понимаешь! Хорошо  вам,  голодранцам,  про  экономику-то
болтать! Терять вам нечего... Да и люди вы отчаянные. Не только  денег,  а
детей своих не пожалели, во враги подались... - И  вдруг  он  прервал  сам
себя, пристально поглядел на меня, махнул рукой и буркнул: -  А  может,  и
про вас все наврали! Черт его разберет!
   Настроение вольных было испорчено еще и тем, что появились новые  этапы
заключенных, получивших свежие сроки  именно  за  махинации,  связанные  с
реформой. Им дали статью  "экономическая  контрреволюция",  и  они,  таким
образом, попадали опять-таки  в  категорию  _врагов  народа_.  Были  такие
случаи и среди жителей Магадана.
   По  углам  тревожно  шептались,  передавая   сенсационные   подробности
разнокалиберных денежных операций. Самая  суть  махинаций  была  для  меня
абсолютно непостижима: кто-то кого-то предупредил, кто-то кому-то  продал,
кто-то не то вовремя снял  деньги  с  книжки,  не  то,  наоборот,  вовремя
положил на книжку. Но развязка во всех случаях была  стандартной:  десять,
иногда восемь лет заключения за экономическую контрреволюцию.
   Юлька радовалась как ребенок, что  мы-то  нисколько  не  пострадали  от
денежной реформы. Ни одного гривенника!
   - Мне хорошо, я сирота! - острила  она  и  добавляла:  -  Нет,  у  меня
все-таки есть интуиция... Как будто какой-то  внутренний  голос  подсказал
мне: покупай вторую раскладушку!
   Эту капитальную затрату мы сделали,  имея  в  виду  предстоящий  приезд
Васьки. Но пока что все это оставалось в пределах  беспочвенных  мечтаний,
потому что к началу сорок  восьмого  года  я  получила  от  отдела  кадров
Дальстроя уже восемь - ВОСЕМЬ! - отказов на выдачу моему сыну  пропуска  в
Магадан.
   Вся  технология  "перманентной"  подачи  заявлений  была  у  меня   уже
отработана с предельной четкостью. Я выходила из комнаты, где мне сообщали
"Вам отказано",  и  тут  же  заходила  в  соседнюю,  куда  сдавала  новое,
заготовленное заранее заявление. Новые заявления принимались механически и
безотказно. Каждый раз говорили: "За ответом придете такого-то  числа".  И
после этого отчаяние опять уступало место обманчивым надеждам.
   Да, на встречу с Васькой я  еще  надеялась.  Потому  что  от  него  шли
письма. Скупые, редкие, но шли. И он выражал в них интерес к предстоящему,
первому в его жизни далекому путешествию.
   Зато мысль об Антоне и его судьбе будила  меня  среди  ночи  толчком  в
самое сердце, обливала холодным потом, застилала глаза мутной тьмой.
   После мешочка с кедровыми орехами потянулись долгие месяцы  без  всяких
вестей, без признаков жизни. Я развила бешеную энергию. Писала всем нашим,
кто после выхода из лагеря жил в районе Ягодного и Штурмового. И  вот  уже
перед самым Новым годом пришел ответ, хуже которого трудно было придумать.
Одна из моих знакомых по Эльгену все разузнала и сообщила мне, что  Антона
уже давно нет на Штурмовом. Его отправили в этап,  и  при  очень  странных
обстоятельствах. В обстановке строгой секретности. Без  всякого  нарушения
режима с его  стороны.  Отправили  одного,  спецконвоем.  Похоже,  что  по
требованию откуда-то свыше.
   В бессонные ночи передо мной проплывали картины недавних  военных  лет.
Сколько заключенных-немцев (советских граждан) вот так же  отправлялись  в
секретные этапы, чтобы никогда и никуда не прибыть. Правда,  сейчас  война
кончилась. Но кто поручится за колымское начальство! Мне рисовались  сцены
избиений, допросов, расстрела. Виделась таежная  тюрьма  "Серпантинка",  о
которой никто ничего не знал, потому что еще ни  один  человек  оттуда  не
вернулся.
   Хуже всего было сознание собственного бессилия. Я даже не могла сделать
официального запроса об его участи. Ведь я  не  родственница.  Пораздумав,
написала в Казахстан одной из  его  четырех  сестер,  находившихся  там  в
ссылке. Просила ее сделать запрос от  имени  родных.  Они  писали.  Им  не
ответили.
   Между тем на работе у  меня  тоже  происходили  существенные  перемены.
Вскоре после нашего  возвращения  из  "Северного  Артека",  где  мне  дали
Почетную грамоту, меня вызвала к себе начальник детских учреждений  доктор
Горбатова. Она начала разговор с того, что очень довольна моей работой.
   - Все у вас есть: образованность, трудолюбие,  привязанность  к  детям.
Но...
   У меня похолодело под ложечкой. Смысл этого НО был ясен. Наверно, отдел
кадров сживает ее со света за то, что она держит  террористку-тюрзачку  на
"идеологическом фронте". И сейчас эта добрая  женщина  ищет  слова,  чтобы
смягчить удар. Боже мой, что же я буду посылать Ваське?
   - Нет, нет, никто вас не увольняет, - воскликнула Горбатова, прочтя все
это на моем лице, - я просто хочу принять некоторые меры,  чтобы  упрочить
ваше положение...
   Оказалось, что в нашем детском саду  освобождается  место  музыкального
работника. Наша заведующая, которая по совместительству  вела  музыкальные
занятия, уходит в 1-й  детский  сад.  Таким  образом  мне  предоставляется
замечательная возможность.
   - Мне сказали, что вы хорошо играете.
   - Очень неважно. Училась давным-давно, в глубоком детстве.
   - Ничего. Поупражняетесь - восстановите. Зато, понимаете...
   И тут Горбатова заговорила так открыто, точно сама была не начальником,
а тюрзачкой-террористкой.
   - В ближайшее время из Красноярского  дошкольного  педучилища  прибудет
несколько  выпускниц-воспитательниц.  Тогда  мне  будет  почти  невозможно
отстаивать вас дальше. А пианистка... Пианисток среди них нет. Это для вас
защитная добавочная квалификация.  К  тому  же  слово  "пианистка"  звучит
как-то нейтральнее. Подальше от идеологии... Ну что, согласны? Зарплата та
же.
   Рассуждения эти не могли вызывать возражений. Но все-таки соглашалась я
скрепя сердце. Ведь здесь не таежный Таскан, где достаточно было разбирать
"Песни  дошкольника".  Здесь  придется  проводить  утренники  при  большой
публике, играть бравурные марши в быстром темпе. Одним словом - надо  было
срочно вернуть утраченную технику.
   Я дала телеграмму в Рыбинск, где после войны жила  мама,  оставшись  на
месте своей эвакуации из Ленинграда. Бедная, все думала,  что  Рыбинск-то,
может быть, мне и разрешат... Сейчас я просила выслать ноты,  не  очень-то
надеясь, что она сможет  купить  в  Рыбинске  то,  что  надо.  Но  прибыла
бандероль, и я с изумлением обнаружила в ней мои старые детские ноты.  Как
она умудрилась сохранить их, вынести из двух пожарищ, своего и моего дома?
Однако - факт: у меня в руках  был  мой  собственный  Ганон,  над  которым
некогда  страдала  я,  восьмилетняя.  Пожелтевшие   подклеенные   страницы
пестрели резкими карандашными пометками  учительницы,  и  я  вспомнила  ее
большую  руку,  обводившую  лиловыми  кружками  те  ноты,  на  которых   я
фальшивила. На одной странице было написано кривыми ребячьими буквами: "Не
умею я брать октаву. Руки не хватает!" И "умею" - через ЯТЬ.
   Ганон! Я смотрела на него с глубоким  раскаянием.  Ведь  именно  в  нем
воплощались для меня когда-то все силы старого мира. Именно эту тетрадь  я
забросила подальше, подавая заявление в комсомол и объявив родителям,  что
у меня теперь заботы поважнее. Пусть  дочки  мировой  буржуазии  штудируют
Ганон!
   Думала ли я тогда, что настанет день, когда отвергнутый Ганон  прибудет
на Крайний Север  спасать  меня  от  увольнения  с  работы,  от  беды,  от
всяческого  злодейства?  Прости  меня,  Ганон!  И  вы  простите,  Черни  и
Клементи!
   Я рьяно принялась за дело, просиживая долгими  часами  у  расстроенного
детсадовского пианино. Совсем не  просто  было  вернуть  гибкость  пальцам
вчерашнего лесоруба и кайловщика. Видела бы  мама,  как  я  усидчива,  как
настойчиво не  отхожу  от  инструмента!  Сколько  огорчений  доставила  ей
когда-то моя музыка! Теперь от этой постылой в  детстве  тетради  зависела
моя дальнейшая жизнь, судьба Васи... И я старалась. И мне помогали пометки
давно умершей учительницы.
   Горбатова была права:  для  отдела  кадров  слово  "пианистка"  звучало
нейтральнее,  чем  "воспитательница".  Но  она   ошибалась,   думая,   что
музыкантша  детского  сада  может  стоять  подальше  от   "идеологического
фронта". Наоборот. Ведь именно музыкальный  работник  должен  был  быть  и
автором сценариев и режиссером всех праздничных  утренников.  А  утренники
это и был основной "товар лицом". Их показывали начальству.  Их  проводили
раз семь в году, по всем двунадесятым и престольным праздникам. По  успеху
или провалу утренников судили обо всей работе с детьми. Так что и в  новой
моей  должности  методистки  из   дошкольного   методкабинета   продолжали
бдительно следить за каждым моим шагом.
   Моим дебютом должна была стать елка, новогодний утренник сорок восьмого
года. Именно в эти черные дни, когда я уже была вконец обессилена  борьбой
за приезд  Васьки,  когда  неотступно  стояло  передо  мной  лицо  Антона,
истерзанного, может быть убитого, - именно в это-то время я и должна  была
изощряться, чтобы составить сценарий,  какого  еще  не  было  в  Магадане,
яркий, веселый, полный елочной мишуры. И не только сочинить сценарий, но и
заразить его веселостью детей, воспитателей.  И  главное  -  чего  уж  там
скрывать от себя самой - ублажить начальников, которые придут смотреть.
   Бросить все, уйти в спасительный утильцех? Но  там  я  заработаю  втрое
меньше. А вдруг в это время разрешат вызвать Васю? А у меня не будет денег
на билет для него... Значит, надо делать все, чтобы понравилось, чтобы  не
выгнали с выгодной работы...
   Елка удалась на славу. Да это  и  нетрудно  было.  Ведь  масштабом  для
сравнения были довольно казенные представления, однообразно переходящие из
года в год. Методистам понравилась драматизация сказки. Это давало _ценный
опыт_ для работы кабинета методики. Родители  хохотали  вместе  с  детьми.
Горбатова жала мне руку и говорила громко,  так,  чтобы  слышал  начальник
кадров Подушкин: "Такого утренника в наших садах еще не  было".  Даже  сам
начальник сануправления Щербаков улыбнулся и кивнул мне головой.
   О низость! Я ли это? И не лучше ли, в конце концов, было в тюрьме  и  в
лагере? Там мне не надо  было  ловить  начальственные  улыбки.  Там  пайку
давали даром. Да, но пока я ела даровые пайки, пропал Алеша.  А  теперь  я
должна спасать Васю. Нет, не любой ценой, конечно... Не любой... Ведь я не
сделала  ничего  подлого.  Только  притворилась  веселой,  только  любезно
ответила на улыбку Щербакова... Такие силлогизмы терзали меня день и ночь,
и хуже всего было то, что  Юле  нечего  было  и  заикаться  об  этом.  Она
гордилась  моими  успехами,  а  все  остальное  считала  "интеллигентскими
рефлексиями".
   ...Стоял беспросветный магаданский январь. Правда, температура здесь не
доходила до пятидесяти, как часто бывало на  Таскане  или  в  Эльгене.  Но
магаданские тридцать - тридцать пять переносить было тяжелее, чем  таежные
пятьдесят. Колкий ветер с моря, промозглость воздуха  и  какое-то  особое,
чисто магаданское удушье терзали людей.
   Каждое утро хотелось умереть. Главным образом и  для  того,  чтобы  все
забыть. И это страстное желание все забыть каждое утро терпело  поражение.
Его побеждала  именно  память,  которая  подсовывала  одно  только  слово:
Васька. Ведь его надо заполучить сюда. А если даже это не удастся, то  ему
надо посылать каждый месяц деньги на жизнь, на образование.
   В один из таких дней, когда хотелось  от  отчаяния  выть  по-волчьи,  а
приходилось аккомпанировать ребятам, разучивавшим песню  "Сталин  -  он  с
нами везде и всегда, он  -  путеводная  наша  звезда",  дверь  музыкальной
комнаты отворилась, вернее, чуть-чуть приоткрылась.
   - Вас вызывают... Из дома...
   У дверей стояла Юля. На лице  ее  был  отсвет  чего-то  необычайного  -
тревоги, изумления, радости, чуда, землетрясения какого-то,  что  ли.  Она
сжала мне руку и зашептала:
   - Скажи, что ты неожиданно заболела. Или  еще  что-нибудь  наври...  Но
отпросись домой! Немедленно! У него в распоряжении только один час.
   - У кого?
   - У Антона Вальтера. Он сидит в нашей комнате.
   Не помню, как мы шли, как бежали против ветра. Помню  только,  что  Юля
сказала: "Отдышись, а то умрешь. Как буду перед ним отчитываться!"
   Он стоял у самого порога, прислушиваясь к движению  в  коридоре.  Сразу
узнал мои шаги и распахнул дверь. И я прямо упала к нему на руки.
   На улице я бы его не сразу узнала. Он был похож  теперь  на  любого  из
наших тасканских доходяг. Просто невероятно, чтобы можно было так исхудать
меньше чем за год. Он почему-то хромал, и  нога  была  перевязана.  Черные
тени лежали под глазами. Морщины на щеках стали резкими, как у старика. Но
это был он. Живой. Пусть даже полуживой. Он все время дотрагивался до моей
руки, точно стараясь убедиться, что это действительно я, точно это я, а не
он, восстала из гроба.
   Теперь мы услышали ответы на все мои ночные загадки: где? как? почему?
   На Штурмовом все  шло  сначала  более  или  менее  благополучно.  Хлеба
достаточно, обращение начальства хоть и холодное, но вежливое. До тех  пор
пока не появился там новый начальник режима. Он сразу возненавидел доктора
по многим причинам. И за манеру свободно разговаривать с начальством, и за
то, что заключенному-врачу довелось однажды увидеть режимника не в  форме,
когда тот занемог, малость перехватив чистого спирта. И за то, что  вообще
немчура, фриц недобитый, еще лыбится, вражина...
   Стал помаленьку утеснять врача. Запретил писать и  получать  письма.  А
кем она вам приходится,  эта  Гинзбург?  Чтой-то  подозрительно...  А  вот
ослобонитесь, тогда и пишите...
   Вот так угодил доктор под барский гнев.
   А в это время  в  столичном  городе  Магадане  действие  развивалось  в
обратном направлении: доктор явно подпадал под барскую любовь. Дело в том,
что у начальника Дальстроя генерала Никишова страшно  разболелась  печень.
Приступы были лютые, и генерал гневался на врачей. Ничего  не  могут...  И
однажды кто-то из придворных обмолвился, что  вот  в  Москве,  дескать,  в
таких случаях отлично помогают гомеопаты.
   - Так неужели нет у нас среди зэка гомеопатов?
   - Вспомнили! Есть один! Только немец!
   - Ну и хорошо, что немец! Они в науке хитры. Где он?
   - На Штурмовом, на строгом режиме.
   - Вызвать в Магадан!
   И в один прекрасный день  на  Штурмовом  получили  приказ:  этапировать
заключенного Вальтера Антона Яковлевича в Магадан.  Приказ  лег  на  почву
давно бурлившего барского гнева и  поэтому  был  воспринят  как  репрессия
против ненавистного немца. Режимник не сомневался, что Вальтера  везут  на
переследствие и пересуд. А так как  два  лагерных  срока  в  дополнение  к
первому, основному, у немца уже были, то что ж ему,  голубчику,  остается!
"Серпантинка" и вышка!  Или  прямо  вышка,  без  пересадки.  Меньше  всего
режимнику приходило в голову, что немчура потребовался САМОМУ. И  отправил
он Вальтера в общем порядке, то есть именно по  этапам.  Как  на  грех,  в
магаданском приказе не проставили слово СРОЧНО. Так что  везли  Антона  не
торопясь, четыре  месяца.  Мытарили  по  неотапливаемым  таежным  тюрьмам,
бросали в камеры, набитые страшными  блатарями.  Водили  по  тайге  пешим.
Почти не кормили. В ответ  на  жалобы  -  ухмылялись.  Со  смертниками  не
церемонятся.
   - И действительно, я был смертником. Независимо от того, собирались  ли
они меня расстрелять.  Диагноз  мог  поставить  любой  студент  четвертого
курса. Тем более раскрылась трофическая язва на ноге.
   Значит, это была язва. А  я  думала,  ногу  сломал...  Сколько  раз  он
говорил мне на Таскане, обнаруживая такие язвы на ногах  доходяг:  "Начало
гибели. Распад белка".
   - Не пугайся. Это был бы и впрямь конец, если бы у генерала Никишова не
разболелась  печень.  Но  сейчас  я  нужен.  Меня  откормят.  Язва   снова
закроется.
   (Тогда он оказался прав. Многие годы после этого на месте зияющей  язвы
был всего небольшой непроходящий синяк. Только к шестидесятому году, после
душевной перегрузки и физического потрясения, связанных с реабилитацией  и
возвращением на  материк,  по  каким-то  загадочным  законам  природы  эта
трофическая язва снова раскрылась и зазияла на ноге Антона. Как клеймо,  с
которым уходило из жизни столько колымских  заключенных.  За  два  дня  до
смерти, в  конце  декабря  пятьдесят  девятого  года,  лежа  в  Московском
институте терапии, Антон с горькой улыбкой говорил: "Узников  Освенцима  и
Дахау узнают по выжженным на руке номерам. Колымчан можно узнать по  этому
штампу, вытатуированному голодом".)
   Но тогда до последнего удара было еще далеко. И  мы  бились  как  птицы
между стеклом и  приоткрытой  форточкой  -  между  страхом  задохнуться  и
надеждой вылететь. Оснований для надежды было теперь  много:  мы  снова  в
одном месте, он снова получит пропуск на бесконвойное хождение.
   Антона поселили  за  четыре  километра  от  города  на  так  называемом
"карпункте". Работать его назначили в вольную больницу, так что были шансы
быстро подкормиться.
   Первое его появление у генерала Никишова было связано с  неприятностью.
Готовя врача к столь ответственному визиту, чиновники-порученцы  притащили
для него в лагерь, на  карпункт,  вольный  костюм,  рубашку  с  галстуком,
настоящие ботинки. Измученного этапом Антона это  взбесило.  Категорически
он не наденет этого костюма. Но почему? Да потому, что не  подходит  ни  к
общему виду, ни к общественному положению. Но ведь нельзя же ехать  лечить
генерала в этом рваном тряпье. Почему же? Если можно в  нем  ходить...  Ах
так? Может быть, он отказывается лечить генерала? Нет, лечить всякого, кто
к нему обращается, - святой долг врача. Но в маскараде участвовать  он  не
желает. Пусть  генерал  посмотрит,  как  выглядит  заключенный-врач  после
четырехмесячного скитания по таежным изоляторам.
   Порученцы ушли, предложив доктору подумать до завтра. Юлька, которая  с
первого  взгляда  поддалась  обаянию  Антона  и  полюбила  его,   всячески
уговаривала его "не упрямиться из-за мелочи", "не поднимать этот идиотский
костюм  на  принципиальную  высоту".  Я  молчала.  Во-первых,  знала,  что
говорить бесполезно, во-вторых, внутри еще свербело у меня от  собственных
елочных улыбок. Молчала, хотя умирала от страха:  не  упекли  бы  его  еще
куда-нибудь почище Штурмового.
   Но все обошлось. Сошлись на лагерной одежде _первого срока_, в  которой
врача и доставили на следующий день к генералу. В прихожей те же порученцы
заставили его надеть белый  медицинский  халат.  Но  из-под  него  торчали
лагерные бутсы и штаны из чертовой кожи.
   Впрочем,  генерал,  которого  скрутило  очень  основательно,   никакого
внимания  на  внешний  вид  врача  не  обратил.  Однако  его   рецепты   в
гомеопатическую аптеку приказал отправить в  Москву  тут  же,  специальным
самолетом.
   Началась новая жизнь. Она не была больше пустыней  одинокого  отчаяния,
но зато каждый конкретный день насытился неизбывной тревогой.  Если  Антон
запаздывал хоть ненадолго со своим ежевечерним приходом к нам (а  приходил
только, чтобы подтвердить, что жив, и шел снова в лагерь,  отшагивая  свои
километры в сторону карпункта), я  просто  погибала  под  бременем  своего
воображения. Да и не только воображения! Так многое могло с ним  стрястись
вполне реально. Наиболее ходовые варианты несчастий: не отправили ли опять
в этап? Не упал ли на ходу со своего карпункта и не замерз ли  на  трассе?
Не убил ли какой-нибудь блатарь, которому  врач  не  дал  освобождения  от
работы?
   Больше всего мучило, что я не только не смогу  помочь,  но  даже  и  не
узнаю ничего точно. Просто в один страшный вечер он не  придет,  исчезнет,
растворится в воздухе, будто и не было его... Так вот и каменела от  ужаса
до того самого момента, как  раздавались  наконец  три  условных  стука  в
дверь. Пришел! Жив! Сегодня жив и пришел. А до завтра еще далеко...
   Антону приходилось шагать ежедневно не  меньше  десятка  километров: