и  весенней  земли,  обрывки  стихотворных  строк,  какая-то
радостная слитость со всем сущим... Как будто бы Пасха... И мне как  будто
четырнадцать лет...
   Пройдут еще годы и годы,  и  однажды  я  вспомню  это  свое  настроение
тогдашней весенней "оттепельной" ночи  с  чувством  глубокого  стыда.  Это
произойдет в самом начале семидесятых годов,  когда  мне  в  руки  попадет
книга Артура Лондона "Признание". И из этой потрясающей книги я узнаю, что
вот в эту самую благословенную для меня  ночь,  когда  мне  казалось,  что
пришел конец нашим мукам, - именно НАШИМ, а не только  моим,  -  рядом,  в
Чехословакии, полным ходом шло разбирательство "дела Сланского". И  в  эти
именно числа, когда телячий восторг от предвкушения возврата в жизнь лишил
меня разума, умения читать газеты, сопоставлять  факты,  делать  выводы  и
прогнозы, - в эти  именно  дни,  когда  я  почти  поверила  в  наступление
Золотого века, людей продолжали  утонченно  терзать,  унижать,  заставляли
разыгрывать по сценариям позорные "судебные заседания"... Людей продолжали
ВЕШАТЬ ни за что, без всякой вины... И пепел их развеивать по  ветру...  И
эта ночь, наполненная для меня иллюзией близкой полной свободы,  была  для
многих, таких же как я, хотя бы для тех же чехов, налита до краев все  тем
же давнишним отчаянием.
   Но тогда я ничего этого не знала. "Оттепель"  лишила  меня  способности
предвидеть хоть что-нибудь. Почти бессознательно нелепая идея компенсации,
которую судьба должна же дать  мне  за  испытанные  муки,  овладела  мной,
застилая взор. Я должна еще быть счастлива. Я еще не стара. Я успею многое
сделать, прочесть, написать.


   ...Долго не вхожу в дом. Стою у крыльца и смотрю на звездное  колымское
небо, холодное, но  все-таки  весеннее.  Я  ни  о  чем  не  думаю,  только
прислушиваюсь к чьему-то страстному и нежному  голосу,  звучащему  внутри.
Кажется, это голос Блока. "О, я хочу безумно жить, все сущее  увековечить,
безличное - очеловечить, несбывшееся - воплотить..."
   А сегодня мне хочется просить у Артура Лондона и его товарищей прощения
за ту мою счастливую ночь пятьдесят пятого года. И за то,  что  я  назвала
эту главу "Перед  рассветом".  Но  менять  заголовка  не  буду,  чтобы  не
отклоняться от правды тогдашнего моего восприятия событий.



        "18. ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ"

   Я сижу в мягком кресле самолета "ИЛ-14", а подо мной  клубятся  облака,
висящие над Охотским морем. Это не сон. Это  фантастическая  явь  середины
пятидесятых годов. Меня, привезенную сюда в утробе трюма  "Джурмы",  везут
обратно на Большую землю со всеми  удобствами,  и  бортпроводница  говорит
мне: "Дама, пристегните вашу девочку ремнями!.." Дама! Это я-то?
   Девятилетней Тоне куда легче освоиться с необычностью  обстановки,  чем
мне. У нее нет прошлого. Она вся - воплощение  будущего,  и  ее  распирает
любопытство. Засыпает меня вопросами, на которые я отвечаю механически.
   Острое ощущение полета,  терпкая  радость  движения  мутится  для  меня
воспоминанием о глазах Антона, оставшегося на взлетной площадке. Антон еще
не реабилитирован, поэтому он отказался  ехать,  вернее,  даже  возбуждать
ходатайство о поездке на материк. Но я ведь тоже еще  не  реабилитирована.
Другое дело... "Тебе сами предложили ехать". Он никак не может  отделаться
от  ощущения  безнадежной  дискриминированности  своей  по   национальному
признаку.
   Догадываюсь, что он решил отправить меня в первый раз без  себя  еще  и
для того, чтобы я без всякого давления смогла решить вопрос  о  дальнейшей
нашей личной жизни. Ведь мы знаем теперь точно, что Павел - мой первый муж
- жив.
   Мы с Тоней уже сидели на своих местах, когда в наш самолет,  готовый  к
старту, вошел летчик Баранов, мой ученик  из  школы  взрослых,  и  сказал,
чтобы я подошла на минутку к двери. Антон Яковлич хочет еще что-то сказать
мне, забытое, видно, когда прощались. Я подошла к двери,  а  Антон  быстро
поднялся по еще не убранному трапу.
   - Поступай, как тебе подскажет совесть... Но помни, помни...
   Тут его заторопили: пора убирать трап.
   Совесть уже давно подсказала мне. Вернусь. Хотя я уже знаю, что еду  за
реабилитацией (получено несколько бумаг,  приближающих  меня  к  ней),  но
решение твердо: не уеду с Колымы, пока Антон к ней  привязан.  Обязательно
вернемся через полгода, после отпуска. Но пока... Пока я лечу  на  Большую
землю, и вся моя душа не просто раскрыта, а настежь  распахнута  навстречу
ватным облакам, перламутровым струям  воздуха,  шальным  искрам,  рвущимся
из-под  самолетного  крыла.  Навстречу   тому   полузабытому,   желанному,
виденному в далеких снах, к тому, что называется ЖИЗНЬ.
   Я все больше невпопад отвечаю Тоне на  бесчисленные  вопросы,  которыми
она продолжает засыпать меня.  Сосед,  сидящий  впереди,  оборачивается  и
откровенно  фыркает,  услыхав  мои  объяснения  насчет  техники   движения
самолета. Но мне ничуть не обидно. Хохочу  вместе  с  ним  и  доверительно
объясняю ему, что по физике у меня никогда не было больше тройки.
   - А самолет не может упасть в море? - опасливо осведомляется Тоня.
   - Нет. Не может.
   Мой ответ звучит уверенно и категорично.  Потому  что  я  дала  его  не
только для успокоения ребенка. Это мое глубокое  убеждение.  Не  может  он
упасть. Потому что погибнуть в авиационной катастрофе, после того  как  ты
уцелела в Ярославке и на Эльгене, на Известковой и в доме Васькова  -  это
было бы немыслимо. Это означало бы, что мир  стихиен  и  бессмыслен.  А  я
именно в середине пятидесятых годов была так глубоко убеждена в разумности
мира, в высшем смысле вещей, в том, что Бог правду видит, хоть и не  скоро
скажет.
   (Это было двадцать лет назад. И как же я остыла сердцем за эти годы!)
   Целых семь часов летел степенный  самолет  пятьдесят  пятого  года  над
Охотским морем. Порой я начинала дремать, обволакиваемая льющейся из  окон
белизной. Но всякий раз будила сама себя возмущенной мыслью:  как  я  смею
спать, когда я лечу... Страшно вымолвить! В Москву! Все равно что на Марс.
И я с удивлением рассматриваю сидящего сзади знакомого мне человека,  тоже
бывшего заключенного, впервые после восемнадцати лет летящего на  материк.
Он спит со всех ног бесчувственным стопроцентным сном, и его приплюснутое,
скомканное лицо дышит глубоким физическим удовлетворением.
   Вспоминаю, что его зовут Федор Решетников и что он дважды  "доходил"  и
дважды выкарабкивался. Его терпеливые кости заново  обрастали  плотью.  Но
эта плоть, выращенная на благодеяниях лагерного  оздоровительного  пункта,
была именно тем складчатым, желтоватым, студенистым  тестом,  из  которого
вылеплено это лицо, похожее на  муляж.  Вспоминаю,  что  и  садился  он  в
самолет без  всякого  радостного  волнения,  без  улыбки,  с  безразличным
тусклым взглядом.
   И я отдаю себе снова отчет в  том,  что  я  не  просто  счастливица,  а
счастливица стократная. Потому что я вывожу сейчас на этом "ИЛе" не только
относительно целые руки и ноги, глаза и уши, но  и  целехонькую  душу,  не
потерявшую способности любить и презирать, негодовать и восторгаться. Меня
переполняет чувство благодарности. Господи! Это не сон. Ты  вывел  меня  с
Колымы...
   Дар благодарности - редчайший дар. И я не исключение. Все  мы  неистово
взываем "помоги!", когда гибнем, но очень редко  вспоминаем  об  источнике
своего спасения, когда опасность  отступила.  На  своем  крестном  пути  я
видела десятки, даже сотни  наиученейших  марксистов,  как  говорится,  "в
доску отчаянных" ортодоксов, которые в  страшные  моменты  жизни  обращали
свои искаженные мукой лица к Тому, чье существование они  так  авторитетно
отвергали в своих многолетних лекциях и докладах.  Но  те,  кому  довелось
спастись, благодарили за это не Бога, а в лучшем  случае  Никиту  Хрущева.
Или совсем никого не благодарили. Такова наша натура.
   Именно поэтому я и запомнила как  редкостный  миг  озарения  этот  свой
первый  полет  над  Охотским   морем,   когда   душа   моя   действительно
благословляла в поле каждую былинку и в небе каждую звезду. Даже  когда  я
начинала  дремать,  укачиваемая  воздушными  ямами,  то   и   тут,   среди
сгущавшейся темноты, у последней заставы сознания, меня не  оставляло  это
нездешнее чувство. Больше оно у меня  никогда  не  повторялось.  Тонуло  в
суете.
   ...Хабаровск. Посадка. Суеверно ступаю по выщербленному  асфальту.  Это
первое мое прикосновение к материковой земле.
   - Мамочка! Смотри, сколько соловьев! - восклицает  Тоня,  в  восхищении
застывая перед стайкой воробьев, вперебивку щебечущих над навозной кучкой.
   - Эх ты, отродьице колымское! Воробья  не  видала,  -  подает  реплику,
проходя мимо нас, краснорожий мужик, явно из племени полублатных колымских
конкистадоров. Потом  он  случайно  оказывается  нашим  соседом  во  время
завтрака в ресторане. Он вызывающе  швыряет  на  стол  новенькие  нарядные
сотенные и требует, чтобы официантка принесла  ему  всю  программу  разом.
Привязался к Тоне, без конца просвещает ее.
   - А это чего? Не знаешь? Маслина называется. Видишь, вроде сливы...  Да
ты и сливы-то, поди, не видала?
   Ну конечно, мы не видали сливы. Тоня - никогда в жизни, а я видала,  да
забыла. Но мы с Тоней как  заговорщики.  Только  выразительными  взглядами
перебрасываемся. Она уже поняла, что  вслух  удивляться,  дремучесть  свою
показывать не надо. А взгляд у нее зоркий, за  все  цепляется.  Судок  для
горчицы и перца. Чей-то чемодан на  длинной  элегантной  молнии.  Сплошные
чудеса.
   ...Под Иркутском вдруг резко ухудшилась погода. Сначала снежная белизна
облаков испестрилась темными бликами, стала похожа  на  горностаевый  мех.
Потом за окнами началась какая-то мокрая вьюга, и нас отчаянно  заболтало.
В уютных креслах обеспокоенно задвигались люди. Молодая толстуха  с  рыжей
челкой до самых бровей стала громко убиваться, что вот,  мол,  она,  дура,
польстилась на эту путевку в Сочи. А ведь в Южно-Сахалинске у нее есть муж
и  комната.  Восемнадцать  с  лишним  метров.  Только  бывший  зэка  Федор
Решетников  все  так  же  настойчиво  спал.   Стопроцентно   спал,   точно
наверстывая за все лагерные ночные смены.
   Битых полчаса наш пилот маневрирует, чтобы посадить свою птицу.  И  вот
наконец  желанный  толчок.  Земля!  Общий  облегченный  вздох.  Сразу  все
повеселели,  начали  шутить,  приглаживать   волосы,   оправлять   платье,
вспомнили, что  давно  пора  обедать.  И  все  дружно  рассмеялись,  когда
очнувшийся наконец от своего летаргического сна  Федор  Решетников  мрачно
буркнул:
   - Рожденный ползать летать не может...
   - И не полетим теперь  скоро-то,  -  откликнулась  наша  стюардесса,  -
погода нелетная. Припухайте в Иркутске в полное свое удовольствие.
   Иркутская гостиница Аэрофлота потрясла нас  с  Тоней  еще  больше,  чем
хабаровский ресторан. В таких апартаментах обитали, вероятно, только  граф
Фридерик и графиня Эльвира из блатных  "романов".  Многопудовые  бархатные
портьеры цвета бордо свисали на  золотых  кольцах  прямо  на  лакированные
фосфоресцирующие полы. Хрустальные люстры нежно позвякивали бомбошками.  В
глубочайшем  мягком   кресле   склонилась   над   бумагами   разнаряженная
администраторша.  И  над  всем  этим   великолепием   сияло   напечатанное
типографским способом  лаконичное  объявление  "Мест  нет".  Однако  после
долгих  объяснений,  просьб  и   молений   человеколюбивая   администрация
сжалилась над нами, и все население нескольких застрявших  самолетов  было
размещено вповалку прямо на полу нижнего коридора, направо от вестибюля.
   К ночи гуманизм местного начальства  дошел  до  того,  что  нам  выдали
несколько старых тюфяков, так что дети теперь были уложены хоть и на полу,
но с комфортом. Взрослым предстояло провести ночь на табуретках все в  том
же коридоре, под репродуктором, из которого  никак  не  вылетали  желанные
слова "Объявляется посадка".
   И тут вдруг одна из  пассажирок,  импульсивная  коротышка  лет  сорока,
принесла сенсационное известие. Оказывается, свободных номеров в гостинице
сколько угодно.
   - Для китайцев... Нам не дают, мы черная кость. У нас вроде денежки  не
те. Целый этаж пустует, а мы тут валяемся. Берегут... А для кого?
   - То есть как это для кого?  -  возмутилась  администраторша.  -  Здесь
трасса Москва - Пекин,  понятно  вам?  Номера  бронированы  для  китайских
товарищей.
   - Откуда они свалятся,  китайские-то  товарищи?  Чай,  со  всех  концов
погода нелетная, Иркутск не принимает. А к утру, если развиднеется,  мы  и
сами улетим.
   Но администраторша продолжала тупо твердить:
   - Свои законы тут не устанавливайте! Линия международная...
   Поднялся  бунт.  Появился  директор  гостиницы,  очень  нежный  бледный
человек, весь из тонких удлиненных линий. Голос его вызывал воспоминание о
переслащенной яблочной пастиле.  Призывая  пассажиров  к  спокойствию,  он
пожелал взглянуть  на  документы.  Администраторша  кивнула  ему  на  наши
паспорта,  кучкой  лежавшие  на  ее  столе.  Он  быстро   перелистал   их,
рассортировал на три стопки и стал вызывать по  фамилиям,  называя  номера
комнат.
   Привычный комплекс немедленно сработал: я решила, что нам с  Тоней  или
совсем не дадут номера, или уж самый завалященький. И вдруг нам  достается
номер  семнадцатый  на  втором  этаже.  Сначала  я   подумала,   что   это
недоразумение. Никак не тянул мой паспорт с "минусами" и тридцать  девятым
пунктом на такое экспортное великолепие. Неужели мне  говорит  "плиз"  эта
накрахмаленная горничная? И нам же  предназначены  эти  непомерно  большие
зеркала, атласные одеяла и монументальный шкаф? Все  загадки  разъяснились
появлением директора.
   - Удобно будет? - осведомился он, как  бы  отвешивая  нам  еще  полкило
пастилы. - Мы ведь исторический  этап  понимаем.  Вчера  репрессированные,
завтра - начальство. У нас вот у самих, по нашему как раз ведомству,  один
новый товарищ в  руководство  назначен.  Из  тех  самых,  что  с  тридцать
седьмого в бушлатике ходили. Это надо понимать... Все ведь  по  диалектике
развивается... Пожелаю приятных снов!
   Так  мы  с  Тоней,  благодаря  утонченному   диалектическому   мышлению
директора иркутской гостиницы (впрочем, не оправдавшему себя в дальнейшем,
по   крайней   мере,   по   части   предвидений   большой   карьеры    для
реабилитированных), выспались, как богдыханши,  под  пекинскими  атласными
одеялами, на кроватях с ножками в виде львиных голов.
   А наутро - солнце. И снова мы летим  над  Сибирью,  потом  над  Уралом.
Посадки в Новосибирске, в Свердловске. Именно  начиная  со  Свердловска  я
ощущаю возвращение на материк. С каждым получасом все осязаемей становится
приближение к Москве. Деревья, луга, птицы, цвет  неба  -  все  становится
похожим на то давнишнее, родное, что столько лет было нереальным  в  своей
невозвратности. Я с  такой  гордостью  сообщаю  Тоне  все  новые  названия
деревьев,  точно  я  их  тут  посадила,  точно  я  ввожу  ее  во  владение
наследственным имением.
   Маленькая колымчанка пускается в спор насчет берез.
   - У нас в "Северном Артеке" были березы. Они не такие...
   - Те были карликовые...
   Но в целом Тоня ориентируется во всей этой нови  быстрее  меня.  Потому
что она не отвлекается во власть ассоциаций, смещающих  последовательность
времен. А меня застает врасплох даже остановка Казань. Я  не  сразу  отдаю
себе отчет в том, что вот и прибыла на место, откуда все  началось.  Точно
на собственную могилу приехала...
   Вздрагиваю от звонкого дискантового девичьего  голоса.  Вернее,  не  от
самого голоса, а от выраженного татарского акцента.
   - Аэропорт Казань. Все здоровы, товарищи?
   Эта румяная девушка с котиковыми бровями  и  медицинской  сумкой  через
плечо снова сбивает меня со счета  времени.  Возникает  обманное  чувство:
неужели и впрямь прошло восемнадцать лет с  тех  пор,  как  я  обучала  ее
говорить по-русски? Как вода, как вода пролилось оно между  пальцами,  мое
время, самые расцветные годы жизни, истраченные на невыносимо однообразные
страдания...
   Не  допускать,  не  допускать  этой  разъедающей   горечи...   Ведь   я
возвращаюсь...  Ведь  впереди  еще  большой  кусок  жизни.  И   он   будет
плодотворным...
   - Смотри, Тоня, какой замечательный аэропорт в Казани...
   Меня огорчает, что Тоня не  восхищается  этим  новым  зданием.  Она  не
видела прежней кособокой лачуги, которая стояла здесь в тридцатых годах, и
она равнодушно заявляет, что аэропорт точно такой же, как в Свердловске.
   Еще два часа дремотной качающейся самолетной жизни.  И  наконец...  Вот
оно, свершилось!  Толчок  о  землю.  Толчок  где-то  внутри  самого  моего
существа. Вот он,  мой  Марс,  моя  недостижимая  звезда!  Вот  та  земля,
очертания которой совсем было уж стерлись для меня, для всех нас...
   - Москва!
   Это голос нашей бортпроводницы. Она инструктирует  нас  насчет  порядка
высадки, сообщает,  какие  виды  городского  транспорта  нам  лучше  всего
использовать.
   Я почти ничего  не  понимаю.  Я  решила,  что  мы  выйдем  из  самолета
последними, хоть Тоня и дергает меня изо  всех  сил  и  тянет  за  руку  к
выходу. Ей не терпится. А я выигрываю минуты, чтобы справиться с приливами
крови  к   вискам.   Механически,   с   ощущением   фантастичности   всего
происходящего проделываю  все,  что  надо:  несу  чемодан,  жду  автобуса,
отвечаю на вопросы Тони.
   Этот день нескончаем.  Я,  привыкшая  тянуться  этапами,  выстаивать  у
лагерных ворот и в комендатурных  очередях,  никак  не  могу  изжить  этих
суток, начавшихся в Свердловске  и  продолжающихся  сейчас  в  Москве,  на
Таганке. Почему именно на Таганке? Да потому, что я не решилась обратиться
ни к кому из старых знакомых с просьбой о  пристанище.  Мне  еще  казалось
немыслимым навьючить на чьи-то плечи такую ношу -  пришельца  из  страшных
снов  с  котомкой  за  плечами.  И  я   взяла   записку   у   магаданского
знакомого-вольняшки к таганской хозяйке,  промышляющей  специально  сдачей
комнат и углов приезжим вольным колымчанам-толстосумам.
   Квартира оказалась пахнущим сыростью полуподвалом, снабженным, впрочем,
телевизором и холодильником. Гладкая и ласковая, как толстый  кот,  жадная
до денег хозяйка в обмен  на  наши  хрустящие  новенькие  сотенные  билеты
отвела  нам  неопрятную  двуспальную  кровать  с   лоскутным   одеялом   и
бесформенно растекающимися жидкими подушками. И мы поскорее  улеглись  еще
засветло, чтобы как-то закончить этот день, в который столько вместилось.
   Сон обволакивает мгновенно, но тут меня будит тоненький захлебывающийся
счастьем взвизг:
   - Мама, смотри, у бабушки свое маленькое кино!
   Я открываю глаза, и мы с  Тоней,  два  колымских  дикаря,  одновременно
видим впервые в жизни телевизионную передачу.
   Утром ласковая квартирная хозяйка "Стойла колымчанина"  предлагает  нам
кофе и сама усаживается с нами за стол. Уже неделю она  без  квартирантов,
намолчалась, рвется к общению, точнее - к  монологу.  Собеседник  для  нее
лицо  подставное,  несущественное,  ей  важно,   как   говорят   французы,
"вытряхнуть свой мешок". В жизни она не выезжала с Таганки, но магаданские
проблемы освоила со всей дотошностью. Знает, кому  какие  надбавки  и  где
выгоднее работать - в северном или западном управлении. Слушаю ее вполуха,
отделываясь пустыми  репликами.  Но  тут  вдруг  она  пытливо  щурит  свои
мохнатые,  в  колких  ресничках,  еще  не  погасшие  глаза  и  задает  мне
колдовской вопрос:
   - А вы не забыли, как на Кировскую-то проехать?
   Кировская, 41, - адрес Прокуратуры СССР, куда  я  первым  делом  должна
направиться насчет  реабилитации.  Но  откуда  эта  толстуха,  похожая  на
гладкого кота, знает это? Ни слова об этом  не  было  сказано  ни  в  моих
разговорах с ней, ни в записке, по которой я ее разыскала.
   - На Букашке поезжайте.  До  Красных  ворот.  При  вас-то  ходила  туда
Букашка? Не упомню уж...