, чтобы что-то спросить,
но вдруг прыгнул в сторону и побежал по лестнице.
     Но на лестнице его остановили опять.
     Высокий офицер, который, очевидно, стоял тут  с  самого  начала  и  все
слышал, загородил ему дорогу и спросил:
     - Вы к кому идете? Где ваш пропуск?
     Ланэ растерянно сунул ему в руки бумажку.
     - Ага! - кивнул головой офицер. - Отлично, идите!  -  и  отдал  пропуск
обратно.
     Он спустился с последней ступеньки и зашел в кабинет напротив.
     Когда Ланэ добрался до Гарднера, тот только что положил трубку и что-то
записывал на полоску бумаги.
     Кивком головы он отпустил солдата и показал Ланэ на кресло перед собой.
     - С кем это встретились в коридоре? - спросил он безразличным тоном.
     - Со Швейцером, - ответил Ланэ и почувствовал, что бледнеет.
     - Вы с ним были знакомы?
     - Я был с ним знаком, - оцепенело сознался Ланэ (врать он уже  не  смог
бы).
     - Так вот! Можете выполнить все его поручения. Не полагается это  -  ну
да уж что делать. Раз так вышло.  Только  вот  что.  -  Гарднер  значительно
улыбнулся: - От передачи ваших собственных впечатлений  воздержитесь!  Зачем
расстраивать женщину? Ведь она и так страдает, незачем же  причинять  лишнюю
боль там, где это не нужно? Не правда ли?
     - Правда! - с восторгом согласился Ланэ. - Ах, это такая правда!
     После того как он уверился, что ему ничего не угрожает, он почувствовал
такое облегчение, такую бурную радость, такую  легкую  и  даже  восторженную
готовность пойти на любую подлость, что даже в голове у него  зашумело,  как
от легкого вина.
     - Когда же вы сходите к госпоже Швейцер? - спросил Гарднер.
     - Да нет, нет, - заторопился Ланэ. - Зачем я туда пойду? Вы не думайте,
пожалуйста.
     - Ну вот, почему же не пойдете? Сходите! Обязательно сходите! И скажите
ей и про долг и про то, чтобы она  уезжала.  С  какой  стати  женщина  будет
страдать за чужой грех? Она, может быть, о  нем  и  не  знала  совсем!  Нет,
сходите, сходите! Обязательно даже сходите! Мы ничего  не  имеем  против.  И
даже, наоборот, я прошу вас сходить! Пусть она не бегает к нам и не отнимает
у нас понапрасну время. Ох, эти женщины! Беда, господин Ланэ, когда жизнь их
выбрасывает за пределы трех Ка.
     - Трех Ка?! - радостно взвизгнул Ланэ.
     - Трех Ка, - улыбнулся Гарднер.
     - Трех Ка! Трех Ка! - с почти истерическим восторгом повторял  Ланэ.  -
Какая это глубокая правда! Это ведь  немецкая  народная  мудрость?  Народная
мудрость, не правда ли?.. Три Ка! Я завтра же схожу к госпоже Швейцер!
     - Сходите, сходите,  -  кивнул  головой  Гарднер  и  погладил  себя  по
волосам. - Ну, а что за разговор у вас ко мне?
     Ланэ довольно связно рассказал ему  о  письме,  и  рассказал,  конечно,
только то, что считал нужным сказать, и от этого понять можно было не все.
     - Но вы писали ему, - перебил его Гарднер,  -  что  вы  окончательно  и
бесповоротно порываете со  своим  прошлым,  что  иллюзий  насчет  реванша  и
реставрации быть не может и что он только тогда сохранит свое место  и  даже
жизнь, если безоговорочно последует вашему примеру?
     - Ну разумеется! - воскликнул Ланэ, обрадованный тем,  что  Гарднер  не
старается уточнять  вопрос  в  нежелательном  для  него  направлении.  -  По
существу, только об этом я и писал!
     - Так в чем же тогда дело? - удивился Гарднер, который уже  очень  ясно
понимал, что и такое мог нагородить Ланэ.  -  Что  ж  вы  еще  волнуетесь?..
Профессор Мезонье - ваш учитель, и личные отношения с ним мы  вам  никак  не
можем запретить! "Хоть кривой, да свой!" - говорят в Чехии.
     Ланэ потел и елозил по стулу.
     - Да ну же, в чем дело? - мягко подстегнул его Гарднер.
     - Дело в том, что некоторые выражения...  Я  ведь  писал  о  себе...  -
выдавил наконец из себя Ланэ. -  Видите  ли,  кто-то  из  наших  публицистов
сказал: "Никогда и никто  не  бывает  побит  так  сильно,  как  раздавленный
собственными доводами". (Разумеется, что эту цитату Ланэ выдумал только что,
потому что надо же было на кого-то сослаться.) Так вот я...
     "А что он так противно трясется? - неприязненно подумал  Гарднер.  -  И
кто это его царапнул по щеке? С женой он, что ли, подрался? -  Он  скользнул
взглядом по фигуре Ланэ и докончил привычно ту же мысль:  -  Вот,  наверное,
сопит и потеет. И как она с ним живет?"
     - Одним словом, - сказал он громко, - делайте и пишите что вам  угодно,
но если вы уж взялись за эту почетную задачу - сохранить вашего учителя,  то
и не забывайте основного: убедить профессора в том, что для игры  в  страусы
он выбрал неподходящее время. А чтобы облегчить вам это, я думаю,  будет  не
лишним, если мы отправим вас к профессору для личных переговоров.
     - Что?! - в  ужасе  вскочил  Ланэ,  совершенно  забыв  о  том,  где  он
находится. - Мне лично?
     - Ну да, вам! Лично! - твердо повторил за ним Гарднер. - Лично  вам!  А
что вы так испугались? Ничего страшного тут нет! Приедете вы, разумеется, от
себя, но только привезете от нас ему некий документ. То есть  опять-таки  не
от нас, а от коллектива работников вашего института. Вот и поговорите  тогда
с ним лично обо всем.  Кстати,  вы  и  о  письме  своем  потолкуете.  Вы  не
смущайтесь, что в нем вы не пощадили себя, - это мы  вам  в  вину  никак  не
поставим. "Унижение паче гордости" - в данном случае это изречение  как  раз
подходит... Впрочем, это еще не сейчас, а потом,  через  некоторое  время...
Да, - вспомнил он вдруг, - кстати! В прошлый  раз  вы  показали,  что  Ганка
назвал того человека, которого вы видели у него, Отто Грубером. Скажите,  ну
а профессор Мезонье этого Отто Грубера не видел и не знал?
     - Нет, не знал! - быстро ответил Ланэ.
     - А почему вы так уверены? - вцепился Гарднер.
     - Ну,  во-первых,  он  пробыл  у  Ганки  всего  один  день,  во-вторых,
профессор никогда не мешался в политику!
     - Как и вы? - улыбнулся Гарднер.
     - Как и я!
     - Как и Ганка!
     - Как и Ганка! - ответил с разбегу Ланэ  и  спохватился:  как  же  так,
политикой не занимался, а  арестован  за  политику.  -  Ну,  о  Ганке-то  я,
собственно, не знаю, - поправился он. - Ведь вот вы его...
     - Политикой не занимался, - Гарднер выдвинул ящик стола и достал  книгу
в пестрой обложке. - Ну а вот  эту  статью  в  "Ежемесячном  обозрении"  как
назвать иначе, как не самым  наглым  протаскиванием  политических  идей  под
видом чистой науки?
     - Это верно, - уныло сознался Ланэ.
     - А  книга  профессора  Мезонье,  где  он  пытается  опровергнуть  наше
миропонимание в самых истоках его возникновения и отнять  наше  историческое
право на переустройство мира? Неужели это тоже  не  политическая,  не  четко
политическая концепция? А? Как, по-вашему?
     - Вы правы! Это политика! - опять согласился Ланэ.
     - Отнимите у нас наше право, выработанное историей, нашу  кровь  и  наш
дух, сложившийся в течение тысячелетий, заставьте нас отречься от  учения  о
нашей исключительности - и что тогда останется от нас? Слепая военная машина
- и только? Не правда ли?
     - Правда! - снова согласился Ланэ.
     - То-то, что правда, и вот это вам и  нужно  объяснить  профессору.  Он
либо не понимает этого действительно, либо делает вид, что не  понимает.  Не
посылать же мне ему на дом брошюрки министерства пропаганды! Он, вероятно, и
не представляет себе,  насколько  серьезно  стоит  вопрос  о  нем  и  о  его
институте, все думает отделаться шуточками этого, кого  он  там  цитирует?..
Платона, что ли, или кого?
     - Сенеку! - усмехнулся Ланэ.
     - Отделаться шуточками да цитатками  из  Сенеки.  Нет,  это  теперь  не
пройдет. Мы кровь проливаем, а он чернила льет,  но  право-то  крови  всегда
выше права чернил. Передайте ему это. Он любит афоризмы.
     - Скажу, все скажу, - заторопился Ланэ и подумал: "Боже  мой,  он  ведь
по-настоящему волнуется!"
     Гарднер сидел и смотрел на Ланэ.
     - Вот и ваше письмо тоже политика, - сказал он вдруг.
     "Пропал!  -  ужаснулся  про  себя  Ланэ.  -  Уже  читал!  Значит,  Курт
действительно предал меня".
     - Только правильная политика, умная политика, такая, которая нам нужна,
поэтому, - Гарднер встал и очень дружелюбно, совсем  как  равному,  протянул
Ланэ руку, - и поэтому до свидания, господин Ланэ! Вот ваш пропуск! Идите  и
спите себе спокойно! Мой привет вашей супруге...
     Ланэ откланялся и, пятясь, пошел к двери. Но тут Гарднер снова окликнул
его:
     - Когда вы побываете у жены Швейцера с поручением от ее мужа, то...  Вы
когда у нее будете?
     - Завтра утром! - смиренно ответил Ланэ.
     - Так вот, после этого позвоните мне, только из  собственной  квартиры,
разумеется. Хорошо?
     - Хорошо! - ответил Ланэ.
     - Так спокойной ночи! -  кивнул  головой  Гарднер  и  раскрыл  какую-то
папку.
     Снова  коридор,  запах  масляной  краски,  неоновые  лампочки,   первая
лестница, вторая лестница, фивейские сфинксы - один  с  отколотым  носом,  -
обезглавленный  Рамзес,  поражающий  врагов,  паук  с  человеческим   лицом,
последняя дверь - и вот она, улица!
     - Уф! - вздохнул с наслаждением Ланэ и потер  переносицу.  "Жив!  Слава
Богу, жив! Вот оно! Не так, как Ганка и Швейцер! Три Ка! Три  Ка!  Какие  же
это три Ка? Кюхе, киндер, а что третье? Клейдер или кирхе? А Гарднер  совсем
не страшный..."
     Вдруг он вздрогнул.
     "Сходите к госпоже Швейцер и после позвоните мне, но  только  из  своей
квартиры", - раздалось у него в ушах. - Зачем же ему звонить? Звонить  после
посещения?.. Значит..."
     Он стоял, смотря в темноту. Ветерок налетел и погладил его по лицу.  Он
досадливо поморщился.
     "Значит, я все-таки стал его агентом? - решил он вдруг с печальным,  но
спокойным убеждением. - Как же это так получилось? Этот  Швейцер?  Да  и  не
Швейцер сначала, а Курт! Да и не Курт даже, а кто же? - Он вдруг  усмехнулся
и махнул рукой. - Ах, да что тут думать. Не все ли равно, кто! Важно, что  я
достукался!"
     ...Вот все это и вспомнил Ланэ, глядя на Курта.  Теперь  все  это  было
позади, но как бы там ни было, видеть шпиона Гарднера было ему неприятно.
     А Курт поднял с земли новый кол - четвертый, наверное, - и стал  тесать
его быстро и умело,  сбрасывая  на  землю  красивые  белые  стружки.  И  кол
заблестел и становился все более похожим на клык.
     - А вы Курцера не видели? - спросил Курт.
     - Да ведь он, кажется, у себя в комнате. А что? - спросил Ланэ,  смотря
на Курта.
     - Да так... Не хотелось бы мне ему на глаза попадаться.
     Это неожиданное признание так озадачило  Ланэ,  что  он  даже  стал  на
мгновение в тупик.
     - Разве вы его... - начал он.
     - Нет, - предупредительно пояснил Курт, - не  знаю,  то  есть  я  знаю,
но... да и нет, не знаю... Просто не хочу встречаться - и все.
     И тогда, смотря на его сердитое и даже  чуть  расстроенное  лицо,  Ланэ
вдруг мгновенно понял все.
     Ну, конечно, так оно и есть, совсем не шпион Гарднера этот малый, и  не
служит он в гестапо, а просто несет тайную  охрану  Курцера.  Ведь  это  так
ясно. Во-первых, он прибыл одновременно или даже, может, немного раньше, чем
немецкие войска вошли в город; во-вторых, когда не было Курцера в городе, не
была на даче и Курта. Курцер появился в городе - Курт пришел  на  дачу.  Все
осмотрел, обнюхал и подготовил. В-третьих, теперь понятны слова  Курта,  что
он не хочет показываться на глаза Курцеру. Охраняемые почти всегда не терпят
своих охранителей: они обязательно напоминают о тех,  от  кого  надлежит  их
охранять, - сколько раз Ланэ читал об этом в мемуарах. В-четвертых,  понятно
и то, почему около Курцера нет никакой охраны. Она есть, но тайная: один или
двое - Курт и камердинер - несут службу в самом доме  профессора,  остальные
ограничиваются внешней охраной. Оно и понятно. Кого можно опасаться в  самом
доме? Профессор, его жена, Ганс, служанка  Марта  -  вот  и  все,  кто  есть
внутри. А что сад хорошо охраняется снаружи, это он видел  сам:  прежде  чем
дойти до дома профессора, ему пришлось встретиться с тремя пикетами, и  один
был у самой калитки. Сидел человек в белом костюме и курил папиросу, а когда
Курт подошел к калитке вместе с камердинером, он спросил: "А кто это?" И тот
ему что-то быстро и тихо ответил. Теперь и еще  одно  понятно:  отчего  Курт
ловит птиц - занятие, кажется, не совсем подходящее для  садовника  и  очень
подходящее  для  человека,  обслуживающего  (пусть  даже   тайно)   Курцера:
единственно только этим Курт способен заслужить благоволение своего хозяина,
а если он еще научит этому и  племянника...  Да,  хитрая  бестия,  чертовски
хитрая и продувная бестия этот Курт! Они стояли, смотря друг на друга.
     - Вы только, пожалуйста, профессору не проговоритесь,  -  вдруг  сказал
Курт, словно прочитав мысли Ланэ, и это окончательно утвердило  Ланэ  в  его
догадке.
     - Ну вот, - обиженно сказал Ланэ,  -  действительно,  стану  я...  -  И
сейчас подумал: "Обязательно надо предупредить профессора: ведь он  все-таки
пришел с письмом от меня, ему доверяют, а я..."
     - До свидания, Курт, - сказал он печально и пошел по дорожке.

                                Глава вторая

     Ланэ так и не нашел Курцера. Тот был в городе.
     Их было трое в его просторном кабинете - сам он,  полковник  Гарднер  и
еще одна персона, очень, очень видная. Несколько  странным  казалось  только
то, что это был маленький черноволосый человек, с длинным черепом, крупными,
резкими чертами лица, столь острыми и прямыми, словно кто-то взял топор да и
вырубил его из камня. У него было желтое лицо и большие,  светящиеся  глаза.
Очень страшные глаза были у этого могучего и чахлого уродца, такие  глубокие
и ясные, что тот, кто глядел в них, чаще всего вспоминал даже и не зверя,  а
какую-нибудь крупную  хищную  птицу  или  гада,  -  например,  бывают  такие
пристальные и синие глаза у сетчатого питона, которого можно видеть в  любом
порядочном зоопарке.
     Курцер ходил и говорил.
     Гарднер стоял, прислонясь к переплету большого  венецианского  окна,  и
слушал. Время от  времени  он  вскидывал  руку  и  молча,  медленно,  плавно
проводил  по  волосам  -  постоянный  жест  его,  когда  он  к   чему-нибудь
прислушивался или ждал и думал.
     Сейчас он радовался. Курцер сердится и, видимо, говорит невпопад, а  по
тому, как внимательно и даже почтительно слушает его этот уродик,  по  тому,
как он неподвижно сидит, поддакивает ему и сочувственно улыбается, по  всему
этому Гарднер уже ясно видел - Курцер запоролся, потерял меру  возможного  и
допустимого и, кажется, ломает себе шею. Эти уродцы куда как злопамятны!
     А Курцер говорил зло, вежливо и спокойно.
     - Поверьте, я отнюдь  не  заинтересован  в  уничтожении  этого  старого
маньяка. Если ваше министерство находит, что он должен существовать, ну  что
же, - Курцер пожимает плечами и делает жест рукой, - я только очень рад. Да,
да, я очень рад. Вот и все, что могу  сказать.  Ведь,  как-никак,  вопрос-то
идет о моей семье, этого забывать все-таки не нужно.
     - А кто вам сказал, что мы  забываем?  -  ласково  улыбнулся  уродик  и
поглядел смеющимися глазами, на Курцера сначала, на Гарднера потом.
     "Эх,  -  довольно  подумал  Гарднер,  опуская  ресницы,  -   это,   что
называется, в самый глаз".
     Курцер наклонил голову, вынул из кармана  зажигалку,  подбросил  ее  на
ладони, и губы у него дрогнули.
     Карлик посмотрел на него снизу  вверх,  полез  в  карман,  вынул  двумя
пальцами длинную, тонкую коробку с папиросами, открыл ее и протянул Курцеру.
     - Турецкий табак особой выдержки, - сказал он. - Курю только по  ночам,
когда работаю. Замечателен по действию на нервную систему.
     Курцер взял коробку, выбрал длинными и тонкими пальцами  одну  кремовую
папиросу, но курить ее не стал, а так и продолжал держать в руке.
     - Я надеюсь еще и на то, - сказал он, несколько даже резковато,  -  что
ваше министерство учитывает и двусмысленность того положения,  в  котором  я
очутился. Как бы  там  ни  было,  враг  или  не  враг  Мезонье,  но  он  мой
родственник, и поэтому вся эта история дается мне далеко  не  легко.  А  вот
нужна ли она кому-нибудь, право же, я в этом сомневаюсь.
     - А вот не надо вам сомневаться, - мягко сказал  уродец,  закуривая.  -
Она очень нужна и очень своевременна. - Он поискал что-то в кармане.  -  Что
же касается до двусмысленности положения, то, как я полагаю, вы  уже  довели
все до логического и желательного конца. Долго задерживать мы вас тут теперь
не будем... - Он улыбнулся. - Хорошо сказал Шиллер:  "Я  сделал  свое  дело,
теперь черед за вами, кардинал". Кардинал-то я,  конечно,  -  усмехнулся  он
совсем уж добродушно. - Как вы думаете, полковник?
     - Ну, - сказал Гарднер, - сделали мы все-таки много. За месяц  Германия
приобрела единственный в мире институт с таким штатом сотрудников, что  этим
шавкам и думать нечего о том, чтобы  начать  лаять  на  нас  за  поверженную
науку.
     - Слышите? - сказал уродец. - Тут и я согласен  с  нашим  коллегой.  Он
ведь  действительно  хорошо  поработал.  Да,  результаты  несомненны,  -  он
откинулся на спинку кресла. - Теперь хозяева науки о расе - мы.  Теперь  наш
взгляд - это взгляд всей передовой науки. Вот  наше  величайшее  достижение.
Ради этого стоило нам и вас потревожить, доктор Курцер. Стоило, стоило.  Что
же касается вашего  двусмысленного  положения  -  ну,  чем  же  оно  уж  так
двусмысленно? Ведь вы все-таки спаситель. Что бы было с семейством  Мезонье,
если бы не вы? Не правда ли, господин Гарднер?
     - Правда, - сказал Гарднер. - С этим уж не поспоришь.
     Курцер как будто мельком, но так поглядел на Гарднера, что у того сразу
дрогнула челюсть.
     - Мой коллега, - сказал Курцер, крепко  растирая  папиросу  о  стол,  -
конечно, неправ, ему, работающему  на  столь  малоинтеллектуальном  участке,
извинительно еще радоваться нашей победе, но он скоро увидит, как  мало  эта
победа чистого интеллекта убавит у него черной, повседневной  работы  в  его
собственном ведомстве, и - пусть уже он извинит меня за резкость!  -  не  об
этом ему стоило бы сейчас думать.
     - А о чем же? - спросил Карлик, с удовольствием поглядывая на обоих.  -
Может быть, вы разъясните и  это,  доктор?  Беседа-то  у  нас  товарищеская,
доверительная.
     Курцер глубоко сел в кресло.
     - А вот хотя бы об улучшении своего аппарата. За  этими  академическими
диспутами об обезьянах он совершенно забросил свои текущие дела. Вот хотя бы
ближайший пример: мы здесь все время говорим, что нам предстоит  огромная  и
очень  интенсивная  работа  по  освоению  страны,  начиная  с  ее  первой  и
обязательной   стадии,   то   есть    самой    жестокой    дезинфекции    ее
сорокапятимиллионного населения. Двадцать два миллиона из них, то есть почти
половина, находятся в ведении полковника Гарднера. И вот как ни странно,  но
оказывается, что полковник Гарднер не учел специфики  своей  работы.  Прежде
всего от него  требуется  введение  хорошо  развитой  системы  заключения  и
уничтожения, соответствующей тем специальным целям, которые мы ставим.  Если
этого нет, то ничего нет, это же нам  понятно.  Но  в  том-то  и  беда,  что
понятно нам, а не полковнику  Гарднеру.  Что  же  он  делает?  Прежде  всего
оставляет нетронутым старый  концентрационный  лагерь,  доставшийся  нам  по
наследству от павшего правительства, но набивает его уже до отказа.  Что  ни
делай, для ста тысяч человек он мал. Больше трети туда не всунешь, даже  при
изобретательности Гарднера. Люди  начинают  вымирать  в  таких  темпах,  что
полковник чешет затылок. Но только чешет, а не думает. Нет, моего коллегу не
легко заставить думать. Он наскоро разбивает второй лагерь, численностью  на
восемьдесят тысяч человек. Я видел, что это такое. Колючая проволока  в  два
ряда,  какие-то  купальни  вместо  бараков,  два  дачных   коттеджа   вместо
управления. В общем,