многое. Так, больной, если  у  него  водились
деньги, мог перебраться в отдельную палату с балконом в сад, мог, конечно, с
разрешения лечащего врача, нанять  даже  специальную  сестру.  Но  и  такому
больному, если он лежал  в  нашем,  то  есть  послеоперационном,  отделении,
свидания разрешались только дважды в неделю.
     - Невозможно,  невозможно!  -  отвечал  на  все  просьбы  главный  врач
больницы. - Таковы наши правила. В этой больнице никаких привилегий  ни  для
кого не существует.
     И был так невозмутимо строг, что, кажется, и сам верил в это. Но он-то,
может, и верил, а я-то ему нет, поэтому первое, что мне пришло в  голову,  -
это какую еще новую пакость готовит мне прокуратура?
     - Да кто он такой? Что ему нужно? - спросил я почти  грубо.  Не  успела
еще сестра мне ответить, как дверь палаты как-то по-особому широко и парадно
распахнулась - именно не открылась,  а  распахнулась,  -  и,  сопровождаемый
хирургом, вошел в белом шелковом халате,  щегольски  наброшенном  на  плечи,
королевский прокурор.
     Признаюсь, при виде его превосходительства я так обомлел, что  даже  не
встал, а только откинулся на подушки, да и он, посмотрев на меня,  смешался.
Так с десяток секунд мы смотрели во все глаза друг на друга, не зная, с чего
начать, но тут я сделал какое-то случайное движение рукой и все сразу пришло
в движение и разрешилось.
     - Лежите, лежите! - очень натурально всполошился он и бросился ко  мне.
- Лежите, пожалуйста! Ведь вам же нельзя двигаться? Что вы?!
     От резкого движения халат соскользнул с его плеча, и я увидел, что  под
мышкой он держит квадратный  черный  портфель  величиной  с  книгу  среднего
формата. Это мне не понравилось больше всего.
     - Не вставайте, я сяду рядом,  -  сказал  прокурор.  Как  из-под  земли
бесшумно подкатили кресло, кожаное, докторское, из кабинета главного  врача.
- Ну а выглядите-то вы совершенным молодцом! - продолжал он,  усаживаясь.  -
А? Профессор?
     Хирург, высокий  старик  с  военной  выправкой,  похожий  на  бульдога,
молодецки гаркнул что-то в желтые, прокуренные усы, но прокурор уже перестал
его замечать.
     - Температура? - спросил он меня.
     Не успел я ответить, как профессор снял со  спинки  кровати  дощечку  с
температурной кривой и подал прокурору. Тот посмотрел и омрачился.
     - Все-таки еще тридцать семь и пять?.. И вот даже  тридцать  восемь?  -
спросил он капризно. - Что же это такое, доктор?
     - Процесс еще не  закончился  вполне,  -  ласково  наклонился  над  ним
хирург. - Вот эти две вершинки - та и эта - как раз и связаны с тем,  что  в
эти дни отходили секвестры.
     - Секвестры? Ах, секвестры! - обрадовался прокурор. Опять поймал  халат
двумя пальцами где-то на предплечье. - Вот у меня тоже весь сорок пятый  год
отходили секвестры. А на костылях вы еще не ходите, коллега?
     Ему опять что-то ответили, я не слышал, что. Я глядел на его спокойное,
замкнутое и ласковое лицо, лицо жесткого и отлично воспитанного человека, на
небольшой кожаный портфельчик на коленях,  в  котором  скрывалось  для  меня
что-то очень неожиданное и неприятное, и старался понять: что же это  такое?
Министр ли юстиции подал в отставку? Верховный ли суд возвратил обратно  мой
обвинительный акт? Победили ли левые на муниципальных выборах? Одним словом,
какой бес принес его сюда? Тут я  увидел,  что  мой  посетитель  уже  держит
конверт и прикидывает на свет одну за другой черные рентгеновские  пленки  -
все это очень ловко, изящно и быстро, хорошо  отработанным  жестом  опытного
игрока в покер.
     И тут я наконец овладел собой и сказал:
     - И при вашей загруженности, ваше превосходительство!..
     И только я произнес это, как  они  так  на  меня  и  уставились.  Потом
прокурор швырнул на стол всю кипу снимков и приказал:
     - Доктор, вы бы не возражали... минут на десять?..
     И сразу же нас в палате осталось двое.
     Тогда я скинул одеяло, сел на кровати  и  посмотрел  на  прокурора.  Он
поймал мой взгляд и косо улыбнулся.
     - Моему коллеге так не терпится  узнать,  в  чем  дело?  -  спросил  он
ласково и недовольно.
     - Очень! - сознался я.
     С полминуты мы молча смотрели друг  на  друга,  потом  он  резко  отвел
взгляд и встал.
     - Тогда, к вашему сведению, как юристу,  -  сказал  он  очень  холодно,
снимая без церемоний халат и вешая его на  спинку  кресла.  -  Мы  аккуратно
получаем сведения о здоровье всех тех, кто числится за нами, но  по  болезни
не может участвовать  в  судебном  разбирательстве  его  дела.  Но...  -  он
усмехнулся. - Я, конечно, не рискнул бы к вам сунуться просто так...  -  Тут
он опять сел и взглянул мне прямо в глаза. - Но прежде всего - газеты-то  вы
читаете?
     Я кивнул.
     - И, надо полагать, не только одни газеты, но и "Вестники  министерства
юстиции"?
     Я опять кивнул.
     - И,  следовательно,  знаете,  что  сейчас  предстоит  большой  процесс
национальной компартии? Очень хорошо! Тогда читайте.
     Он бесшумно распахнул  портфель  и  вынул  два  сложенных  вдвое  листа
отличнейшего бристольского картона с золотым обрезом. Под штампом и эмблемой
стоял четкий машинописный шрифт:
     "Высокий Сенат!
     В дополнение и уточнение наших  предыдущих  ходатайств  о  рассмотрении
совместимости  деятельности  коммунистической  партии   с   конституционными
началами нашей страны, ходатайствуем дополнительно о том, чтобы  на  тех  же
заседаниях были подвергнуты суждению Сената следующие частные вопросы:
     а) Вопрос о судьбе посмертного труда проф. Л. Мезонье: насколько  будет
признано и доказано, что покойный ученый  действительно  работал  над  такой
рукописью перед смертью.
     б) Вопрос о том, можно ли признать таким предсмертным трудом профессора
книгу "Расы и расизм.  Некоторые  итоги  сорокалетнего  изучения  человека",
вышедшую недавно в Москве на русском языке и  подписанную  именем  покойного
ученого.
     Если же названный труд будет признан действительно  принадлежащим  перу
покойного директора Института предыстории, то и
     в) вопрос о том, какими каналами, для какой цели и  кем  именно  книга,
написанная в нашей стране и нашим ученым, была  переправлена  за  границу  и
вышла в стране коммунистического лагеря, а также
     д) вопрос о том, может ли  быть  доказано  документами,  свидетельскими
показаниями или любым иным путем, что нелегальная переправка рукописи  через
границу является осуществлением воли покойного  и  была  произведена  лицом,
специально на то уполномоченным.
     В свою очередь мы в  связи  с  этим  же  желаем  и  обязуемся  доказать
Высокому Сенату, что:
     1. Если книга "Расы и расизм" в своей основе действительно  принадлежит
перу проф. Л. Мезонье,  то  ряд  страниц,  абзацев  и  подглав  этой  книги,
вышедшей в Москве,  во  всяком  случае  являются  открытой  коммунистической
интерполяцией, ничего общего ни с наукой,  ни  с  действительными  взглядами
покойного ученого не имеющей.
     2.  Все  вышеназванные   действия   совершены   коммунистами   с   явно
пропагандистскими целями.
     3. Они являются по своей юридической природе  преступными  и  полностью
подпадают под следующие параграфы "Закона об охране конституции"  (следовали
эти параграфы).
     Исходя из сказанного и перечисленного, мы ходатайствуем о том, чтоб все
материалы, как представленные при настоящем отношении,  так  и  те,  которые
будут или могут быть найдены и представлены в дальнейшем, были рассмотрены и
взвешены на тех же заседаниях Высокого Сената,  на  которых  будет  решаться
вопрос  о  конституционности  коммунистической  партии  нашей  страны  и   о
терпимости ее в рамках легальности - как частный аспект этого же вопроса.
     При этом прилагаются:
     1. Акты научной экспертизы (на 124-х листах).
     2.  Свидетельские  показания  по  всем  перечисленным  пунктам  (на  60
листах).
     3.  Совместный  меморандум  о  лицах,  по  мнению  истцов,  виновных  в
похищении рукописи и интерполяциях.
     Министр юстиции (пустое место вместо подписи)  Министр  внутренних  дел
(то же) Министр полиции (то же)
     Начальник управления по охране конституции (то же)".

     Я дважды, совершенно не щадя терпения прокурора (а он даже взглянул  на
часы), прочел эту бумагу и поэтому передаю ее содержание почти буквально.
     - Но тут еще должен быть меморандум, - сказал я. - Где он?
     Прокурор взял у меня из рук лист, аккуратно  сложил,  спрятал,  замкнул
портфель и ответил очень простодушно:
     - Да ведь я, дорогой  коллега,  и  эти-то  бумаги  не  имел  права  вам
показывать.
     - Ну, это-то само собой, - ответил я и снова лег. - Конечно, не  могли.
Но ведь не могли, а показали! Значит, что-то имели  в  виду.  Так  вот,  что
именно?
     Зрачки прокурора все сужались и сужались, пока не  стали  маленькими  и
пронзительными, как два черных мебельных гвоздика, он даже  сделал  какое-то
резкое движение, чтоб встать, но только выпрямился в кресле и положил руку с
дрожащими пальцами на подлокотник.
     - Ну, точно в плохом агитационном романе, - сказал он с сухим  смешком.
- Нет, дорогой коллега, будьте совершенно спокойны. Хотя я и  пришел  к  вам
частным образом, но отлично понимаю, с кем я  имею  дело.  Да  и  обвинение,
которое мы поддерживаем против вас, - он махнул рукой, - разве  оно  годится
для шантажа? Нет, дело совсем в другом:  эта  бумага  должна  получить  визу
королевской прокуратуры, а для меня не все в ней ясно. Хотя должен сразу  же
сказать: вся эта история с исчезновением рукописи и появлением ее  в  Москве
очень неприятна и подозрительна.
     Он подождал моего ответа и, не дождавшись его, продолжал все  громче  и
воодушевленнее:
     - Да, и подозрительна и неприятна. Ну-с, просмотрел  я  и  труд  вашего
батюшки. Нам его перевели. Конечно, для суждения о нем в полном объеме моего
юридического образования совершенно недостаточно, но одно-то мне  ясно:  три
министра правы! На этот раз, к сожалению, уж правы: те  страницы  и  абзацы,
которые  цитирует  меморандум,  безусловно  льют  воду  на  коммунистическую
мельницу. Это уж никак не разоблачение немецких расистов, а простой призыв к
ножу. К алжирским и марокканским событиям,  если  вам  угодно.  Об  этом  уж
никакого спора быть не может!
     Он замолчал, опять ожидая моих возражений, но я лежал и слушал.
     - И тут я должен согласиться с авторами меморандума,  -  продолжал  он,
раздражаясь все больше и больше. - В этой  книге  с  профессором  происходит
какая-то невероятно странная трансформация,  просто  какое-то  спиритическое
раздвоение личности. Вот читаю одну страницу, вторую,  третью,  страница  за
страницей  идет  строгая  научная  проза:  даты  открытия,  фамилии  ученых,
латинская номенклатура - и вдруг ни с того ни с сего - бац! - ученый влез на
стол и заговорил языком партийного  работника.  Позвольте!  Почему?  Откуда?
Как? Когда и где профессор говорил  так?  Мы  ведь  с  вашим  батюшкой  тоже
прожили бок о бок не один десяток лет,  слышали  его  и  на  лекциях,  и  на
торжественных актах, и в муниципалитете, значит, достаточно знаем его голос.
Это для нас никак не человек с улицы, так откуда  же  нашло  на  него  такое
наваждение, мы хотим это знать!
     Я лежал, закрыв глаза рукой, но то, что прокурор не сводит глаз с моего
лица, мучило меня, и я, кажется, сделал непроизвольную гримасу.
     - Вот я вижу, вам неприятно меня слушать, - подхватил прокурор,  -  вы,
конечно, держитесь совсем другого мнения.
     - Да нет, говорите! Говорите! - попросил я. - Я молчу потому,  что  мне
хочется собраться с мыслями.
     - Ну,  так  что  же,  собственно,  еще  говорить!  -  солидно  вздохнул
прокурор. - Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл - стал Павел, и такой
случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари,  пошляки,  смотрим
на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна,  а
здесь все и сложно и запутано. В самом деле книга - толстая, очень ученая  и
- что уж тут говорить! - отлично  написанная  книга,  на  которой  красуется
фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи верст и вышла в свет при
обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки  ее  достоверности.
Это первое, что я знаю о ней. Второе - еще более для меня темное: эта  книга
вышла в стране...
     Тут  я,  кажется,  по-настоящему  напугал  и  ошеломил  моего  высокого
посетителя - вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:
     - В стране, спасшей мир. - И так как он смотрел на меня баран  бараном,
я засмеялся и объяснил: - Ну, я говорю: книга моего  отца  вышла  в  стране,
спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я  просто  цитирую  моего  коллегу
королевского прокурора. Это он как-то сказал: "Россия снова спасла мир своей
кровью". Это же из вашей речи в сорок пятом году.
     Удар пришелся в лицо. Его превосходительство даже  слегка  перекосился,
как от полновесной пощечины. Но когда он заговорил снова, голос его был  уже
опять спокоен и размерен.
     - Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее,  -  сказал
он, улыбаясь одной щекой, - я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят
пятому году с мерками сорок пятого. Все ваши неприятности  именно  отсюда  и
идут.
     -  Так  же,  как  и  все  чины  вашего  превосходительства   от   прямо
противоположного, - почтительно улыбнулся я. - Что спорить? Редкий талант  -
забывать старое добро и не видеть новое  зло  -  ваше  ведомство  довело  до
абсолютного совершенства.
     Он вскочил так бурно, что я думал - сейчас он меня  ударит.  Настоящее,
не наигранное негодование было написано на его холеном лице.
     - Мое прошлое, дорогой коллега, раз вы уж  обладаете  такой  прекрасной
памятью, - сказал он каким-то каркающим голосом, - хорошо известно всем! Оно
- лагерь уничтожения. Прошу помнить: я  -  "болотный  солдат",  но  в  сорок
четвертом году меня и там арестовали. А в зондерлагере, куда меня отправили,
мне надели солдатские сапоги из синтетического каучука и двенадцать часов  в
сутки заставляли ходить по жидкой грязи. Еще неделя - и меня  спалили  бы  в
крематории!
     Я  усмехнулся.  Все  это  -  зондерлагерь,  резиновые  сапоги,   грязь,
крематорий  -  были   полной   правдой.   В   сорок   четвертом   году   его
превосходительство действительно в течение двух месяцев месил грязь,  и  его
подгоняли плеткой в лагере ведомства доктора Лея. Потом прокурор выбился  из
сил (сопротивляться у этих господ мужества не хватает - они будут топтаться,
пока не сдохнут), и его действительно без всяких слов превратили бы в  кучку
костяной муки да в горсть пуговиц, но тут подоспел Крыжевич со своим отрядом
(а в ту пору гитлеровцы уже трещали по всем швам), перебил охрану и  увел  в
горы заключенных. Его  превосходительство  стащили  туда  на  носилках.  Вот
почему в сорок пятом году у него отходили секвестры. Но я  не  напомнил  ему
обо всем этом, а только спросил:
     - И поэтому  вы  неделю  тому  назад  подписали  ордер  на  арест  того
командира партизанского отряда, который вырвал вас уже из крематория?
     Он хотел что-то сказать, но только  открыл,  закрыл  рот  и  беспомощно
посмотрел на меня.
     - Ну, ну! - крикнул я  ему.  -  Говорите,  говорите!  У  вас  есть  что
возразить?
     Но он молчал.
     - Нечего вам возразить! - сказал я тихо и горько, так и  не  дождавшись
его ответа. - Все, все  забыли.  Забыли  свое  героическое  прошлое,  забыли
преступное прошлое Гарднера! Забыли того, кто вас предал. Забыли  того,  кто
вас спас! Ну, хорошо, это ваше дело, но от  меня-то  чего  вы  хотите,  отец
сенатор, ваше превосходительство? Бумаги отца? Черта с два я вам их отдам!
     Тут королевский прокурор снова обрел дар речи и сказал:
     - Ну, вы же понимаете, в таком тоне нам разговаривать бесполезно.
     - Как будто? А зачем же вы пришли, если не за  этим?  -  крикнул  я.  -
Видите, как все просто  у  вас  получается.  Бумаги  я  спалю  -  вы  как-то
пронюхали, что в Россию пошла машинопись, а не автограф, - потом назову лиц,
спасших рукопись от уничтожения, и ваш Высокий Сенат осудит  этих  людей  за
измену. Только, ради всех святых, кому измена-то?  Гестаповцам?  Вам?  Миру,
который, по  вашим  словам,  отстояли  своей  кровью  эти  люди?  Ради  всех
дьяволов, раз вы уже не верите в Бога, измена-то, измена-то кому?
     Он что-то говорил, пожимая плечами и презрительно улыбаясь, но я уже  и
не слушал, да и просто не слышал его. Меня снова захлестывало то  высокое  и
восторженное негодование, от которого сразу все становится на свое  место  и
делается легко дышать, и только одно чувство  наполняло  меня  всего  в  эту
минуту, как, оказывается, я мало понимал всю жизнь! Как позорно мало  стоил!
Почему, - спрашивают меня три министра,  -  мой  отец  перед  смертью  вдруг
заговорил как коммунист? В самом деле - почему? Да на меня только два месяца
как сыплются их ослиные удары, и жизни моей ровно ничего не грозит, а  разве
я сейчас такой, каким был до этого? Разве прежние  у  меня  глаза,  когда  я
смотрю на них? Прежние слова, когда говорю с ними? Прежние  мысли,  когда  я
думаю о них? Эх, прокурор,  королевский  прокурор,  ничего  вы  все-таки  не
понимаете!
     Кажется, я сказал нечто подобное, потому что он встал с кресла  и  взял
портфель под мышку.
     - Ну, хватит, - сказал он, - будем говорить в иной  обстановке!  Мне  с
вами не договориться.
     Я ничего не ответил.
     А он дошел до двери и вдруг повернулся ко мне.
     - Ганс, перестаньте, - сказал он вдруг мирно. -  Ну,  что  вы  в  самом
деле? Стоит ли?
     - А что, не стоит? -  спросил  я  и  махнул  рукой.  -  В  самом  деле,
наверное, не стоит. Вот только что будет со мной, я не особенно понимаю. Ну,
да что-нибудь будет... Дайте-ка мне папиросу. Я знаю, у вас крепкие.
     - Да ведь курить-то вам, наверное, нельзя, - уныло ответил прокурор, но
снова подошел ко мне, сел и достал портсигар. - Что  доктор-то  мне  скажет?
Меня ведь предупредили...
     После этого мы с минуту курили молча. Потом он встал, накинул на  плечи
халат и протянул мне руку. Я ее пожал.
     - Ну, и на прощание, - сказал он бодро, - я вам дам  благой  совет,  не
как прокурор, а как ваш товарищ. Будьте вы посмирнее! Ваше дело ни гроша  не
стоит, а вы так его раздуете, что сгорите, как моль.
     - Да нет, ваше превосходительство, - ответил я мирно, - что уж мне  тут
советовать? Посоветуйте Сабо, чтобы она другой раз лучше выбирала мишень. На
что я ей? На мне она карьеру не построит... А вот прийти на прием, скажем, к
вашему превосходительству, закутавшись в плед... да и  бахнуть  вам  в  лоб,
чтоб мозги полетели! Вот это дело!..
     Его так и смело с места.
     - Черт знает, что вы себе позволяете! - крикнул он и ударил кулаком  по
креслу. - Вы в самом деле, наверно... - он раздраженно щелкнул себя по  лбу.
- Да я вас под суд отдам!
     И он почти выбежал в коридор.
     А дня через три ко мне в больницу явился Ланэ.
     Он пришел в то время, когда я после обхода задремал у открытого окна  в
сад. Просто я вдруг проснулся и увидел, что он стоит и трогает мое плечо.  Я
поглядел на  него,  увидел  утомленное,  скорбное  лицо,  печальный  взгляд,
сиреневые, медлительные веки, и хотя  он,  видимо,  желал  казаться  бодрым,
веселым и добродушно-ворчливым,  но  с  первого  же  взгляда  я  понял,  что
пришел-то он совсем с другим, и, конечно, не ошибся.
     - Вы воюете с ветряными мельницами,  Ганс?  -  спросил  он  печально  и
ворчливо. - Валяйте, валяйте. Что сейчас не хватает нашей стране, это -  Дон
Кихота.
     Я смолчал.
     - Вот одна мельница сломала вам ногу, а вам все мало. Хотя  прокурор  и
грозит вас привлечь еще и за клевету и этого сейчас никак не докажешь, но  я
имею все основания считать, что эту  сумасшедшую  выпустили  специально  для
того, чтобы она произвела что-то экстраординарное, вроде вот этого выстрела.
То есть не то что ее с