Юрий Домбровский.
        Обезьяна приходит за своим черепом


----------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в шести томах. Т. 2.  М., "Терра", 1992.
     OCR Бычков М.Н. malto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                                               Любови Ильиничне Крупниковой
                                               с уважением и благодарностью
                                               посвящает эту книгу автор

        "ПРОЛОГ"

     Прежде чем приступить к подробному изложению всего того, что  произошло
со мной ровно пятнадцать лет назад, в дни оккупации, необходимо  хотя  бы  в
двух  словах  коснуться  событий,  побудивших  меня  взяться  за  перо.  Но,
во-первых, кто я такой? Меня зовут Ганс Мезонье, мне двадцать семь лет,  два
года тому назад я с медалью окончил  Высшую  школу  юридических  наук  и  до
последней недели редактировал юридический отдел самой большой газеты  нашего
департамента. Формально редактором ее я состою и поныне, - но об этом после.
Каждый день в течение двух лет, с двенадцати до четырех, я сидел в кабинете,
просматривая целые груды судебных фотографий, газетных  вырезок,  отчетов  и
полицейских протоколов, а раза три в месяц выступал с развернутыми  статьями
по тем или иным вопросам. Конечно, приходилось писать о всяком, - мои  милые
соотечественники и современники падки на все необычайное и кровавое, все они
любят загадочные  преступления,  невероятные  убийства,  взломы  несгораемых
шкафов, таинственные автомобили без  номеров  и  фар,  и  такие  дела,  как,
скажем, отцеубийство или осквернение трупа, им только подавай.
     Надо сказать, что на убийства нам везло. Не так давно  было,  например,
такое:  пятнадцатилетняя  школьница  через  окно  в  сад  застрелила   отца,
которого, кстати, очень любила. Застрелила она его ночью, когда он сидел  за
письменным столом, отослав спать всех домашних и  нетерпеливо  ожидая  жену,
отлучившуюся неизвестно куда и к кому, - впрочем, он и дочка отлично  знали,
куда и к кому, -  выстрел  был  произведен  именно  из  пистолета  любовника
матери, офицера криминальной полиции. После убийства девочка подбросила  две
неиспользованные гильзы в корзину с грязным бельем, разделась, легла спать и
была разбужена только полицией, уводившей  ее  мать.  Был  громкий  процесс.
Любовника и мать казнили, дочку,  наследницу  всего  состояния,  отдали  под
опеку бабушки. И вот,  выждав  с  полгода,  девочка  явилась  с  повинной  в
полицей-президиум и рассказала все. Это был сенсационный материал,  и  тираж
нашей газеты в дни суда увеличился ровно вдвое. А  девочка  давала  обширные
интервью репортерам, фотографировалась и так и этак и  раздавала  автографы.
Пришлось нанять специального человека, чтоб  следить  за  всеми  перипетиями
процесса. Да и я не вылезал в те дни из суда ровно десять дней.
     Еще лучше газета заработала на другом  деле,  облетевшем  весь  мир.  В
одной из великих  держав,  без  всяких  к  тому  доказательств,  по  оговору
единственного свидетеля, к тому же самого арестованного и  ждущего  суда  по
этому же делу, присудили к смерти двух супругов. Они обвинялись в  шпионаже,
во-первых, в передаче секретнейших военных документов  иностранной  державе,
во-вторых,  в  тайных  связях  с  Восточной  Европой,  в-третьих,  и  именно
последний  пункт  и  освещал  все  дело,  темное   и   бездоказательное   до
чрезвычайности. Было совершенно ясно, что обвинительный акт -  вульгарнейшая
полицейская фальшивка, а приговор  -  расправа  правительственных  верхов  с
неугодными людьми, которым вдруг почему-то перестали доверять. В эти дни  мы
печатали материал, поступающий со всех сторон, гонясь только за  количеством
строк. Так я работал в течение двух лет, и все это оборвалось сразу.
     Вот как это случилось.
     Несколько дней тому назад, возвращаясь из редакции, я зашел в  почтовую
контору, на адрес которой получаю свою корреспонденцию  вот  уже  в  течение
добрых пяти лет. Когда я вошел, девушка, сидящая на выдаче  корреспонденции,
крикнула мне из окошечка:
     - Писем для месье сегодня нет, а вот, кажется, бандероль! - и нагнулась
к ящику с бандеролями.
     В это время из соседней комнаты ее позвали. Она радостно сказала:
     - Одну минуточку! - бросила на стол все, что было  у  нее  в  руках,  и
улетела.
     В почтовой конторе почти никого не было, только посредине  комнаты,  за
столом,  забрызганным  чернилами,  сидел  кудлатый  старик  в  очках,  читал
какую-то бумажку и  крупным  каллиграфическим  почерком,  букву  за  буквой,
надписывал конверт. В  это  время  я  почувствовал  затылком,  что  на  меня
смотрят. Я обернулся. Спиной ко мне стоял возле двери бородатый  господин  в
кожаной желтой куртке, смотрел на расписание воздушной линии Гельсингфорс  -
Женева - Неаполь  -  Александрия  и  что-то  выписывал  в  блокнот.  Но  тут
возвратилась раскрасневшаяся, сияющая девушка, сказала весело и сконфуженно:
"Извините" - и сразу же подала мне мою  бандероль.  Я  взял  ее,  хотел  уже
уходить и тут опять совершенно ясно,  четко  и  остро  почувствовал  тот  же
взгляд. Я резко обернулся. Старик читал конверт, далеко отставив его от себя
и бесшумно шевеля губами. Бородатый,  в  желтой  куртке,  кончив  списывать,
захлопнул книжку, сунул ее в карман и повернулся к  двери.  Я  посмотрел  на
него сбоку, подумал о том, кто это, но, так ничего и  не  вспомнив,  засунул
бандероль в портфель и пошел к двери.  И  только  я  сделал  два  шага,  как
бородатый сразу же снова повернулся ко мне спиной. Очень трудно определить в
таких случаях, почему и как тебе что-то западает в  голову,  но  мне.  вдруг
отчетливо и очень твердо подумалось, что этот человек следит за каждым  моим
движением, безусловно,  меня  знает  и  именно  поэтому  не  хочет  со  мной
встречаться. Повторяю - это была не мимолетная мысль,  это  была  совершенно
твердая, хотя и мгновенно созревшая, уверенность, хотя я и сам не знаю,  как
и откуда она запала мне в голову. И вот опять-таки странность: мало  ли  люд
ей, чья честь не без упрека, а  имя  не  без  пятна,  стали  избегать  своих
знакомых после войны и арестов. Самое, по-видимому, разумное в таких случаях
- сделать вид, что ты и сам не заметил негодяя, и пройти мимо. Так именно  я
всегда и поступал. Но на этот раз я прямо подошел к бородатому и встал с ним
рядом; он сейчас же спокойно и очень естественно  поднял  руку  в  блестящей
черной перчатке и  стал  тереть  нос  так,  что  почти  все  лицо  оказалось
закрытым. Так мы стояли плечом к плечу, смотрели на  расписание  и  молчали.
Это продолжалось, наверное, с полминуты,  может  быть,  даже  больше,  потом
бородатый, даже не поинтересовавшись, кто с  ним  стоит  рядом,  повернулся,
спокойно обошел меня и направился к выходу. Но девушка  в  окошке,  которая,
очевидно, почему-то запомнила его, крикнула ему вдогонку:
     - Месье Жослен, сегодня для вас кое-что есть!
     И тут уж я чуть не схватил бородатого сзади за локоть.  Жосленом  звали
одного из самых старых друзей моего отца. Я его уж не застал в  живых  -  он
погиб где-то на западе во время оккупации, - но имя его у нас  произносилось
чуть ли не каждый день: "Ах, что бы сказал Жослен, если бы он увидел  это?",
"Ах, как жаль, что Жослен видел то-то, но не видел того-то..."
     При крике из окошка бородатый замешкался, даже было  приостановился  на
секунду, но сейчас же крикнул:
     - Хорошо, хорошо, я сейчас зайду! - и выскочил на улицу.
     Я кинулся за ним и увидел его всего. Нет, это, конечно, был не  Жослен,
столь хорошо известный мне по портрету, но ощущение у меня  осталось  такое,
как будто при мгновенной вспышке молнии я узнал что-то  очень  мне  близкое,
страшно знакомое, но давным-давно позабытое. Так  иногда,  попадая  в  чужой
город, человек вдруг вспоминает, что этот дом, никогда им не  виданный,  эту
улицу, совершенно  незнакомую,  этого  неизвестного  человека,  идущего  ему
навстречу, деревья, мост, - одним словом, все, все он когда-то уже видел  во
сне или в раннем детстве, а  может  быть,  и  того  еще  раньше,  до  своего
рождения.
     Вот так было и со мной.
     Неизвестный шел, не оборачиваясь, крупно  и  уверенно  шагая,  высокий,
стройный, прямой,  твердо  засунув  обе  руки  в  карман  своей  куртки.  На
перекрестке стояло такси, и он поднял руку. Тут,  видя,  что  он  сейчас  же
уйдет и я никогда не узнаю и не вспомню, кто же он такой, я крикнул: "Месье,
одну секундочку!" - и тогда он, уже не оглядываясь, прямо и открыто  ринулся
к машине.
     Но в это время на шасси ее зажегся  красный  огонек  -  "занято",  -  и
машина медленно тронулась  с  места.  Теперь  уйти  от  меня  ему  было  уже
невозможно - некуда. Мы стояли один против другого; третьим в  этом  отрезке
улицы был только полицейский сержант в  серой  крылатке,  стоящий  на  углу.
Тогда, покоряясь необходимости,  бородатый  слегка  дотронулся  до  шляпы  и
холодно спросил меня:
     - Мы знакомы, месье?
     И в то же мгновение я узнал его. Он сильно изменился, загорел, похудел,
у  него  появилась  густая,  окладистая  борода  итальянского  типа,   очень
смягчающая его длинное, хищное лицо с жестко выгнутыми линиями скул,  всегда
напоминавшими  мне  изгибы  хирургического  инструмента;  мутноватые  глаза,
аккуратные,  но  мощные,  как  рога  или  крылья,  брови,  которые,  хотя  и
срастались на переносице, но, как всегда, были аккуратно  подбриты.  Пока  я
говорил с ним и смотрел на него, он  опять-таки  очень  прямо,  все  так  же
засунув руки в боковые карманы куртки, стоял передо мной и тоже смотрел  мне
в глаза. Для него это была безусловно очень  решительная  минута,  и  к  его
чести надо сказать, если он и  был  напуган  или  растерян,  то  и  виду  не
показал. Я спросил его:
     - Так вы стали уже Жосленом?
     Мне хотелось, чтоб вопрос прозвучал резко и насмешливо,  но  голос  мой
прервался, дрогнул, и я спросил почти шепотом.
     Он ответил спокойно и просто:
     - Так мне удобнее получать почту до востребования.
     Совершенно сбитый с толку, я молчал, а он сказал:
     - Но если вы имеете что-нибудь против этого, скажите.
     Тут вдруг у меня мелькнула сумасшедшая мысль: вот  он  сейчас  выхватит
револьвер, выстрелит в меня в упор, да и юркнет в подъезд - ведь эти господа
изучили все проходные дворы города. Я невольно схватился за карман. Тогда он
повернул голову и крикнул:
     - Господин сержант, будьте любезны, подойдите-ка  сюда!  -  и  спокойно
вынул из кармана обе руки.
     Полицейский, маленький,  худощавый  человек  с  чаплинскими  усиками  и
землистым, впалым лицом, поправил кобуру и пошел к нам.
     - В чем дело тут у вас, господа? - спросил он подозрительно.  -  О  чем
спор?
     Не меняя положения, бородатый двумя пальцами дотронулся до шляпы.
     - Вот, представляю:  мой  старый  знакомый,  известный  журналист  Ганс
Мезонье (полицейский хмуро посмотрел на меня), он  хотел  бы  проверить  мою
личность. Так пожалуйста. - Он полез в карман, вынул бумажник, раскрыл  его,
и я увидел целую кипу документов. - Пожалуйста, посмотрите,  -  повторил  он
ласково, подавая это все полицейскому.
     Но тот не брал бумажника, а стоял и ждал объяснения. То, что у меня  от
волнения дрожат руки, а бородатый стоит совершенно  спокойно,  явно  сбивало
его с толку.
     - Так что вам нужно от этого господина? - спросил он меня.
     - Я хочу, - ответил я, - чтобы он объяснил,  когда  и  почему  он  стал
Жосленом.
     - То есть, - усмехнулся бородатый, - я понимаю так,  сержант:  господин
Мезонье именно и хочет объяснить вам, когда и почему я стал Жосленом.
     Наступило секундное молчание. Сержант взял из рук бородатого бумажник и
повернулся ко мне.
     - А в чем все-таки дело? - спросил  он  недовольно.  -  Что  вы  имеете
против этого господина?
     - Да это же гестаповец, - сказал я. - Он был в нашем доме и убил  моего
отца.
     Я еще и не  договорил,  как  все  мгновенно  переменилось,  полицейский
словно вырос на голову. Четким, резким движением он сунул документы в карман
и положил бородатому руку на плечо.
     - Дойдемте до полицей-президиума, - сказал он коротко. - А ну, вперед!
     И вытащил револьвер.
     - Да  нет,  вы  посмотрите  сперва  документы,  -  мягко  и  добродушно
улыбнулся бородатый, не двигаясь с места. - Ведь вот же  они  у  вас  все  в
руках. Это одна минута, я никуда не денусь.
     Полицейский вдруг быстрым,  профессиональным  движением  дотронулся  до
карманов куртки бородатого, потом бегло провел по  его  брюкам;  убедившись,
что  у  него  ничего  нет,  раскрыл  бумажник  и  уткнулся  в  него,  как  в
молитвенник.
     - Как вы  назвали  этого  гражданина?  -  спросил  он,  читая  какой-то
документ. - Жосленом?
     - Его зовут Гарднер, - начал я. - Он...
     Я остановился. Что тут говорить?! Какими словами мог бы я передать, как
чернело обгорелое здание с выбитыми окнами и дверью,  болтающейся  на  одной
петле, как мертво хрустели  под  ногами  перегоревшие  стекла  с  неуловимым
радужным отливом, какая была  черная,  сухая,  жаркая,  обгорелая  проклятая
земля в нашем саду и как страшно выглядели два трупа в нашем  доме:  один  -
отцовский, закрытый  простыней,  на  диване,  и  другой  -  прямо  на  полу,
маленький, скорченный, с размозженным  черепом  и  разбросанными  руками,  в
одной из которых так и закостенел, так  и  прирос  к  ладони,  пока  его  не
выломали силой, крошечный  лиловый  браунинг.  Все  это  только  на  секунду
блеснуло перед глазами и ушло опять, оставляя только тупую боль и тяжесть  в
душе. Оцепенело я смотрел на бородатого и чувствовал, что слова  у  меня  не
идут из горла.
     В это время полицейский негромко воскликнул:
     - Ну,  так,  правильно:  "Иоганн  Гарднер,  уроженец  города  Дрездена,
рождения тысяча девятисотого года". Вот, - он протянул мне паспорт Гарднера.
- Значит, таки не Жослен, а Гарднер?
     Я был так сбит с толку, что ничего не ответил.
     - Ну, так что же вам нужно от этого  господина?  -  спросил,  помедлив,
полицейский и, не дождавшись моего ответа, снова полез в бумажник. - Вот тут
есть постановление министерства  юстиции  о  прекращении  наказания  Иоганна
Гарднера ввиду того, что осужденный, - дальше он  читал  по  бумаге,  -  "по
состоянию здоровья неспособен к несению наказания  и  не  будет  способен  к
этому в дальнейшем". А вот,  -  и  он  вытащил  другую  бумагу,  -  протокол
медицинской комиссии, вот акт,  ну  и  так  далее.  А,  по  правде  сказать,
больным-то  вы  что-то  совсем  не  выглядите!  -  сказал  он  вдруг  зло  и
насмешливо. - Что же, интересно, у вас заболело? Сердце небось сдало?  А?  -
Гарднер молчал. - У тех, кого вы  расстреливали,  тоже  сдавало  сердце,  да
тогда вы что-то внимания на это  не  обращали.  Возьмите,  пожалуйста,  ваши
документы. - Он сунул ему обратно бумажник и грубо спросил: - Так с сердцем,
говорю, неполадки?
     - Но вы же читали медицинское заключение, - вежливо улыбнулся  Гарднер.
Вообще он держался очень хорошо, не егозил, не забегал вперед, не  улыбался,
а просто стоял и давал объяснения.
     -  Медицинское  заключение,  -  недоброжелательно  сказал,  как   будто
выругался, сержант и выхватил у него из рук бумажник.  -  Дайте-ка  еще  раз
взгляну на  это  самое  медицинское  заключение.  "Частые  потери  сознания,
судорожные припадки эпилептического порядка, головные боли в области затылка
и тошнота". В области  затылка!  Это,  наверное,  при  исполнении  служебной
обязанности вас и хватили по затылку?
     Я даже вздрогнул. Так вот почему он оказался  "неспособным"  к  несению
наказания. Ганка спас его от петли  -  стрелял  с  десяти  шагов  в  упор  и
все-таки не убил. Как бы не в силах наглядеться,  я  смотрел  на  каштановую
бороду, серые спокойные глаза, а видел не это,  а  то,  как  пятнадцать  лет
назад его, обвисшего и окровавленного, выносила из  кабинета  топочущая,  до
смерти перепуганная охрана, а прямо перед столом, на ковре,  в  черной  луже
крови лежал маленький человек с размозженным черепом и браунингом  в  далеко
откинутом, твердом и злобном кулачке.
     - Поэтому вас и освободили? - спросил я ошалело.
     Полицейский вдруг внимательно посмотрел на меня, быстро сунул документы
Гарднеру и приказал:
     - Идите!
     Гестаповец положил бумажник в карман и сказал нам обоим:
     - Я сейчас зайду на почту, а вы тем временем подумайте. Я сейчас выйду.
     И тут мной овладела такая бессильная злоба, так меня затрясло, что я не
помню, как подскочил к нему и схватил его за воротник. Еще секунда - и я ему
выбил бы челюсть, но он только  слегка  ответ  голову  и  мягко,  но  сильно
перехватил мою руку на лету.
     - Какой же вы невыдержанный! - сказал он почти  добродушно.  -  А  ведь
журналист.  Разве  кулаком  что-нибудь  докажешь?  Почитайте-ка  собственные
фельетоны!
     - Ну, вы лишнего-то тоже не болтайте!  -  обрезал  его  полицейский.  -
Какой еще кулак! Что никто вас не трогал, тому я свидетель.
     - Да что вы, что вы, сержант! - любезно развел руками Гарднер. -  Разве
я заявляю претензии? До свидания! - Он пошел и остановился. - Но только  два
слова на прощание вам, дорогой господин Мезонье. Вы же юрист  -  вот  я  все
время с большим удовольствием читаю ваши интереснейшие статьи, - так неужели
же вам не понятно, что если меня десять лет тому назад судили и осудили,  то
это только потому, что какие-то очень уважаемые круги сочли,  что  им  будет
спокойнее, если я, вместо того чтобы гулять по Парижу и Берлину, буду сидеть
за решеткой. И если меня освободили, то опять-таки потому, что эти же  самые
в высшей степени авторитетные и высокочтимые круги вдруг решили, что  теперь
для их безопасности и спокойствия нужно, чтоб я именно гулял  по  Берлину  и
Парижу, а не сидел за решеткой. Вот и все! До свидания!
     Что мне оставалось делать? Он все понимал и  знал.  Знал,  где  я  был,
знал, что я сейчас делаю, кем работаю, я же про него не знал  ровно  ничего,
даже что он такой же равноправный гражданин, как и я, и того не знал. Вот он
повернулся к нам спиной  и  пошел  к  зданию  почты,  за  письмами,  которые
получает на имя убитого им Жослена. Конечно, теперь он уже  не  постесняется
их взять. Мы, я и сержант, как бы легализировали его. Мы  связались  с  ним,
чтобы его погубить, а он сразу же нам показал, что мы  и  гроша  медного  не
стоим перед ним, так чего ж ему с нами стесняться?
     Он ушел, и с минуту мы стояли оба молча.
     - Вы уж очень расстроились из-за него, - сказал  сержант,  -  вот  даже
побледнели. Значит, действительно насолил он вам, мерзавец.
     Я промолчал.
     - Но я вас понимаю, - продолжал он, понижая голос. - Я сам был в  плену
и знаю, какой там у них мед. Говорите, следователь гестапо?
     - Нет, - сказал я, - начальник.
     - Ай-ай-ай! - сержант пощелкал языком. - У него и взгляд-то волчий.  И,
значит, он и допрашивал кого-нибудь из ваших?
     Я опять промолчал.
     - Да, - сказал полицейский, смотря на дверь почты, -  и  вот  смотрите,
опять в своем полном праве, опять при деньгах и положении. - Он вздохнул.  -
Что делается, что делается на  свете,  и  не  поймешь  даже  что!  Болен!  -
усмехнулся он. - Да таких больных бы...
     Из почтовой конторы вышел Гарднер и, даже не взглянув на  нас,  ровным,
неторопливым шагом пошел  по  улице.  Дошел  до  перекрестка,  поднял  руку,
остановил такси и сел в него. Полицейский смотрел ему вслед, пока машина  не
скрылась за поворотом, и вдруг повернулся ко мне.
     - Слушайте, - крикнул он в страшном волнении, -  а  что,  если  он  нас
обманул? Бумаги-то, может,  поддельные,  а?  В  одном  кармане  документ  на
Гарднера, а в другом -  на  Жослена...  Постойте-ка,  я...  -  И  он  сделал
движение броситься к углу улицы, полицейскому телефону.
     -