- Ходила. А вы откуда все знаете?
   - Не маленькая! По чемодану, по одежке вижу. Да и по лицу.  Девчонку-то
оставьте на меня. Присмотрю. И недорого возьму за это.
   Но Тоне кажется, что "пуркуратура" (так она произносит) это какое-то из
московских чудес, вроде телевизора. Она упирается, плачет, настаивает. И я
сдаюсь, беру ее с собой.
   В пути я пытаюсь рассматривать в окно трамвая Москву,  уловить,  в  чем
она изменилась за восемнадцать лет. Но это мне не удается.  Потому  что  в
оконном стекле я вижу свое отражение, всматриваюсь в него и  все  стараюсь
понять, в чем же дело, почему первая же москвичка, хозяйка квартиры, сразу
опознала во мне вчерашнюю каторжанку. Отрываясь  от  стекла,  я  озиралась
вокруг довольно затравленным взором, потому что в каждом пассажире трамвая
мне  виделся  знатный  человек,  отмеченный  гербом  московской  прописки,
недоступной мне.
   В мрачном здании серо-гранитного цвета двери открываются туго, несмотря
на то что в них ежеминутно входят. С усилием тяну  массивную  ручку.  Тоня
юрко прошмыгивает вперед и тянет меня за собой. Оглядываюсь вокруг себя  и
останавливаюсь, потрясенная. Что же это? Я - от Колымы, а она -  за  мной?
Вестибюль битком набит нашими. Теми самыми, которых я узнаю  из  тысяч,  у
кого изработанные, набрякшие узлами руки, расшатанные цинготные зубы, а  в
глазах - то самое выражение всеведения  и  предельной  усталости,  что  не
передается словами. Оно - это выражение  -  не  смывается  даже  радостным
возбуждением, которым охвачены здесь люди.
   Говорят  одновременно  почти   все.   Говорят   нескончаемо,   хотя   и
приглушенными голосами, хотя и с привычной оглядкой на снующих среди толпы
военных с бумагами в  руках.  Все  повествуют  о  своих  странствиях,  все
инструктируют друг друга, в каком порядке ходить по  кабинетам,  столам  и
окошечкам этого  серо-гранитного  дома.  Вестибюль  прокуратуры  по  улице
Кирова,  41,  гудит,  как...  Нет,  не  как  улей!  Как   транзитка!   Как
владивостокская транзитка. Прикрываю на секунду глаза. Меня шатает и мутит
от острого воспоминания, от того, что опять смещается грань времен.
   - Мама! А почему в пуркуратуре все седые? - громко спрашивает  Тоня,  и
вокруг нас всплескиваются дружелюбные смешки.
   Еще минуты, и вот уже кто-то окликает меня по имени, потом еще и еще. А
вот уже и я сама узнаю многих в лицо.  Кругом  родственники...  Сестры  по
Бутыркам и братья по морскому этапу. Эльгенские дочки...  И  даже  отцы  и
матери, потому что здесь много семидесятилетних. Тогда, в пятьдесят пятом,
они еще не  все  вымерли.  Их  белоснежные  головы,  вкрапленные  в  толпу
клиентов серо-гранитного дома, и создают впечатление, что  в  "пуркуратуре
все седые".
   Наши... То самое подземное царство, тот самый Аид,  в  котором  я  жила
почти два десятилетия. Как страшны их лица в неподкупном свете московского
солнечного летнего дня! Но до чего же они родные мне и как  быстро  от  их
присутствия испаряется и тает ощущение  своей  отчужденности,  которое  не
оставляет меня с момента приезда в столицу. Со всех сторон тянутся ко  мне
дружеские руки. Вот уже Тоня передана на  попечение  Анастасии  Федоровны,
моей соседки  по  бутырской  пересылке.  И  вот  уже  к  нужному  окошечку
провожает меня Иван  Синицын,  лежавший  у  нас  с  Антоном  в  Тасканской
больнице заключенных. Тогда он у нас числился смертником, а  вот,  поди  ж
ты, дожил до Кировской, 41, и сейчас ему уже за пятьдесят.
   По дороге Иван предупреждает меня, чтобы я подготовилась к волоките.
   - Главное, помните: реабилитируют обязательно! В конце концов...  И  не
впадайте в отчаяние, когда начнут говорить: "Зайдите на днях..." Без этого
нельзя же. Надо и им посочувствовать, ведь  в  каких  бумажных  морях  они
плавают! И в каком море лжи!
   Но мне невероятно повезло. Всего несколько минут я стояла  у  окошечка,
после того как назвала вежливому военному свою фамилию.
   - Все в порядке, - с любезной сдержанностью сказал он,  наклоняясь  над
картотекой. - Ваш  приговор  опротестован  прокурором.  Теперь  вы  должны
ходить не к нам, а в Верховный  суд.  Улица  Воровского.  Там  и  получите
окончательное решение по делу.
   С часу дня в прокуратуре перерыв на обед, и мы с Иваном,  с  Анастасией
Федоровной и еще  двумя  знакомыми  стариками,  отбывшими  "всю  катушку",
отправляемся в кафе "Ландыш", знакомое еще по  аспирантским  годам.  Остро
вспоминается вкус пельменей, съеденных в этом кафе лет двадцать  с  лишним
назад.
   Занимаем отдельный столик. И никак не  можем  перестать  говорить.  Нам
кажется, что мы говорим шепотом, но, видимо, мы уже  не  управляем  своими
голосами. Замечаю, что за соседним столом нас  слушают  и  прислушиваются.
Молодежь.  Два  парня  и  девушка.  Наверное,   студенты.   Интеллигентная
молодежь. Как давно я не видала, не  слыхала  ее!  А  ведь  какая  кровная
связь! С новой остротой всплывает горечь: как мы поруганы, как  оклеветаны
в их  глазах!  Сколько  десятилетий  понадобится,  чтобы  из  их  сознания
вытравилось  наконец  недоверие   к   вчерашним   "шпионам,   диверсантам,
террористам"?
   Однако мы их уж очень заинтересовали. Совсем прекратили свою  беседу  и
жадно прислушиваются к нашей. Наконец один из  юношей  решительно  встает,
подходит к нам и, очень волнуясь, спрашивает:
   - Вы оттуда, да? Из ссылки? Простите, это не пустое любопытство.
   - Да, - спокойно отвечает Николай Степаныч  Мордвинов,  один  из  наших
стариков, бывший геолог,  бывший  узник  Верхнеуральского  политизолятора,
бывший лагерник Ухты, бывший красивый мужчина.  -  Да,  мы  из  тех  мест.
Весьма отдаленных. Жертвы тридцать седьмого года.
   Молодые так потрясены этой встречей, что некоторое время просто молчат,
глядя на нас как на призраков. Потом девушка восклицает:
   - Одну минуточку! - и стремглав бросается к дверям.
   Через несколько минут она возвращается  с  двумя  пучками  гладиолусов,
обернутых  в  целлофан.  Протягивает  цветы  Анастасии  Федоровне  и  мне.
Замечаю, что глаза девушки  полны  слез  и  очки  одного  из  парней  тоже
поблескивают. И все мы молчим.  Потом  старик  Мордвинов  откашливается  и
хрипловато произносит:
   - Повторяю - мы жертвы. Жертвы, а не герои...
   - Но у вас хватило мужества все перенести, - возражает студент в очках.
   - Стало быть, цветы нам за то, что мы  двужильные,  -  грубовато  шутит
Анастасия Федоровна.
   Эта встреча и разговор с незнакомыми молодыми людьми запомнились мне на
долгие годы. Первое свидетельство того, что не все, далеко не все поверили
великой  лжи,  что  во  многих  душах,  особенно  молодых,  потаенно  жило
сочувствие к невинно замученным.
   А дня через три - еще одно красноречивое доказательство того, как  прав
был Евтушенко, когда писал в прекрасных своих юношеских стихах: "Умирают в
России страхи..." Они умирали на глазах. А выходит, именно ими,  страхами,
держалась наша отверженность. Страхами, а вовсе не доверием к той клевете,
которая окружала нас почти два десятилетия.
   Еще через несколько дней я получила  новое  убедительное  подтверждение
того, что далеко не все остававшиеся на воле принимали на  веру  россказни
про  "шпионов,  диверсантов,  террористов".  Однажды  рано  утром  в   наш
таганский подвал явилась нежданно-негаданно  моя  давнишняя  комсомольская
подруга Тоня Иванова. Каким чудом  она  разведала,  что  я  в  Москве,  на
Таганке, трудно сказать. "Сердце подсказало", - отшучивалась она.
   - И как ты могла заехать в такой подвалище? Точно у тебя друзей  нет  в
Москве! Собирайся!
   Через час мы были в уютной двухкомнатной квартире на улице Чкалова, где
уже ждал меня брат  Тони  -  Петя  Иванов,  известный  в  тридцатых  годах
журналист, мой друг  юности,  мой  так  называемый  "партийный  крестный",
рекомендовавший меня когда-то в партию.  Великим  удовольствием  для  меня
было выслушать историю о том, как  ему  удалось  в  тридцать  седьмом  (он
работал тогда в "Правде") спастись от ареста. Проявил оперативность!  Взял
и в одну прекрасную ночь уехал из Москвы в неизвестном направлении, бросил
семью,  работу,  квартиру.  А  потом  "затерялся  в  родных  просторах"  и
обнаружился в Москве только ко времени "частичного  отлива"  после  снятия
Ежова. Вся Петина терминология, все его шутки и словечки не  оставляли  ни
малейшего сомнения в том, что он отлично разобрался что к чему. И это было
великой радостью для меня  -  открыть  единомышленников  среди  московских
вольняшек,    благополучников.    Только    теперь    я,    привыкшая    к
сверхортодоксальности колымских вольных, начинала отдавать  себе  отчет  в
том, как относительно было благополучие  интеллигенции,  ускользнувшей  от
раскинутой большой сети, поняла, что и их, спавших все эти  годы  в  своих
собственных чистых мягких постелях, терзали по ночам те же великие страхи,
что и нас, грешных.
   А к вечеру появилась моя лучшая подруга былых лет, о которой  я  ничего
не слышала за все эти годы. Ксеня Крылова! Ее появление протянуло еще одну
слабую ниточку между моей первой жизнью и последними восемнадцатью годами.
Восстанавливалась связь времен. О нашей встрече с  Ксенией  очень  забавно
рассказывала потом моя Тоня (маленькая).
   - Они только смотрели друг на друга и плакали. И по очереди говорили по
одному  слову  каждая.  Тетя  говорила:  "Женька!"  -  а  мама   говорила:
"Ксенька!" И опять плакали...
   ...Переход с улицы Кирова на улицу Воровского означал  для  каждого  из
нас следующий шаг на пути к реабилитации. И казалось бы, настроение должно
было становиться лучше. Но вопреки логике обстановка в  здании  Верховного
суда на улице Воровского была куда более нервозной, чем в  прокуратуре  на
Кировской. Там еще всеми владел подъем духа, связанный  с  возвращением  в
Москву, со взрывом надежд, с фантастическими планами новой жизни. А  сюда,
на улицу Воровского, приходили уже  измотанные  очередями,  окошечками,  в
которые надо было унизительно просовывать  голову,  чтобы  увидеть  ровный
пробор офицера, склонившегося над бумагами, услышать (в который уж  раз!),
как он голосом пифии изрекает: "Еще не опротестовано!" - или  даже:  "Ваше
дело за Верховным судом!"
   И те, кто уже добрался до улицы Воровского,  были  порядком  раздражены
всем этим.
   - Как быстро они оформили мне в тридцать седьмом десять лет срока!  Без
всякой бюрократической волокиты! А сейчас... Извольте полюбоваться на этих
жрецов Фемиды! Сколько бумаг им требуется для того, чтобы доказать, что  я
не агент Мадагаскара и не организовывал в  городе  Пензе  разведывательной
сети в пользу Цейлона!
   Старик, произносивший эту густо наперченную тираду, казалось,  был  мне
знаком. Где-то  я  его  определенно  встречала,  но  где?  Лишь  когда  он
произнес, махнув рукой: "А дурак ожидает ответа..." - я  вспомнила.  Этого
человека я видела однажды в Магадане,  когда  приходила  в  общежитие  для
бывших зэка, работавших в больнице. Тогда он  был  подчеркнуто  осторожен,
молчалив, старался не  участвовать  в  крамольных  разговорах,  а  на  все
риторические   вопросы   "за   что?",   "почему?",   "зачем?"   произносил
единственную, вот эту самую фразу: "А дурак ожидает ответа..."
   Куда же девалась теперь  его  осторожная  замкнутость?  Почему  он  так
осмелел сейчас, когда до желанной свободы оставались  уже  считанные  дни?
Оказывается, это было типично. Простояв несколько дней в очередях на улице
Воровского,  я  сделала  наблюдение:  именно  сейчас,  когда  так  недолго
оставалось потерпеть, у людей вдруг начисто иссякло терпение. Раздраженное
обращение  с  офицерами,  дерзкие  реплики  слышались  все  чаще  и  чаще.
Запомнилась, например, высокая женщина, истощенная в  той  степени,  когда
неопределим становится возраст. Дождавшись, когда один из офицеров подошел
к ней вплотную, она очень громко сказала,  показывая  на  поясной  портрет
Сталина, все еще украшавший приемную Верховного суда.
   - А этого зачем тут повесили? Или для того, чтобы люди не  забыли,  кто
все это натворил?
   Офицер  промолчал.  Вообще  на  улице  Воровского  офицеры   были   еще
бесстрастнее, чем в прокуратуре. У них у  всех  точно  уши  были  заткнуты
ватой. Проталкиваясь через наши  очереди,  они  произносили  механическими
машинными  голосами  "Разрешите!",  отвечая   на   вопросы,   адресованные
непосредственно им, называли  в  ответ  номер  комнаты  или  окошка,  куда
надлежит обратиться. Этим исчерпывался их лексикон.
   В  общем,  весь  дух  этого  учреждения  в  те  дни  как  бы   наиболее
выразительно   воплощал    собой    неопределенность,    переходность    и
выжидательность переживаемого  страной  момента.  Можно  было  легко  себе
представить, что эти вежливые немногословные  офицеры  в  один  прекрасный
день вдруг начнут стучать кулаками по столам и  изрыгать  то  непотребное,
что изрыгали их старшие коллеги в тридцать седьмом. Но так же легко  можно
было вообразить и обратное:  что  в  один  воистину  прекрасный  день  они
разговорятся и начнут  убедительно  доказывать,  что  лично  они  никакого
отношения к преступлениям тридцать седьмого года не имели,  они  еще  были
тогда невинными детьми. И что они возмущены тогдашними беззакониями.
   ...Я  протолклась  в  этом  здании  больше  десяти  дней,   а   получив
предложение "зайти как-нибудь на  той  неделе",  решила  съездить  на  эту
неделю в Ленинград, чтобы повидать  сестру,  побывать  на  могиле  мамы  и
оставить Тоню, замученную толканьем в очередях, у сестры на даче.
   Когда я рассказала об этом решении старику  из  Воркуты,  с  которым  я
сдружилась в этих нескончаемых выстаиваниях  у  окошечек,  он  великодушно
предложил одновременно с выяснением  собственных  дел  ежедневно  наводить
справки и о продвижении моих. И при необходимости  дать  мне  в  Ленинград
телеграмму.
   Сестра оказалась незнакомкой. При горячей родственной любви ко мне, при
полной готовности прийти решительно во всем мне на  помощь  она  в  то  же
время обнаруживала такое органическое равнодушие  ко  всему,  что  жгло  и
испепеляло меня, что было для меня, для всех НАС  самым  главным  в  нашем
остатке жизни. И я скоро  совершенно  бросила  попытки  заинтересовать  ее
этим. Она рассеянно выслушивала меня, явно думая о своем, и завершала  все
мои рассказы неизменной репликой: "Ах, какой ужас! Лучше не вспоминать  об
этом!" После чего снова  переходила  к  своему,  к  бытовому,  служебному,
повседневному. Это поражало меня  тем  более,  что  ее  первый  муж,  Шура
Королев, выпускник Института красной  профессуры,  отец  ее  единственного
сына, был расстрелян в тридцать восьмом году, и я ждала  ее  расспросов  о
нашем мире, о том мире, где он  погиб.  Но  факт  оставался  фактом:  наше
общение все больше  стало  ограничиваться  воспоминаниями  о  родительской
семье, о старых знакомых. При  всем  том  она  была  необыкновенно  добра,
великодушна, охотно взяла на себя все заботы о Тоне, которую  я  оставляла
пока у нее.
   И вот наконец...
   - Вам телеграмма!
   Я сразу, по гулко забившемуся сердцу догадалась, о  чем  сообщает  этот
благовестный голос из коридора сестриной коммунальной квартиры.
   "Срочно выезжайте за справкой  о  реабилитации"...  Милый  воркутинский
старик, полузнакомый товарищ по несчастью, честно выполнил свое обещание.
   ...И вот настал этот день. Сколько раз за нескончаемые годы я мечтала о
нем, пыталась представить себе конкретные  обстоятельства  этого  момента,
этой минуты полного освобождения,  окончательного  ухода  из-под  гнетущей
десницы, давящей и раздавливающей меня! Об этом мечталось то так, то этак,
но неизменно мечты были связаны с представлением о каком-то катаклизме,  о
шквале, который сметет уродливые античеловеческие установления,  о  ком-то
Благородном, кто откроет перед нами двери тюрем  и  лагерей,  а  мы  -  мы
ХЛЫНЕМ на свободу, на вольный ветер.
   Меньше всего я могла себе представить,  что  эту  страстно  вымечтанную
свободу мы будем получать из рук  все  того  же  (выражаясь  по-нынешнему)
"истеблишмента", будем  стоять  за  этой  свободой  в  огромных  очередях,
захлебываться в потоке казенных бумаг, лениво  составляемых  все  теми  же
бюрократами, в лучшем случае равнодушными, в худшем - еле скрывающими свое
недовольство этими непредвиденными эксцентричными реформами.
   И, однако, все это было именно так. Был знойный летний день. В  очереди
к  полковнику,  выдававшему  справки  о  реабилитации,   сидело,   стояло,
переминалось на  отекших  ногах  свыше  двухсот  человек.  Голова  у  меня
кружилась от спертого воздуха и нетерпения. Минутами  я  забывала  разницу
между  этой  эпохальной  бумагой  и   сине-лиловым   штампом   магаданской
комендатуры, продлевавшим мне жизнь на две недели. Старалась  подбадривать
себя мыслями о свободе, но чувство горечи  не  оставляло  меня.  Да  разве
свобода ТАК приходит?
   Уже ближе к вечеру мне удалось наконец протиснуться в ближайшую к двери
десятку. Входим все десятеро сразу. Усталым  жестом  полковник  предлагает
нам рассесться на скамейке вдоль стены и вызывает к себе по фамилиям. Этот
пожилой человек - хозяин справок о реабилитации - умаялся не  меньше  нас.
Ему очень жарко.  Мы-то  в  легких  тряпках,  а  он  при  полном  мундире,
застегнутом на все пуговицы. Пот струится по его лысеющему лбу, и он то  и
дело прерывает работу, чтобы вытереть  лоб  носовым  платком.  Фамилию  он
переспрашивает трижды, как глухой.
   - Вот, - протягивает он мне бумажку, - прочтите  внимательно.  Обратите
внимание: при утере не возобновляется.
   Кроме справки, которую я не успеваю прочесть, он  дает  мне  листок  из
блокнота с записанным на нем телефонным номером.
   - А это что?
   - Телефон комиссии партконтроля.  Сюда  будете  звонить  по  вопросу  о
восстановлении в партии.
   - Что-о?
   Я так потрясена этим неожиданным поворотом дела,  на  лице  моем  такая
растерянность, что полковник несколько оживляется и вглядывается  в  меня,
как в живого человека.
   - Вы разве не хотите партийной реабилитации?
   - Я... Я...
   Я просто не верю своим ушам. Мне, вчерашней парии, предлагают вернуться
в ряды правящей партии. Меня охватывает смятение.
   - А как будете анкеты заполнять при оформлении на работу? - совсем  уже
по-свойски говорит полковник.
   - А если... Беспартийная!
   - А вы не беспартийная. Вы - исключенная из партии. И следующий  вопрос
в анкете будет: состояли ли в партии, когда и каким образом выбыли?  И  вы
должны будете написать ту формулировку, которая у вас в деле: исключена за
контрреволюционную троцкистскую террористическую деятельность...  Так  что
звоните по этому номеру!
   Каждого выходящего  из  полковничьего  кабинета  сразу  окружает  толпа
ожидающих в вестибюле. Они буквально вырывают из рук только что полученную
справку, сравнивают  формулировки,  делятся  различными  глубокомысленными
выкладками  о  том,  какая  реабилитация  ПОЛНАЯ,   какая   -   в   чем-то
ограниченная. Сразу находятся крючкотворы не хуже самих  авторов  справок.
Они уверяют, что  существует  большая  разница  между  формулировками  "за
отсутствием состава преступления" и "за недоказанностью обвинения"...
   Моя справка -  первый  сорт.  "За  отсутствием  состава  преступления".
Знатоки поздравляют меня. Находятся, правда,  и  скептики,  разглядывающие
бумагу на свет, ищущие в ней  каких-то  тайных  водяных  знаков,  условных
номеров и серий... А я как-то не очень вслушиваюсь во все  это,  а  больше
всего боюсь, не смяли бы они мою бумажку, не  изорвали  бы,  сохрани  Бог!
Ведь при утере не возобновляется.
   Но вот от полковника выходят новые люди, внимание отвлекается от  меня,
и мой драгоценный документ возвращается в  мои  руки.  Теперь  я  бреду  в
полном изнеможении  по  улице  Воровского  (ах,  да  ведь  она  Поварская,
Поварская... Только что сообразила, что это она!). Вообще с тех нор как  я
оставила  Тоню  в  Ленинграде,  я  как-то  отпустила  вожжи,