омнате,  дверь  в  которую
была открыта; там на стене висели боксерские перчатки.  Да,  еще  одна  вещь
была в комнате - на стуле, около кровати, лежал раскрытый атлас  птиц  и  на
нем карандаш - дядя, очевидно, листал его перед сном.
     Он повел меня в  угол,  к  тем  большим  четырехугольным  и,  очевидно,
совершенно пустым ящикам, которые  господин  Бенцинг  привез  из  города,  и
спросил:
     - Что это такое, знаешь?
     Я молчал, неуверенно переступая с ноги на ногу.
     - Ну-ка, смотри, - сказал дядя и отдернул покрывало.
     Это был целый механизм,  довольно  сложный  даже,  с  поднимающимися  и
захлопывающимися дверцами, с настороженными пружинами и  катушками  наверху,
на которые был намотан целый моток тонкой серой бечевы.  Наконец,  с  особым
помещением внутри, как бы птичьей камерой-одиночкой.
     - Вот сюда, - сказал дядя, показывая на эту одиночку, - сажается птица,
она ручная и поет,  то  есть  подманивает  своих  подруг,  поэтому  и  птица
называется манная, а ловить так называется "ловить с манком". Понял теперь?
     Я сказал, что понял.
     - Вот так подманивают птиц, а не на дудочку, как ты говоришь. Правда, -
продолжал он, подумав, - француз Густав Брейль  в  своем  труде  об  истории
разведения и ловли  певчих  птиц  пишет,  что  так  некогда  ловили  птиц  в
некоторых  славянских  странах,  даже  во  Фландрии  и  южных  департаментах
Франции, но это было именно когда-то...
     Он вдруг с неожиданной, почти обезьяньей ловкостью присел около  своего
замысловатого механизма.
     - Вот, смотри! - сказал он оживленно.
     Взвел какую-то пружину, поднял палочку, что была на верху клетки, потом
взял и поставил клетку на середину комнаты.
     - Бенцинг! - крикнул он, и господин Бенцинг, уже хорошо  зная,  что  от
него требуется, вышел из соседней  комнаты  и  вручил  дяде  длинную  тонкую
палочку,  вроде  тех,  с  помощью   которых   на   уроке   географии   можно
путешествовать по всем морям и странам, от полюса до экватора.
     Вооруженный этой палочкой,  дядя  тоже  стал  напоминать  чем-то  моего
учителя географии.
     - Вот сюда, - сказал он, методично показывая  то  одно,  то  другое,  -
сыплют коноплю, канареечную смесь,  муравьиное  семя  или  соловьиный  корм,
смотря по тому, какую птицу желают поймать. Ну а мы вот, скажем, ловим твоих
любимых щеглов. Значит, насыпаем репейное семя и отходим в сторону,  -  дядя
действительно немного отступил от клетки. - Манок наш сидит,  заливается,  и
вот подлетает щегол.  Сначала  он,  конечно,  садится  вот  сюда,  -  Курцер
дотронулся палочкой до порога клетки, - потом сюда, - он показал на середину
ее, - потом сюда и вот сюда... А ну-ка,  бери  в  руки  палочку  и  ткни  ею
кормушку... Да нет, нет! Не через дверку, а суй ее через решетку... И вот он
начинает клевать. Смотри!
     Я ткнул кормушку, и дверка клетки захлопнулась.
     - Ага! - сказал с наслаждением дядя. - Это уж тебе не дудочка!
     Мы опять насторожили  клетку,  и  опять  она  захлопнулась  при  легком
прикосновении к кормушке.
     - Это тебе не дудочка! - торжествующе повторил дядя. - Ну, а кто ж тебе
сказал про дудочку? Неужели этот самый... как его там? Ян? Ван? Ну, как его?
Не помню...
     - Курт, - ответил я и рассмеялся.
     - Да, да, Курт, - рассмеялся и дядя. - Так что  же,  вот  этот  Курт  и
ловит щеглов на дудочку?
     - Да не щеглов, - поправил я, - не щеглов, а черного дрозда.
     Глаза у дяди округлились.
     - Что? Черного дрозда? - дядя с каким-то даже  почтением  произнес  это
слово. - Смотри-ка, пожалуйста, что за  Тиль  Уленшпигель  нашелся,  черного
дрозда на дудочку! Легкая вещь - поймать черного  дрозда!  Немногого  же  он
захотел, черного дрозда! - Он, ухмыляясь, покачал головой. - Ну,  так  скажи
ему, этому Курту: во-первых, сейчас дроздов еще не ловят, рано  -  это  раз;
здесь черных дроздов нет вообще, дрозд - птица лесная, а мы живем в саду,  -
это два! На черного дрозда, как вообще и на всех дроздовых, нужна не дудочка
и не та паршивая мышеловка, что я видел у него, а совсем особое  птицеловное
приспособление: или волосяная петля, или хотя  бы  вот  это,  -  он  солидно
щелкнул по своему  механизму,  -  а  в-четвертых,  вот  я  сегодня  приду  и
посмотрю, что это за птицелов! Это что?  Тот  самый,  с  которым  вы  ловили
щеглов?
     - Тот самый! Только, дядечка, миленький, - запрыгал я  и  засмеялся,  -
дрозды здесь живут, я сам видел!
     - Стой, молчи! Дрозд здесь жить не может! Я уж не знаю,  кого  он  тебе
там показывал, скворца, наверное, но только не дрозда. Правда,  Брем,  а  за
ним кое-кто из французов пишут о перемене  в  образе  жизни  и  гнездований,
происшедшей с дроздовыми за последнее столетие. Дрозды будто бы перекочевали
в небольшие, рощицы и даже сады. Но это в корне неверно, я  проверил  это  и
нашел, что Брем ошибается! Можно бы говорить еще о залетных особях, случайно
появившихся в садах во время осенних перелетов, но никак не о том, что дрозд
перекочевал в сады. Это неверно.
     - Дядечка!..
     - Стой, молчи! И не твоему Курту  с  его  поганой  свистулькой  поймать
такую благородную птицу, как дрозд! Это все равно, что вашей кошке  на  лету
задушить фазана. Когда говоришь о дрозде, всегда помни,  что  сказал  о  нем
древнеримский поэт Марцелл:

              Был бы судьей я, из всех мне известных пернатых
              Первую премию дрозд получил бы, конечно.

     - Вот что значит дрозд! А с этим Куртом ты зря знаешься, совсем он тебе
не компания. Впрочем, нужно думать,  что  все  это  на  днях  же  устроится.
Однако... что, он тебе нравится?
     - Ой, дядюшка! - сказал я восторженно. - Он  такой  хороший!  Он  Марте
платок вышил и столько историй знает! - Я подумал и  добавил:  -  Он  еще  и
стихи сам сочиняет.
     - Стихи?! - нахмурился было дядя, но тут же и рассмеялся.  -  Ну-ну,  и
садовник! Щеглов ловит, платки вышивает, на дудочке свистит, стихи сочиняет,
только цветы разводить не умеет - вон  на  всех  клумбах  крапива.  Бенцинг,
Бенцинг!
     - Никчемный человек, сударь, вредный человек, сударь, - быстро ответили
из соседней комнаты, - цыган! Я такого и одного  дня  держать  не  стал  бы!
Без-з-здель-ник!
     - Вот, слышишь, что говорят про твоего Курта? - рассмеялся дядя.  -  Ну
ладно, ладно, посмотрим, что за Курт. Ты его пришлешь ко мне. Хорошо?
     , - Хорошо, дядечка, - сказал я. - И мы все трое пойдем ловить дроздов.
Ладно?
     - Да что это ты сводишь меня со своим Куртом? - нахмурился было Курцер,
но вдруг согласился: - Ладно, пойдем! Это действительно интересно:  что  это
за...
     Снова вошел Бенцинг.
     - Там молодого господина ищут по всему дому, - сказал  он,  -  господин
профессор хочет его зачем-то видеть.
     - Иди, иди, голубчик! - заторопился Курцер. - Мы еще с тобой  поговорим
и о дроздах, и о Курте, а сейчас иди скорее. Отец-то со  вчерашнего  дня  не
выходил из комнаты... Иди!
     Я поднялся наверх.
     Дверь кабинета была заперта, и на ней висела бумажка: "Занят, работаю".
Я прислушался - было тихо, потом вдруг заскрипел стул и послышались тяжелые,
мягкие шаги. Отец пошел по комнате, подошел к двери и остановился. Мы стояли
друг перед другом, разделенные только двумя сантиметрами дерева.
     - Папочка! - сказал я тихо. За дверью молчали.
     - Ганс? - спросил отец. - Иди, иди, мальчик, иди к маме. У меня  что-то
болит голова, я к обеду не выйду.
     - Папочка! - повторил я робко.
     - Иди, иди, мальчик, я работаю.
     Он отошел от двери и снова зашагал по кабинету.
     Это я помню так хорошо, потому что с этого дня  и  начался  тот  бурный
разворот событий, о котором я буду рассказывать дальше.


        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  * "

                                  Знаю дела твои, ты не холоден и не  горяч,
                                  О, если бы ты был холоден  или  горяч,  но
                                  поелику ты не холоден и не горяч, а только
                                  тепел, я извергну тебя из уст моих.

                                                                 Апокалипсис

                                Глава первая

     У профессора разболелась голова.
     Он ушел в свой кабинет и заперся на ключ.
     Ланэ, печальный и потерянный, целый день бродил по дому,  натыкался  на
мебель, рассеянно говорил: "Что за дьявол!" - и качал головой.
     Наверх он, разумеется, подниматься не смел.
     На другой день к вечеру - профессор все сидел в кабинете,  и  обед  ему
подавали туда же, - Ланэ неожиданно встретил Курта.
     Курт стоял за  углом  веранды  и  обтесывал  какойто  кол.  Обтесывает,
возьмет в руки, как копье, посмотрит и снова начнет тесать.
     Ланэ вышел из-за угла и чуть не угодил ему под топор.
     - Уф! - сказал он, отскакивая. - Это вы, Курт?
     - Я, - ответил Курт, продолжая работу. - Ваше письмо я передал.
     - Да, да, - подхватил Ланэ, радуясь предлогу начать разговор с  Куртом.
- Да, да, письмо. И прямо в руки? Как я и просил?
     - А как же, - ответил Курт  и,  выпрямившись,  поднял  кол  на  уровень
глаза, как подзорную трубу, - в самые что ни на есть собственные руки.
     - Ну и что же?
     Курт посмотрел, покачал головой, снова взял топор, положил кол на землю
и, крякнув, как заправский мясник, отмахнул заостренный конец.
     - Ну и что же, Курт? - несмело повторил Ланэ.
     - Ну и... отдал письмо, - рассеянно ответил Курт, думая о другом. - Что
за черт? Не то дерево такое, не то топор... да нет, что топор! Топор как то-
пор. Неужели же я?.. - Он остановился в тяжелом раздумье.
     - Нет, что сказал профессор? - продолжал робко спрашивать Ланэ.
     - Ах, что сказал-то? Сказал: "Спасибо, Курт!"
     - А мадам?
     - И мадам сказала: "Спасибо, Курт!" Вот, - он повернулся вдруг к Ланэ и
посмотрел ему прямо в лицо, - вот полюбуйтесь,  третий  кол  порчу!  И  чему
приписать, не знаю! Не то дерево такое, не то  топор.  Да  нет,  что  топор!
Топор как топор.
     - Вот видите, - уныло поник головой Ланэ. Курт взял палку и злобно, как
дротик, метнул ее
     в другой конец газона, так, что она воткнулась в клумбу.
     - Ну а тот? - спросил Ланэ, и слегка кивнул головой в сторону дома.
     - Кто? Курцер, что ли? - громко догадался Курт. - Не знаю, я его совсем
не вижу.
     Помолчали.
     - Третий кол! - покачал головой Курт и вздохнул.
     - Я, Курт, на вас надеюсь! - вдруг заговорил Ланэ, смотря в землю и роя
гравий носком ботинка. - Вы сами понимаете, что мне было бы крайне неудобно,
если бы...
     - Ну еще бы! - даже слегка фыркнул Курт. - Что я,  совсем  без  головы,
что ли? Мое дело какое? Мое дело - молчать. "Каждому  шампиньону  -  помнить
свою персону, каждому ореху - знать свою застреху, а каждому змею - ползти в
свою галерею", - вот и вся моя мудрость! Вы мне, а я земле - и все! Вот!
     Они снова помолчали.
     - Вы сюда надолго? -. спросил Курт, видимо, успокоившись  и  забыв  про
испорченную палку.
     - Нет, вот только письмо передать и обратно.
     - О! Письмо? Это какое же письмо? То же самое? - удивился Курт.
     - Нет, то другое, - улыбнулся Ланэ его непониманию. - Это письмо такого
рода, что профессор...
     - ...запляшет от него, как щука  на  сковородке?  -  догадался  Курт  и
пристально посмотрел на Ланэ.
     И Ланэ смутился и даже испугался его взгляда, быстрого, насмешливого  и
очень ясного.
     Этот человек, которого мельком видел он много  лет  тому  назад,  потом
потерял из виду и забыл так же, как ежедневно мы забываем тысячи лиц, на.ми-
нуту мелькнувших перед глазами и сейчас же ушедших в другую сторону,  теперь
опять встал перед ним,  и  он  почувствовал,  что  не  может  разгадать  его
настоящего значения. Почувствовал он это только сейчас,  но  зато  сразу  же
решил, что Курт не просто Курт, а кто-то еще, а вот кто  -  он  не  знает  и
может только догадываться. Может быть, шпион Гарднера?
     И все-таки письмо он отдал ему, а не кому  другому.  Почему?  Этого  он
тоже не мог уяснить себе.
     В первую минуту подействовали, конечно, растерянность  и  невозможность
быстро сообразить все обстоятельства, что ему иногда  было  свойственно:  уж
слишком хотелось Ланэ в ту пору показать профессору, что он  не  подлец.  То
есть, может быть, он и подлец, но какой-то особый  подлец,  такой,  который,
несмотря на все, в самой глубине своего падения сохраняет благородство. Ведь
и падения-то бывают разные: один  падает  в  пропасть,  а  другой  просто  в
помойную яму. Разве можно его, ученого хранителя музея предыстории, сравнить
с каким-нибудь дезертиром, попавшим в плен и со страху выболтавшим все,  что
он знал и не знал? Это он уяснил себе ясно и хотел, чтобы так  же  ясно  это
понял и профессор.
     А так как Курт согласился передать это письмо профессору немедленно, то
он, не подумав, и отдал его Курту.
     Итак, в первую минуту  подействовали  растерянность,  необдуманность  и
желание скорей, скорей во что бы то ни стало  спихнуть  с  себя  хоть  часть
этого страшного груза.
     Во вторую, когда Курт уже ушел, Ланэ быстро и растерянно подумал:
     "Господи, что ж я такое сделал? Ведь это значит передать письмо прямо в
руки Гарднера".
     Он даже схватил было шляпу, чтобы бежать за Куртом, но только  вздохнул
и вяло подумал: "Теперь уж все равно. Будь что будет".
     Но в третью минуту он уже  почувствовал  глубокую,  спокойную  и  ясную
уверенность: отдал - и отлично сделал, что отдал! Пусть  Гарднер  прочтет  и
узнает, что он, Ланэ, хотя и от убеждений своих не  отказался,  но  и  в  их
лагерь перешел с открытыми глазами и бежать обратно не собирается. Но  в  то
же время он осознает глубину своего падения и ужасается ей.
     "И профессора Мезонье призываю к тому же, вот что им особенно важно,  -
мелькнуло у него в мозгу быстро и воровато. - Ну а про обезьяну тогда зачем?
- вспомнил он. - Эх, и висеть же мне за эту обезьяну на одной перекладине  с
Гагеном!"
     Но и тут он нашел себе оправдание и почти успокоился на  нем,  а  потом
плюнул и сказал: "А в общем, будь что будет".
     В тот же день он все-таки позвонил Гарднеру и попросил  принять  его  и
выслушать.
     - А что? Что-нибудь очень спешное? - спросил Гарднер. - Если  нет,  то,
может быть... Видите, я сейчас так загружен, что, право, даже и не знаю...
     Но Ланэ сказал ему, что дело очень важное и ждать он никак не может. На
него уже находило то отчаяние трусости,  которое  иногда  толкает  людей  на
подлинно геройские поступки.
     - Ладно! - ответил Гарднер, подумав. - Тогда приходите сегодня ночью. Я
закажу пропуск.
     В большом и гулком вестибюле, где перемешались все  восточные  стили  -
между крылатых быков с человеческими головами,  черных  фивейских  сфинксов,
высеченных из твердого и блестящего камня,  базальта,  наверное,  толстых  и
трехгранных колонн, увенчанных распускающимся лотосом,  и  фресок,  где  все
люди изображались с поднятыми руками и  только  в  профиль,  Ланэ  заставили
долго ждать.
     То есть пропуск на него был уже заготовлен,  но  маленький,  сухонький,
аккуратный человечек в пенсне, сидящий на их выписке,  поглядел  на  него  и
спросил:
     - Ланэ? Есть, есть пропуск! Одну минуточку! - и снял телефонную трубку.
     - Придется подождать! - сказал он через минуту, -  Вон  на  ту  лавочку
присядьте, пожалуйста.
     Ланэ сел и огляделся.
     Особняк раньше принадлежал акционерному обществу "Ориенталь", и  в  нем
помещалось правление. Теперь его заняло гестапо.
     Чистота везде была  прежняя.  Каменный  пол  из  глазированных  голубых
плиток со стилизованным изображением озера, обсаженного пальмами, был  чисто
вымыт и блестел так, что местами даже испускал неяркое, матовое  сияние.  Но
вот кое-где дорогие фрески были залеплены какой-то серой  бумажной  шелухой,
на дорогом столе из белого, едва ли не каррарского, мрамора  лежала  грязная
газета. На ней стоял черный от копоти чайник.  Ланэ  поглядел  на  фивейских
сфинксов и увидел, что кончик носа у одного из них слегка отколот.
     "Неужели они стреляли в него?" - подумал он и встал со скамейки.
     На львином теле сфинкса в  одном  месте  виднелась  черная  впадина,  в
другом - след от удара каким-то железным  орудием,  ломом,  может  быть.  На
серой колонне какой-то осел много раз подряд химическим  карандашом  написал
свою фамилию и украсил ее огромным росчерком и закорючкой.
     "К чему же это?" - даже с некоторой оторопью подумал Ланэ. Он подошел к
фрескам.
     На одной из них фараон Рамзес Великий, поднявшись на боевой  колеснице,
стоя поражал своих врагов из лука. Но тело фараона выглядело обезглавленным.
Верхнюю половину его закрывал плакат. Огромный черный  паук  с  человеческой
головой и мохнатыми лапами плел паутину вокруг земного шара.  Лицо  у  паука
этого было жирное, обрюзглое, с кривым орлиным носом, наглые глаза навыкате,
двойной подбородок и черные же  курчавые  волосы.  Внизу  плаката  помещался
неуклюжий стишок в четыре  строчки,  с  двумя  восклицательными  знаками  на
конце. Буквы были готические, и от этого убогий стишок  выглядел  еще  более
тяжелым и никчемным.
     "Господи, кого же они тут еще агитируют?" - горестно подумал Ланэ.
     Потом пришли двое в глухой военной форме и синих фартуках  поверх  нее,
принесли с собой лестницу и стали обмерять стену. Мерка  проходила  как  раз
через фигуру Рамзеса.
     - Все мерите, строители? -  насмешливо  спросил  человек,  выписывающий
пропуска. - Строить-то когда же будете?
     Один из пришедших полез наверх, другой остался внизу и достал  записную
книжку.
     - Восемь сорок три! - крикнул человек  сверху.  -  Записал?  Не  плачь,
сошьем тебе конурку, будешь сидеть да поплевывать...
     - Вы сошьете! Вы уж сошьете! - не обижаясь,  ухмыльнулся  тот.  -  Ваше
дело - курятники строить. Да и то я бы...
     - Да не плачь, сошьем! - крикнул тот, что стоял внизу.
     "Ну, пропали фрески!  -  скорбно  подумал  Ланэ.  -  Настроят  они  тут
курятников!"
     В это время зазвонил телефон. Сухонький человечек в пенсне взял трубку,
послушал немного и крикнул:
     - Господин Ланэ, идите сюда, сейчас вас проводят!
     Его повели по длинным коридорам, залитым белым светом неоновых ламп.
     Стены и двери были свежевыкрашены, и в коридоре пахло свежей  замазкой.
В конце, где коридор переходил в лестницу, стояли две лавки, и на них сидело
несколько человек в военной форме. В другом месте и  около  другой  лестницы
Ланэ встретил человека, который шел между двумя  солдатами.  Поравнявшись  с
Ланэ, человек взглянул на него и остановился.
     Остановился и Ланэ.
     Человек выглядел очень грязным, растрепанным, давно не бритым. Сорочка,
у него была в ржавых пятнах, один рукав пиджака  был  мокрым  и  черным,  на
другом была дыра, и из дыры лезли какие-то тряпки. Ланэ  с  трудом  узнал  в
этом оборванце журналиста Швейцера.
     - Боже мой! - сказал он ошарашенно. - Это вы! Швейцер  вдруг  оттолкнул
солдата и рванулся к нему.
     - Жене передайте! Улица Марикер, двадцать восемь, - несвязно  заговорил
он, хватая Ланэ  за  одежду.  -  К  своей  матушке...  пусть  едет  к  своей
матушке... Господин Ланэ... Господин Ланэ... Вы понимаете, они хотят,  чтобы
я... - Он все цеплялся за его одежду.
     - Стой! Куда? - крикнул, опомнившись, солдат и рывком за ворот отбросил
Швейцера.
     - Улица Марикер, двадцать восемь! - отчаянно крикнул Швейцер, падая.
     - А вы  чего  тут  слушаете?  -  набросился  на  Ланэ  солдат  с  двумя
нашивками, очевидно, ефрейтор. - Вам чего? Где ваш пропуск? Кто вас вызвал?
     - Альфонс Коппе должен мне две тысячи пятьсот, - кричал Швейцер с пола.
- Пусть жена возьмет их...
     - Ты!.. - рявкнул на него солдат и занес руку для удара.  -  Будешь  ты
молчать или нет?!
     - Идемте, идемте, - сказал Ланэ тот, который  его  вел,  -  идемте,  не
задерживайтесь.
     Ланэ слепо посмотрел на Швейцера, приоткрыл рот