-
О, вот это другая материя! - сказал он.
     Вынул акварельный портрет и прищурился, приглядываясь.
     С пестрого листка ватманской бумаги улыбалась  красавица.  У  нее  было
круглое лицо, большой  лоб  и  сильно  подчеркнутые  линии  скул.  Взгляд  у
красавицы этой был прямой, простой и дикий. Художнику очень  хорошо  удалось
выражение этой неподвижной  и  спокойной  отчужденности.  Сразу  можно  было
догадаться, что вот  этим  взглядом,  устремленным  в  пространство,  и  еще
какими-то приемами, тонкими, неуловимыми,  но  создающими  сразу  же  особое
настроение, художник подчеркивал особую задачу этой своей работы.  Вероятнее
всего то, что красавица эта не была списана с натуры,  что  не  портрет  это
даже, а именно только рисунок. И в то же  время  тонкость  линий,  твердость
карандаша,  а  потом  и  акварель  придавали  этой  картине  вид,   силу   и
достоверность портрета. И  еще  одно  бросалось  в  глаза  -  красный  цвет.
Красавица была красная, как пион. Он не был особенно интенсивен, этот  цвет,
и человеческое лицо не делалось от него страшным или смешным.
     - Красотка! - повторял Гарднер. - Глаза-то, глаза-то какие! Так и  съел
бы! А что это он ее словно красными чернилами облил?
     - А это красная леди, - пояснил Ганка и тоже наклонился над рисунком.
     - Хм! - усмехнулся Гарднер. - Что красная, то верно, а  вот  что  леди,
то... - Он стоял, присматриваясь. - Папуаска какая-то!  Но  глаза,  глаза...
черт!
     - Видите ли, - любезно сказал Ганка и наклонился над Гарднером,  -  это
последняя находка профессора. Он все собирался опубликовать ее и откладывал.
Ее откопали в Северной Англии.
     - То есть как? Такую и откопали? Да кто же зарывает таких  красавиц?  -
Он нарочно не понимал Ганку.
     - Да нет, нет, - мягко сказал Ганка, - не ее, конечно,  а  ее  череп  и
кости.
     - Ах, кости!  -  разочарованно  протянул  Гарднер.  -  Ну,  кости  меня
интересуют только служебно. И вот по костям он  эту  красавицу  и  составил?
Красная-то, красная почему?  -  захохотал  он  вдруг.  -  Так,  для  большей
дикости, что ли?
     - Нет, - сказал Ганка, по-прежнему не замечая тона Гарднера,  -  у  нее
были  красные  кости.  В  могилу,  понимаете,  горстями  насыпали   какую-то
минеральную краску, особую глину, кажется. При жизни эти люди красили тело в
багровый цвет. После смерти этой женщины они этой же  краской  наполнили  ее
могилу. Мягкие  части  разложились,  ну  а  кости  впитали  этот  порошок  и
окрасились в него. Профессор назвал этот склеп "Красная леди".
     - Ага, - сказал Гарднер, все еще присматриваясь к рисунку, - ну  а  для
чего же понадобилась профессору эта "красная леди"? Он собирался  что-нибудь
доказать ею?
     - Видите ли, - сказал Ганка, -  в  этом  случае  был  обнаружен  полный
скелет. Антропометрические измерения дали совершенно новую картину. - Он  на
минуточку остановился, но Гарднер внимательно и неподвижно посмотрел  ему  в
лицо, прошел за стол, отодвинул кресло и сел.
     - Да, да, - сказал он, - новую картину. Какую же именно?
     - Оказалось, - сказал Ганка, - что этот скелет более родствен по своему
строению одной из индийских народностей,  недавно  обнаруженных  на  отрогах
северных Гималаев, чем любой из европейских.
     - Ага, - заинтересованно подхватил Гарднер, -  вот  оно  что?  Ближе  к
индусам? А в это время на территории Германии жил... - он щелкнул  пальцами,
припоминая, - ну, какой черт жил там в это время? Все забываю его фамилию...
     - Гейдельбержец, - подсказал Ганка.
     - Ага, тот страшный,  с  обезьяньей  мордой,  что  стоит  в  институте.
Значит, в Европе, в частности в Германии, жили вот такие уроды, а в Индии...
- Он помолчал, наклонив голову, и о чем-то подумал. - Здорово, - сказал  он,
наконец, удовлетворенно. - Каждому по заслугам. Умный старик...  Ну  хорошо,
будем смотреть дальше.
     Опять они раскрывали шкафы, вынимали и клали на стол  кипы  фотографий,
исписанных тетрадок, каких-то вырезок, выписок и протоколов.
     Вытащил Ганка и несколько папок из благородной черной кожи,  с  золотым
тиснением на ней, дипломы и грамоты заграничных  университетов,  академий  и
обществ. Гарднер и смотреть их не стал, бегло полистал и бросил.
     Затем вытащил длинный пергаментный пакет, очень  толстый,  запечатанный
черным сургучом. Он был  зачем-то  кресn-накрест  обвязан  зеленой  атласной
ленточкой, и Гарднер сильным движением оборвал ее и бросил. Потом распечатал
конверт и тряхнул его. На стол посыпались голубоватые, желтые, фиолетовые  и
просто белые листки. Все они были исписаны мельчайшим  игольчатым  почерком.
Ганка поднял с полу упавшую обложку,  в  которую  они  были  уложены  внутри
конверта. "Письма моей невесты" - прочитал он вслух.
     В глазах Гарднера вспыхнул веселый огонек.  Он  поднял  один  сиреневый
листок и понюхал его.
     - Духи! - сказал он. - Ай да старик! Ну ладно, это все в ту же кучу.
     А Ганка между тем стоял и вглядывался в другой листок, где буквы стояли
так тесно, а строчки так близко друг к другу, что и  прочесть-то  его  можно
было не сразу.
     Письмо было датировано самыми первыми  годами  нового  века,  и  город,
который стоял около даты, Ганка знал  хорошо.  Это  был  большой  славянский
город, около которого  профессор  обнаружил  своего  нашумевшего  моравского
эоантропа.
     Вглядываясь в микроскопические буквы этого неизвестного  ему  девичьего
почерка, в текст, написанный  по-немецки,  он  ясно  почувствовал,  что  это
писала какая-то его соотечественница. Было много ошибок,  в  строении  фразы
чувствовался недостаток слов. А некоторые слова - "милый, дорогой" - и вовсе
были написаны по-чешски. Он перевернул листок  и  в  конце  прочел  короткое
чешское имя. Почти машинально он подошел к углу стола,  локтем  бесцеремонно
отодвинул Гарднера, который бегло просматривал и бросал  с  размаху  в  угол
старые записные книжки, бормоча под нос что-то такое: "В огонь, в огонь, это
в огонь!" - и взял в руки всю эту кипу.
     Он перелистал ее немного и скоро нашел то, что искал.
     Это была фотография девушки,  высокой,  русой,  с  длинными  косами,  в
темном простом костюме, который обыкновенно носили курсистки того времени.
     Она неподвижно и строго смотрела с  фотографии,  видимо,  пораженная  и
этим костюмом и важностью момента. Но так ясно угадывалась еще почти детская
припухлость ее нижней губы, ее ямочки на подбородке, полнота и розовость щек
- все то, что не вышло на  портрете,  снятом  у  дрянного  фотографа.  Внизу
карточки были наляпаны золотые медали и короны  и  размашистая,  золотая  же
подпись. Ганка повернул фотографию и задержался, читая надпись на обороте.
     Профессора Мезонье эта девушка звала не "Леон", а  "Лев",  и  последние
три строчки она написала по-чешски. "И  он  молчал  об  этом  всю  жизнь!  -
подумал Ганка. - А в доме  его  жила,  ходила  и  рожала  ему  детей  другая
женщина. Всю свою  жизнь  он  никогда  не  произносил  имя  этой  девушки...
Господи, Боже мой, как же это так?"
     Гарднер повернул голову, увидел, что Ганка держит в  руках  фотографию,
взял у него ее, мельком взглянул и отбросил в сторону.
     - Не люблю толстых, - сказал он машинально. - Что  за  булочница!  Лицо
как у мопса. И одета под мужика... Ну, бросайте, бросайте ее, Ганка! У нас с
вами еще дел до черта. А я к вечеру хочу кончить  хоть  эту  комнату.  -  Он
оглядел кабинет. -Да, а скажите, пожалуйста,  коллекции-то  свои  он  хранил
здесь?
     - Невеста? - спросил Ганка. Он стоял, качал головой, улыбался. - Бедная
невеста! Никогда он не говорил нам о ней.
     - Ну, и то сказать, невеста не стоит доброго слова, - ответил Гарднер и
начал скидывать  сюртук.  -  Такую  пыль  развел  этот  мухомор,  что  и  не
продохнешь. И хоть бы держал в порядке свои окаянные бумаги, а то ведь  черт
ногу сломит...
     Он с сердцем бросил в угол пакет с газетными вырезками.
     - Ганка, но что же вы стоите? Вот тут что-то написано по-латыни,  я  не
разберу. Давайте-ка прочтем заглавие.
     Ганка прочел, и Гарднер бросил  и  этот  оттиск  в  общую  кучу,  затем
подошел к большому застекленному ящику, где теснились пробирки и  склянки  с
химикатами, резко распахнул его и вытащил  с  нижней  полки  большой  черный
ящик. Он поднял его и осторожно поставил  на  стол.  Крышка  на  ящике  была
закрыта, и он просто сорвал хрупкий замок.
     Вверху лежал слой нежнейшей белой ваты, и он был  еще  прикрыт  листком
желтой пергаментной бумаги;  под  ней  лежал  второй  ящик,  из  сверкающего
японского дерева. Он не был заперт, Гарднер распахнул его и засунул  в  него
руку.
     - Ну, вот она, - сказал он, обращаясь к Ганке, и высоко поднял  круглый
красный череп. - Здравствуйте, красная леди!

     Ганка обомлел. Даже и он не знал, что этот череп хранится у  профессора
на дому, ибо были у профессора, очевидно, какие-то свои причины прятать  его
даже от учеников. Впрочем, он вообще любил, чтобы результаты  изысканий  его
появлялись неожиданно и были ошеломительны даже для самых близких людей. Вот
поэтому последний раз этот череп года два  тому  назад  демонстрировался  на
археологическом съезде, а потом пропал где-то в шкафах института. За эти два
года профессор успел изрядно поработать над ним. Во-первых, череп был покрыт
тонким  слоем  прозрачного  лака,  во-вторых,   основательно   расчищен   от
минеральных  солей,  а  кое-где  по  линии  трещин  скреплен  металлическими
скобочками - так он напоминал бильярдный шар.
     - Да, - сказал Гарднер, - а на портрете-то куда лучше.
     Он повертел его во все стороны  и  зачем-то  дунул  в  глазницу.  Потом
положил на стол, сел в кресло, сложил руки и с минуту  просидел  неподвижно,
думая. Потом повернулся к Ганке:
     - Ну вот, скажите о  той  работе,  что  мы  с  вами  смотрели  сначала.
Так-таки ничего из нее и не было напечатано?
     - Ничего, - ответил Ганка.
     - Ничего? - спросил Гарднер с  каким-то  особым  выражением,  значения,
которого Ганка не понимал.
     Тут в дверь постучали.
     Гарднер быстро взял газету, накрыл ею череп и только потом сказал:
     - Войдите.
     Но это был только Ланэ. Он держал какой-то сверток и сейчас же протянул
его Гарднеру:
     - Вот, - сказал он.
     Ганка посмотрел на него. Ланэ казался сильно взволнованным,  но,  может
быть, он просто бежал и запыхался. Шляпы на Ланэ не было, галстук  сбился  в
сторону, черное дегтярное пятно ползло по рукаву.  "Опять  куда-то  зачем-то
посылали этого дурака. Что он такое принес?"
     - Нашли? - спросил Гарднер.
     - Вот, - повторил Ланэ.
     - Отлично! - похвалил Гарднер. - А почему у вас такой вид? Где были?
     Ланэ покосился на Ганку и что-то  замялся.  Гарднер  посмотрел  на  них
обоих и вдруг засмеялся.
     - Ох, Ганка, он ведь вас боится! Смотрите, даже  говорить  не  хочет...
Честное слово, боится. Ну же, ну же, Ланэ!
     Он уже быстро срывал бумажные листы один за другим со свертка и наконец
бросил на стол черный, обугленный предмет - не  то  камень,  не  то  хлебную
корку, неправильно-сферической формы. Затем снял газету с "красной  леди"  и
положил на нее и эту обуглившуюся, покоробленную  временем  кость.  Так  они
лежали вместе - большой розовый череп и черный круглый костяной обломок.
     - Ну вот и  гейдельбержец  тут,  -  сказал  он  ублаготворение,  -  вся
компания, значит, альфа и омега. Низшие и высшие. Все тут, у меня на  столе.
Теперь пусть разбираются, кто от кого.
     Он снова обернулся к Ланэ.
     - А что у вас плечо в чем-то черном? Ездили куда-нибудь? Куда же?
     - Нет, - сказал Ланэ и опять покосился на Ганку.
     - Ага, нет, - качнул головой Гарднер.
     - Он лежал на чердаке, - вдруг воровато сказал Ланэ. - Только я и знал,
где. Мне мадам Мезонье сказала.
     - Ага, - опять кивнул головой Гарднер. - Ну,  спасибо,  спасибо!  Ценю.
Идите отдыхайте.
     Ланэ ушел, и Гарднер сам притворил за ним дверь.
     Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил  ладонью  об
ладонь.
     - Мерзавец! - сказал он крепко и искренне.  -  Труп  господина  еще  не
успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте,
Ганка. - Он огляделся по сторонам. - Слушайте и молчите. Вот все это,  -  он
сделал короткий энергичный жест одним пальцем, - мы с вами уничтожим.
     - Все? - спросил Ганка, не удивляясь.
     - Все, все, - подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. - Все,
что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги.  Бумаги-то  в
первую очередь, конечно. Все в огонь!
     - Я думал, в первую очередь черепа, - негромко сказал Ганка.
     Гарднер быстро и остро посмотрел на него.
     - Зачем же черепа? - сказал он недовольно. - Черепа я возьму  с  собой.
По всей вероятности, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей.
     - А госпожа профессорша что же? - вдруг совершенно не к  месту  спросил
Ганка.
     Гарднер удивленно посмотрел на него.
     - А что госпожа профессорша? Вот  ей  дадут  автомобиль,  она  сядет  и
уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или
вы так на него сердиты, что и знать о нем ничего не желаете? Кстати, как  вы
считаете, негодяй он или нет?
     - Почему же негодяй? - тупо спросил Ганка.
     От этого разговора, полного  недоговоренности,  от  мысли,  которая  не
давала ему покоя с утра, от быстрой перемены ситуации у него шумело в голове
и такое было ощущение, словно вертится в  мозгу,  треща,  огромный  жестяной
вентилятор.  Он  посмотрел  на  Гарднера.  На  Ганку  начинало  находить  то
состояние расслабленности и безразличия, которое он испытал уже однажды.  Он
стоял перед Гарднером, глаза у него были широко открыты, но рука не тянулась
к карману.
     Не тянулась! Не тянулась! Не тянулась! Вот в чем дело: не тя-ну-лась...
     Гарднер смотрел на него, улыбаясь, и на ответе отнюдь не настаивал.
     - Негодяй, негодяй он, Ганка, - сказал он наконец, -  негодяй,  это  он
отравил профессора, а сейчас  бегает  и  ищет,  куда  бы  плеснуть  бензину.
Понимаете?
     - Нет, - ответил Ганка.
     Гарднер встал и положил на его маленькую,  худую  ручку  свою  широкую,
мягкую ладонь.
     - Понимайте скорее, Ганка. Еще с вами-то  возиться.  Ланэ  -  никчемная
тварь, и она никому не нужна. Ну, понятно? Теперь-то понятно, спрашиваю?
     - Теперь все понятно, - сказал Ганка.
     - Ну и отлично.
     Гарднер подошел к окну и резко дернул звонок. Вошел начальник охраны.
     - Ну как, - спросил Гарднер, - отвезли?
     - Да, отвезли, - ответил начальник.
     - Ага, отлично. Теперь вот какое дело. Познакомьтесь.  Господин  Ганка.
Начальник охраны. Я ухожу, а он остается в этой комнате и займется разборкой
и сортировкой бумаг. Понятно?
     - Да, - ответил начальник охраны.
     - Так, - протянул Гарднер и повернулся к Ганке. - Значит, он занимается
разборкой бумаг? Ну, разбирает он их или нет, это уже его дело. Понимаете?
     - Понимаю, - сказал начальник охраны.
     - Но из окна он пусть слишком  далеко  не  высовывается  и  уходить  не
уходит. Это уж ваше дело. Тоже понятно?
     Начальник слегка наклонил голову.
     - Если он будет пытаться спуститься  с  лестницы...  Но  лучше  ему  не
спускаться с лестницы. Ну вот и все. Понятно?
     - Понятно, - сказал начальник охраны. - С лестницы  ему  спускаться  не
рекомендуется.
     - И вам, Ганка, тоже понятно?
     Ганка молча кивнул головой.
     - Ну вот. До свидания, друзья мои. Я уж пойду.  Он  вышел,  захватив  с
собой оба черепа.

     Гарднер освободил его утром следующего дня.
     - Мне сейчас очень некогда, потом уж мы с вами поговорим, - сказал  он.
- Только я вас сам вызову. - И он обдал его холодным, настороженным и  в  то
же время равнодушным  взглядом.  -  Сейчас  не  до  этого,  вы  видите,  что
делается. - И он ушел, только слегка кивнув головой.
     Тогда Ганка пошел к Марте.
     Она на корточках сидела над сундуком. Сундук был большой, ярко-красный,
облепленный изнутри разноцветными бумажками и  фотографическими  карточками.
Когда зашел Ганка, Марта на секунду повернулась к нему  и  сейчас  же  снова
опустила голову. Ганка постоял над ней, помолчал, а потом спросил:
     - А что это вы, Марта, делаете?
     Ее морщинистые, большие руки с толстыми, круглыми  пальцами  продолжали
копаться в хламе, когда она ответила спокойно и ровно:
     - Собираюсь.
     Больше она ничего не прибавила, но  он  ничего  и  не  спросил.  Только
стоял, смотрел на ее морщинистые, почти чешуйчатые руки с круглыми,  мутными
ногтями и думал, что вот, пожалуй, единственный человек  в  этом  обреченном
доме, который твердо знает, что же ему надлежит делать. Движения Марты  были
ровны, неторопливы, но никак не автоматичны. Она выбрасывала уже  совершенно
износившиеся тряпки и оставляла все, что хотела взять с собой. Лицо ее  было
твердо,   неподвижно,   почти   жестко    в    своей    крайней,    каменной
сосредоточенности.  Хлам  этот  накапливался  всю   ее   жизнь.   Он   лежал
напластованиями, этакими историческими слоями. Мелькали блузки  с  большими,
яркими золотыми пуговицами, детские платочки,  пегая  трехногая  лошадка  из
папье-маше, большой  плюшевый  медведь  с  голубым  бантом,  потом  фигурная
бутылка  из-под  какого-то  ликера,  жестяная  коробка  из-под  леденцов   с
великолепным и ярким рисунком,  галстуки...  Ганка  постоял  еще  немного  и
тихонько вышел вон. Он спустился в сад.
     День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был  сух
и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит
автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка  остановился,  привлеченный  далеким
звоном журавлиной стаи. Она летела  так  высоко,  что  не  было  даже  видно
отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой
треугольник.  Но  Ганка  долго  стоял,  слушал  журавлиный   крик,   в   нем
пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а  этого  он  боялся
больше всего. Поэтому он вдруг зло плюнул, подбросил концом  модной,  острой
красной туфли песок и быстро пошел, побежал по саду. В кармане у него  лежал
маленький браунинг из вороненой стали с  благородным,  матовым  отливом.  Он
ходил по дорожкам и все нащупывал и нащупывал его. И еще он думал о Курте.
     Было у него какое-то  неясное  чувство  (хотя  и  не  произошло  ничего
нового), что Курт  играет  какую-то  непонятную  роль  в  этом  проклятом  и
обреченном  доме.  Какую  же?  Курцеровского  шпиона  или  же...  И   вдруг,
совершенно непонятно почему, он вспомнил о  Войцике.  Он  даже  остановился.
"Что за черт!" Но Войцик предстал перед ним весь, со  своим  четырехугольным
лицом в ржавых  пятнах,  резкой,  раздражающей  чеканной  речью,  с  тяжелым
взглядом,  которого  вынести  он  не  мог,  и,  наконец,   с   тем   ужасным
спокойствием, от которого сразу Ганке становилось нечем  дышать.  И  вот  он
снова  ходил  по  саду,  сжимая  в  кармане  небольшой  вороненый   браунинг
бельгийского образца, и мучительно старался угадать: что же  будет,  что  же
будет? Господи, что же будет дальше?
     Когда стемнело, он не выдержал и пошел к Курту.
     Наружная дверь была открыта. Болталась  красная  занавеска,  исписанная
могучими, роскошными розами, а за ней слышался беспрерывный  тихий  гомон  -
пели птицы. Ганка подождал и постучал пальцем о косяк.
     - Да, да, - ответили ему из комнаты.
     - Можно? - спросил Ганка, осторожно отдергивая полог.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - ответили ему. Он вошел.
     Курт сидел около скверного, зеленоватого зеркальца и брился. Лезвие так
и порхало в его больших пальцах. Через каждую минуту он наклонялся,  смотрел
в зеркало и осторожно сбрасывал пену. На Ганку Курт и  не  посмотрел.  Тогда
Ганка  взял  табурет  и  сел.  Маленький  столик  около  него  весь  сверкал
парфюмерным стеклом. Во-первых, здесь зеленели флаконы с каки