стил  веки  и  целую
минуту просидел неподвижно, соображая. "Знает, безусловно, знает все, а если
не все, то, во всяком случае, очень многое".
     - Ну? - спросил он, улыбаясь.
     Девушка открыла рот, чтобы что-то сказать, быстро вздохнула, но  только
встряхнула головой и ничего не сказала.
     - Значит, так, - спокойно и загадочно протянул Курцер, встал с места, и
вдруг его затрясло. - Альфред! Забрать эту потаскуху! Немедленно!  -  заорал
он вдруг неожиданно для себя и ударил кулаком по столу.  -  А  если  она  не
будет ничего рассказывать...
     Он рванулся к ней,  все  это  происходило  как-то  помимо  его  воли  и
участия, но уже не мог сдержать себя, даже если  бы  хотел,  и  для  чего-то
рванул ее за ворот. Девушка пошатнулась и схватилась за стену, Курцер рванул
еще... - сверкнуло голое плечо и ниже матово-голубая припухлость  кожи.  Тут
он только опомнился. Отшатнулся, встряхнул руку, как будто отбрасывая что-то
липкое, и отошел в сторону. И тут неожиданно  кто-то  в  кулак  схватил  его
сердце и сдавил несколько раз. Он сразу же сел. Стало  тоскливо,  одиноко  и
скучно. Комната выцвела и потухла. Он взглянул на старика и старуху, в ужасе
теснящихся около постели. Увидел желтые лица, каменное  распятие  и  веночки
бессмертников, пивную кружку и чуть не закричал от боли и тоски. "Да,  я  не
Гарднер, - подумал он с завистью. - Как все-таки легко живется этим болванам
на свете!"
     Он поднял голову и  посмотрел  на  девушку.  Около  нее  уже  суетилось
несколько солдат, которые  плохо  понимали,  чего  хочет  Курцер  и  что  им
надлежит делать с арестованной.
     Курцер вернулся к столу,  сел  и  положил  на  него  руки.  Пальцы  его
заметно, четко дрожали.
     - Так вот, милая моя, - сказал он с сухой, сдержанной злобой, - значит,
так мы с вами и договоримся...
     Девушка смотрела на него молча, изучающе, неподвижно. И,  глядя  на  ее
презрительно прищуренные и, как теперь он понял, косо  прорезанные,  кошачьи
глаза, он вдруг сразу понял, отчего он волнуется и кого она ему  напоминала.
Это пришло к нему сразу, как озарение, как понимание  всего  случившегося  и
как оценка своей роли и предстоящего конца, и это было так страшно,  что  он
дрогнул и побледнел.
     - Стерва! - сказал он ошалело и тупо, чувствуя, как  от  этого  у  него
холодеют концы пальцев и начинает ломить под ногтями, будто  он  заглянул  в
глубокий овраг. - Взять ее, да и...
     Шофер его быстро зашел в комнату. Он  повернулся  к  нему  всем  телом,
радуясь предлогу закончить допрос и отдать гестапо новую жертву  -  пусть  и
это расхлебывает Гарднер.
     - Ну что? - спросил он отрывисто. - Опять стряслось что-нибудь?
     - Автомобиль исправлен, - ответил солдат, - телефонная же линия...
     - Едем, - сказал Курцер и встал из-за стола. - Посмотрим, каких  зверей
наловил нам Гарднер.
     И он продолжал говорить, улыбаться,  махать  руками,  обращаться  то  к
одному, то к другому, пока его не посадили в машину и автомобиль не тронулся
с места. Тогда он глубоко вздохнул, провел ладонью по лицу, как бы стирая  с
него все, закрыл глаза и глубоко задумался.

                              Глава четвертая

     Камера, куда посадили  Ганку,  пахла  какао,  корицей,  ванилью  и  еще
каким-то редким и пахучим товаром, и Ганка понимал, откуда этот  запах.  Еще
неделю тому назад здесь помещался склад колониальных товаров, а теперь товар
куда-то спешно вывезли, а склад превратили в военную тюрьму. Чтобы попасть в
камеру, надо было сначала пройти по длинному,  узкому  коридору,  в  котором
кое-где еще попадались пустые фанерные ящики с  многокрасочными  наклейками,
потом пересечь огромное и  почти  совершенно  пустое  помещение,  где  стоял
только деревянный некрашеный стол, а за ним трое солдат постоянно резались в
карты, и, наконец, опять очутиться в коридоре, еще  более  темном  и  узком.
Здесь надзиратель, ведший Ганку, вынул ключ, отпер ему камеру, сказал что-то
такое: "Вот, пожалуйста, сюда", - и ушел.
     Ганка огляделся и осторожно сел на край грубо, наспех сколоченных  нар.
Они сейчас же заскрипели, как-то особенно противно и тягуче, и он  сразу  же
почувствовал, что у него болит голова. Он  робко  дотронулся  до  затылка  и
зашипел от страшной, жгучей боли - кожа с затылка была ободрана.  Он  понял,
что его где-то били, и били, очевидно, долго и упорно.
     "Это чтобы я встал на ноги",  -  почему-то  догадался  он  и  сразу  же
почувствовал, что да, так оно и было. Он лежал на полу или на земле,  а  его
пинали сапогами и  покрикивали:  "А  ну,  вставай!  Вставай,  тебе  говорят,
скотина! Ишь  дурака-то  ломает!  Вытянулся,  как  мертвый,  и  не  дышит...
Вставай, падаль!"
     "Надо бы перевязать, - смутно подумал он, - а то может быть сепсис. Или
нет, не сепсис, а как его там... сотрясение мозга".
     Он было даже встал с нар, чтобы подойти  к  двери,  но  только  быстро,
глубоко вздохнул и остался на месте. Зато как  только  он  сделал  движение,
опять протяжно и сладко заскрипели, как будто заблеяли, нары. Он  поморщился
от боли и сжал себе виски. Это было -его давнишнее, испытанное  средство  от
мигрени. Сжать себе голову эдак покрепче - и боль постепенно  начнет  таять,
таять, уходить куда-то под кожу, а под конец исчезнет совершенно. Но  сейчас
как он ни жал, ничего не получалось. Тогда он взглянул на свои худые, тонкие
пальцы и увидел, что они дрожат.
     "Значит, боюсь", - понял он, но страха у него не  было.  Он  подошел  к
стене и провел по ней ладонью. Стена была неровная, вся в каких-то  желваках
и впадинах.
     Он прошелся еще раза два по камере - три  шага  туда,  три  обратно,  -
потом подошел к двери и уперся в нее кулаком.
     Дверь не подавалась.
     Он налег на нее плечом, а потом и всем телом - все равно не подавалась,
а стояла неподвижная и непоколебимая, как стена.
     "Боюсь," - подумал он снова и сам испугался этого страха.
     Заметил в двери  узкую  трещину,  опустился  на  корточки  и  попытался
заглянуть в нее, но ничего не увидел, кроме надоедливого  мелькания  желтого
рассеянного света - и то только тогда, когда быстро поводил головой  взад  и
вперед. Он поднялся и снова сел на нары.
     Опять они заблеяли - противно, тягуче и приторно.
     Он посидел в камере не больше десяти минут, а ему уже  и  не  верилось,
что на свете существует что-нибудь, кроме этих шершавых стен,  так  некстати
пропахших южными пряностями, желтой лампочки и скрипучих нар.  Разрыв  между
тем, что было наверху, там, где светило солнце, ходили люди,  текла  звонкая
вода, дул свежий, пахнувший водою и горькими  тополевыми  почками  ветер,  и
этой застоявшейся, вялой тишиною  был  так  резок,  что  он  не  сразу  даже
почувствовал горечь утраты.
     В его теле стояла такая же сонная, неподвижная  тишина,  что  и  в  его
камере.
     Но он отчетливо знал почему-то,  что  эта  душевная  анестезия  у  него
ненадолго, и со страхом ждал следующего утра.
     Так оно и вышло.
     Он внезапно проснулся и не сразу понял, где находится.
     Дома он мог спать только при спущенных шторах, и обязательно около него
на стуле горел фарфоровый ночник, стоял  стакан  с  водой,  лежали  круглые,
плоские  часы  и  коробка  с  мятными  лепешечками.  Просыпаясь,  он  всегда
перегибался с кровати, брал стакан с водой, жадно выпивал его, потом клал  в
рот мятную лепешечку и долго держал ее на языке.
     Вот такое же неосознанное, слепое движение  -  перегнуться  через  край
кровати - он сделал и сейчас и сразу же отшатнулся  и  ударился  затылком  о
стену.
     Ничего не было, кроме серых стен, желтой прозрачной пустоты и  круглого
столика в углу.
     По-прежнему горела тусклая лампочка, и противный свет ее лежал на  всех
предметах.
     "Вот где я!" - вспомнил он и вдруг почувствовал  такую  тяжелую  тоску,
такую боль и такое отчаяние, так твердо и ясно поверил, что он  никогда  уже
не выйдет отсюда, что будь у него с собой револьвер, и не револьвер даже,  а
попросту петля и крючок на стене, он, наверное, сразу бы покончил с собой.
     Это была острая тоска, такая, что сразу заполнила его всего. Он никогда
не поверил бы, что тоска может достигать степени почти физической  боли.  Но
вот сейчас он был готов кричать, биться о стену головой, валяться  по  полу,
делать черт знает что, только чтобы не сидеть, не  думать,  не  слышать  это
противное блеяние нар.
     Он вскочил и побежал по камере.
     Ничего.
     Тишина.
     Даже не слышно почему-то шума собственных шагов.
     Он остановился перед стеной и быстро несколько раз потер переносицу.
     "Здесь должно быть эхо, - подумал он.  -  Где  это  я  читал  об  этом?
Кажется...  У  Пеллико,  что  ли?  Или  нет,  в  "Шильонском  узнике".  -  В
"Шильонском узнике", - сказал он громко и прислушался.
     Нет, ничего. Голос как голос, даже не похоже на то, что он в тюрьме.
     "Вот так же, - подумал он, - чувствует себя человек в водяном колоколе,
если вдруг оборвется веревка".
     - Оборвется веревка, - сказал он стене и пошел по камере.
     Прошелся раз, потом еще раз - побыстрее, а потом еще раз -  бегом,  еще
раз - бегом! Еще раз - бегом!  И  еще  раз  -  бегом!  И  забегал,  забегал,
забегал! Потом внезапно остановился, опустил руки и вдруг почувствовал,  что
плачет.
     Да, да, он стоял под желтой лампочкой, нелепый, растерзанный, со следом
подушки поперек лица, из-под пиджака у него вылезала  сиреневая  сорочка,  -
стоял и плакал.  И  вдруг  ему  захотелось  как-то  сорвать  свое  отчаяние,
сбросить его! Вот  сейчас  подбежать  к  двери,  застучать  в  нее  кулаком,
крикнуть, разбить лампочку,  повалить,  разломать  нары.  Пусть  будет  шум,
прибегут люди, будут на него кричать, грозить ему, пусть его повалят на  пол
и начнут выламывать руки, он тоже будет их бить, кричать и  кусаться.  Одним
словом, пусть сейчас,  сию  минуту,  что-нибудь  произойдет  -  неожиданное,
острое, болезненное, но  непременно  такое,  чтобы  избавить  его  от  этого
неподвижного отчаяния и тишины.
     Но он почему-то не закричал, не побежал, не разбил лампочки. Он  только
подошел к двери и забарабанил в нее кулаком. Ему не ответили на это.
     В коридоре было по-прежнему тихо.
     Он отступил, закусил губу и с  размаху  пнул  дверь  ногой.  Тогда  она
быстро отворилась, так быстро, что он  чуть  не  упал,  и  солдат,  пожилой,
равнодушный, лет  сорока,  -  так  и  думалось,  что  до  войны  он  работал
где-нибудь конторщиком, - равнодушно предложил собраться и следовать за ним.
     - Куда? - спросил Ганка.
     - На допрос, - ответил солдат.
     И они пошли.

     Гарднер разговаривал по телефону.
     Комната была светлая, чистая, огромные окна, выходящие во двор,  стояли
открытыми, и в них лезли ветки какого-то большого дерева с нежной, блестящей
корой. Стояло ясное, солнечное утро, где-то  далеко-далеко,  точно  на  краю
земли, надрывался паровозный гудок, и чуть погодя ему отвечали два или три с
разных сторон, еще более отдаленные и тонкие.
     Солнце прозрачными полосами лежало на столе, на бумагах, стекало с края
стола на пол, и на полу тоже стояли прозрачные, чистые лужицы света. Липовая
сережка с выгнутой спинкой, чем-то неуловимо похожая на  бабочку-однодневку,
плавала в этой луже, и Ганка неожиданно сделал шаг, чтобы поднять ее.
     Гарднер что-то кричал в трубку. Когда Ганка вошел в кабинет, он  только
слегка скосил на него глаза и кивком головы отпустил солдата.
     И вдруг здесь, на свету, в приличной и хорошо обставленной комнате, где
не было ни цементных стен, ни желтой лампочки, ни этого запаха корицы, Ганка
осмелел. Сережку, правда, он не поднял,  но  выдвинул  стул,  сел  на  него,
независимо заложил ногу за ногу и стал демонстративно  отряхивать  солому  с
брюк.
     Гарднер говорил о каких-то грузовиках, его плохо слышали, он морщился и
кричал, прикрывая  трубку  ладонью.  Потом  вдруг  резко  оборвал  разговор,
положил трубку на рычаг и стал что-то записывать на длинной полоске  бумаги.
В это время в дверь сильно постучали.
     - Да! - сказал Гарднер густым, приятным голосом.
     Вошел военный, круглолицый, большеглазый, с пушком на лице, видимо, еще
очень молодой и спросил:
     - Слушай, у тебя есть охотничье ружье?
     - Ружье? - повторил Гарднер и улыбнулся. - Нет, конечно, ты же  знаешь,
какой я охотник. А что?..
     - Да вот, понимаешь... - Тут молодой офицер облокотился на стол и  стал
рассказывать Гарднеру, какая здесь прекрасная охота, сколько  уток,  как  он
вчера случайно проезжал мимо озера и вспугнул целую  стаю  каких-то  крупных
птиц - лебедей, наверное.
     - Наверное! - засмеялся Гарднер. - Хороший охотник! Не знаешь даже,  на
какую птицу хочешь охотиться!
     - Не важно, - улыбнулся молодой офицер, - было бы ружье.
     - Нет, у меня нет, ты же знаешь, я не охотник.  Правда,  -  сказал  он,
подумав, - убил я раз зайца...
     - Да и то жестяного, в тире, - окончил  молодой  офицер,  и  оба  опять
засмеялись.
     - Да! - сказал вдруг Гарднер и полез в ящик стола. - Ведь Кирстен живет
с тобой в одной квартире?
     - В одной-то в одной, - сказал офицер, - только я его никогда не  вижу.
А что?
     - А вот! - Гарднер протянул ему пакет.  -  Читай:  "Передать  лично,  в
собственные руки".
     - Даже так? - смешливо удивился офицер. - Ну, давай, передам и лично  и
в собственные руки. - Он взял письмо, прочитал обратный адрес на конверте  и
засмеялся. - Ну, так я знаю, от кого это, честное слово, знаю.
     - Знаешь? - спросил Гарднер и что-то отметил на том же  длинном,  узком
листе бумаги.
     Молодой офицер стал рассказывать об особе, которая написала это письмо.
     - И вот, понимаешь, раз я встречаю их в театре.  Честное  слово,  после
того, что я знал о нем и о ней, я глазам не поверил. Но факт - та  же  самая
девушка.
     -  Девушка!  -  засмеялся  Гарднер.  -  Брюнетка,  говоришь?  Не  люблю
брюнеток: они мне почему-то напоминают....
     Зазвонил телефон. Гарднер снял трубку.
     - ...напоминают мелких муравьев, - докончил он быстро.
     - Ну! - сказал круглолицый офицер и засмеялся.
     - Такие же черные, сухие, кусачие, -  договорил  Гарднер  и  крикнул  в
трубку: - Да!
     Офицер спрятал письмо и, продолжая улыбаться, вышел из кабинета.
     С минуту Гарднер слушал неподвижно и внимательно, а потом закричал:
     - Голову, голову надо иметь на  плечах,  а  не  пустую  тыкву!  Вам  не
автомобили нужно, а... Одним словом, это меня не касается!.. А, да идите  вы
все к черту!.. А что вы раньше думали?  -  Его  не  расслышали,  он  слишком
кричал.  -  Что  ж  вы  рань-ше,  говорю,  ду-ма-ли?..   А   сейчас,   когда
понадобилось, так вы забегали!.. Да идите вы с вашим транспортом!
     "Транспортом"! При чем тут транспорт? - подумал Ганка. -  Ведь  Гарднер
начальник гестапо, а не..." Но это он подумал  только  вскользь,  мимоходом,
какой-то ничтожнейшей клеточкой сознания. Он весь  был  заполнен  совершенно
иным, простым и ясным чувством: он казался себе таким  маленьким,  жалким  и
гадким, вот в этой смятой сорочке, без галстука  (и  галстук  даже  сняли  -
боялись, что он повесится!), смятой, нечистой сорочке, смятом же  пиджаке  -
рядом со здоровыми, чистыми, красивыми людьми,  которые  говорят  об  охоте,
театре и женщинах, смеются и острят и не замечают его потому, что он уже  не
живой человек, а вещь, мебель, часть обстановки, до существования которой им
нет никакого дела. И вот опять, как тогда, в камере, в этой большой, светлой
комнате, широко залитой солнцем и пронизанной терпким зеленым ароматом,  ему
подумалось опять, что то, что произошло, уже ничем не поправимо. Он поглядел
на свои грязные руки, смятую, как будто изжеванную одежду, вспомнил, что  он
уже третий день на брился, и опять  почувствовал  глубочайшее  неуважение  к
себе.
     Гарднер со звоном обрушил трубку и тускло, не издеваясь, не сердясь, не
любопытствуя, поглядел на Ганку.
     -  А  я  ведь  вас  не  приглашал  садиться,  -  сказал   он   каким-то
безразличным, но, во  всяком  случае,  не  угрожающим  тоном.  -  Вам  нужно
запомнить, господин Ганка, что здесь ничего не делают самовольно,  а  только
исполняют приказ... Впрочем, сидите!
     Он выдвинул ящик стола, вытащил оттуда толстый  том  и  открыл  его  на
заложенной странице.
     - Вот, -  сказал  он,  -  слушайте.  "И  вот  теперь,  опубликовав  эту
фальшивку, Кениг требует, чтобы в награду за искусство его выбрали  в  члены
академии.  Что  ж,  вполне  возможно,  что  эта  просьба  и  будет   уважена
Геббельсом. Калигула приказал же посадить в сенат своего  коня,  и  на  этом
основании мы не смеем утверждать, что Кениг  уже  вовсе  недостоин  места  в
Прусской академии, давно превратившейся в самый разношерстный  зверинец.  Но
смеем поставить на вид Кенигу, что в  данном  случае  его  претензия  звучит
просто смешно. Его фальсификация черепов обнаруживает торопливую и  топорную
работу. Деформировать череп - еще не значит что-то доказать. Надо знать, как
и в каком направлении должна быть проделана эта работа. Кенигу прежде  всего
следовало бы придумать объяснения тому ничем и никем не опровержимому факту,
что в разных концах мира - в Европе, в Африке, в Азии  -  находят  черепа  с
одними и теми же характерными чертами строения, дающие при реставрации  одну
и ту же четкую картину. Эти черепа первобытного антропоида открыты  и  около
Пекина, и в Западной Европе, и  в  Индонезии.  Только  самая  незначительная
часть их прошла через руки профессора Мезонье или подвергалась исследованиям
в его лаборатории. Вообще  же  деформация  препарированного  черепа  -  дело
технически трудное и вряд ли даже исполнимое. Автор  этой  статьи,  конечно,
помнит, что когда кто-то впервые встал на путь подлога, то и он,  этот  ныне
прожженный авантюрист и шулер в области науки и политики, занялся отнюдь  не
деформацией черепов, а простой подтасовкой разрозненных  костных  фрагментов
человекообразной обезьяны и так  называемого  курганного  человека.  Что  из
этого получилось,  конечно,  автору  тоже  отлично  известно.  Нужно  только
прибавить, что разоблачен этот кто-то был все тем  же  профессором  Мезонье,
которого ныне Кениг обвиняет в таком же, только несравненно  более  искусном
подлоге. Впрочем, дело отнюдь не  в  этом..."  Вот  это  было  напечатано  в
"Ежемесячном обозрении наук и искусств". Автор этой статьи - вы.
     "Значит, они арестовали редактора, - быстро подумал Ганка. -  Или  нет,
конечно... Редактор уехал в Англию и не вернулся... Но тогда кто же?"
     Он посмотрел на Гарднера. Тот сидел,  постукивая  корешком  журнала  по
столу. Лицо его было по-прежнему спокойно.
     "Что же ему теперь сказать? - подумал Ганка. - Хотя ведь он  все  равно
не поверит".
     Гарднер бросил журнал на стол и встал.
     - Вот что, - сказал он негромко, - когда я вас о чем-нибудь  спрашиваю,
надо мне отвечать сейчас же. Автор этой статьи - вы! Что же значат  все  эти
туманные намеки: "Автор этой  статьи,  конечно,  помнит,  что  когда  кто-то
впервые встал на путь подлога..." - ну и так далее? Кто же этот "кто-то"?  И
далее: "этот ныне прожженный авантюрист и шулер". Кого вы так называете? Кто
это шулер, на кого вы намекаете?
     Ганка молчал. Мысль его работала быстро и неустанно.
     "Что сказать? Что сказать? Господи, что  же  сказать?"  -  думал  он  и
ничего не мог решить, мысль его толклась на одном месте.
     - Так! - Гарднер не сводил глаз с его лица. - Теперь вон  что!  У  меня
есть полная возможность заставить вас говорить, и я, безусловно, прибегну  к
ней, но по такому пустяку... - Он слегка пожал плечами. - Впрочем, если  вам
это желательно... - Он снова вернулся на свое место и  посмотрел  оттуда  на
Ганку спокойно и жестоко.
     Ганка почему-то не испытывал  страха.  Уверенное  и  спокойное  чувство
безнадежности было настолько полным  и  заглушающим  все,  что  на  жестокую
улыбку Гарднера он ответил