нца. - Спокойной ночи, -  повторил  он,
затворяя дверь.
     Профессор ничего не ответил, только злобно два  раза  повернул  ключ  в
замке, подошел к столу - ампулы уже не было, Гарднер захватил  ее  с  собой.
"Ну и пусть, - подумал он со злобным удовольствием. - Попробуй достань  меня
теперь!"
     Он сел за стол опять, взял кружку и залпом  выпил  все.  Жидкость  была
безвкусная и  бесцветная  и  только  чуть  пахла  миндалем  -  что-то  вроде
недоваренного компота из чернослива. "Вот и все. Обратно уже не уйдешь".  Он
посидел немного, потом подумал: "Боже мой, какая тишина!"  Быстро,  опережая
возникающий страх,  подошел  к  этажерке  и  включил  радиоприемник.  Что-то
зашипело, заклокотало в лакированном  чреве,  но  он  еще  передвинул  винт,
нащупывая подходящую волну. Пока он  делал  это,  в  нем  вдруг  стукнуло  и
явственно заворочалось где-то около кишок то злое и инородное, что он только
что впустил в себя. Он резко повернул винт, и тогда трескучий и  отчетливый,
как ремингтон, голос вошел в комнату. Он стоял и слушал.
     "Тогда вы кладете на это жирное  пятно  лист  промокательной  бумаги  и
проводите по ней горячим утюгом. Повторив эту манипуляцию несколько раз,  вы
достигнете того..."
     У него уже сводило скулы, становилось все жарче, все  неудобнее  и  вот
торопливо, словно уходя от дурноты,  он  повернул  винт  еще,  на  следующее
деление.
     Тогда мужской, грубый, обветренный голос стал  ругаться  и  кричать  на
него по-немецки:
     "И тут мы скажем им: ни револьвер террориста,  ни  бомба  политического
убийцы, ни яд заговорщика - ничто из  всего  того,  что  вы  мобилизовали  и
двинули на нас из недр своей черной кухни, не помешает нам довести до  конца
великое дело оздоровления и дезинфекции мира. И  каждый  раз,  склоняя  наши
траурные черные орлы перед ранними могилами, мы будем  клясться  этой  новой
кровью..."
     Он улыбнулся. Мир жил своими заботами, печалями и радостями. Что ему до
того, что в какой-то запертой комнате умирает сумасшедший старик! Вот опять,
видно, где-то хлопнули какого-то прохвоста. Как ни говори,  а  все-таки  это
хорошо. Вот уже их бьют, как мышей, по всем закоулкам...
     И вдруг его пальцы дрогнули.
     Звонкоголосая девочка выкрикивала бесстыдно и наивно из-под его руки:

                          Шофер мой милый,
                          Как ты хорош!
                          Мотор включаешь -
                          Бросаешь в дрожь.
                          Ты умеешь так поставить,
                          Ты умеешь так направить
                          И ведешь, ведешь,
                          Ведешь, ведешь...

     Девочка пела, а он слушал и слегка кивал ей головой.
     - Пой, пой, милая! Вот я слышу твой тонкий, девичий голосок.  И  совсем
даже не важно, кто тебя  научил  этакому.  Хорошо,  что  ты  такая  сильная,
ладная, молодая и что столько тебе еще осталось жить.
     Он уже весь дрожал, у него звенела и как бы испарялась куда-то  голова,
но он все-таки весь повернулся к  черному  ящику,  мучительно  и  напряженно
вслушиваясь в заключенный в нем молодой, почти птичий голосок.
     Ведь она пришла к нему на помощь в эту самую важную в его жизни ночь.
     Но тут раздались аплодисменты, ржание, смех,  топот  ног,  и  сразу  же
вошел  в  его  узкую  смертную  камеру  большой,  гулкий  и  спокойный  зал,
наполненный до  отказа  белым  туманом  молочных  ламп,  дамами  в  вечерних
туалетах, господами в накрахмаленном белье. Пока девочка молчала, он, закрыв
глаза, прислушивался к тому чужеродному и злому существу, что выпрямлялось и
росло в его теле, перерастая его самого. Вдруг сразу сделалось душно, тесно,
некуда стало девать свое тело - так оно сразу обмякло, распухло и отяжелело.
У него закололо в  боку,  стали  жать  ботинки,  воротник  сделался  узок  и
перехватил горло, кресло врезалось в тело, пот покрыл лицо, - он наклонился,
ища таз.
     Но девушка опять уже пела над ним, пела еще что-то такое бессмысленное,
звонкое и бесстыдное, а он улыбался, сползая с неудобного кресла, все  кивал
ей головой и уж ничего не видел около себя, ни  ее,  ни  даже  того  черного
ящика, в который ее заключили, - такой уж в ту пору стоял в комнате  тонкий,
звенящий, скользкий туман.
     ...Когда он снова открыл глаза, то увидел несколько  розовых  смазанных
пятен и не сразу понял их значение. Он вытянулся, выгибая спину, и спросил:
     - Где Ганс?
     Одно из пятен подплыло к нему, остальные заколебались и подались назад;
он почувствовал на своих руках живое, проникающее внутрь тепло и понял,  что
кто-то плачет.
     Тогда он поднял тяжелую, плохо повинующуюся руку и  положил  на  голову
тому, кто стоял перед ним на коленях.
     Около самого его лица зарыдали бурно, открыто, неистово, и чья-то  рука
ухватила его за шею и прижала к себе.
     - Милый, милый, милый! - говорила  Берта,  содрогаясь  от  истерической
жалости и  нежности  к  этому  большому  беспомощному  телу,  которое  через
несколько мгновений должно стать мертвым. - Милый, милый,  простишь  ли  ты?
Можешь ли ты...
     - Где Ганс? - спросил профессор и закрыл глаза, потому  что  перед  ним
замелькали радужные дуги, и тут же прибавил: -  Нет,  нет,  не  зовите  его,
пусть спит... А Гарднер где?
     И сейчас же над ним появилась нежная, противная, розовато-белая  морда,
похожая на крысиную.
     - А, крыса! - сказал профессор громко и  спокойно,  чувствуя,  что  его
сейчас и на этот раз навсегда захлестнет этот бред. - Здравствуй, крыса!
     Крысиная морда оскалилась и показала острые, блестящие зубы.
     - Не радуйся, ничего не выйдет, ты еще не победила. Подожди.
     Он стал медленно, с усилием подниматься с кровати.
     - Подожди, подожди, - повторил он злобно, чувствуя, как  несколько  рук
поддерживают его под спину.
     - Нет, нет, - услышал он вдруг голос Гарднера, - не надо, не надо!  Что
вы?
     Прямо перед ним стояла  та  же  отвратительная  нежно-розовая  крысиная
морда, и, чувствуя, что вот это вообще последнее, что он может сделать, он с
наслаждением, болью и злостью плюнул ей прямо в открытую пасть.
     Потом упал, закрыл  глаза,  и  тут  над  ним  сомкнулось  мутно-зеленое
колеблющееся бесконечное море.

                                Глава третья

     Курт не присутствовал при смерти профессора,  но  узнал  о  ней  раньше
всех. Через час после ночного отъезда Курцера вдруг в сторожку пришла  Марта
и сердито сказала:
     - Иди наверх, опять что-то приключилось.
     У нее были красные глаза, и она так ткнула стоящую на дороге табуретку,
что Курт даже не спросил ее, что же именно там случилось.
     Дверь кабинета была полуоткрыта, и только что  Курт  переступил  порог,
как профессор встал с кресла и пошел к нему.  В  руках  его  был  сверток  -
большой, плоский, в пергаментной бумаге, эдак килограмма на два.
     - Вот, Курт, - сказал профессор строго и тихо, -  последний  том  моего
труда. Итог сорокалетия. Дома я его хранить не могу. Надо отвезти в город.
     - Хорошо, - ответил Курт. - Давайте.
     - Стойте, Курт, - сказал профессор, слегка отстраняясь. - Отвезти мало,
надо еще спрятать.
     - Ну! - фыркнул Курт. - Будьте спокойны. Давайте, давайте!
     Не двигаясь, профессор смотрел на него.
     - Плод всей моей жизни, - повторил он тихо и раздельно.
     - И знать никто не будет, - серьезно заверил его Курт. - Давайте! Я еду
в город за стеклом и  горшками.  Мне  господин  Курцер  еще  два  дня  назад
приказал.
     Профессор отошел и тяжело сел в кресло. Курт мельком взглянул на него и
удивился тому, что он не так уж и плох, только вот желт больно, да и  одежда
вся в пепле и пыли. Наверное, всю ночь курил.
     Он улыбнулся и сказал:
     - Не беспокойтесь, все будет в  порядке.  Профессор  смотрел  на  него,
постукивая пальцем по столу.
     - Постойте, - сказал он. - В конверте есть указание,  как  поступить  с
рукописью.
     - Ага, - принял к сведению Курт.
     Профессор поднял кверху палец.
     - Я завещаю ее Институту мозга в Ленинграде. Значит, нужно  туда  ее  и
представить, а вот как это сделать, я уж и не знаю.
     - Люди знают, как, - ответил Курт, - не беспокойтесь.
     - Люди-то знают, - качнул головой профессор, - да  я-то  не  знаю  этих
людей. Ну ладно, что тут гадать. Что уж будет... Но вот что, Курт.  Здесь  в
предисловии рукопись моя завещается Ганке. Имя-то я его, конечно, зачеркнул,
но всего предисловия уничтожить нельзя, потому что некогда писать новое.  Но
с тех пор, как Ганка стал предателем, доверить ему я ничего не могу. Поэтому
смотрите, что бы ни случилось, - он особенно подчеркнул эти слова, -  но  он
не должен знать, что рукопись ушла из этого дома. Понятно?
     - Ну еще бы! - ответил Курт. Профессор все не отводил от него глаз.
     - В специальном пакете, что вложен в рукопись, я пишу об этом,  но  мне
могут не поверить. Вот уж и сейчас говорят,  что  я  свихнулся,  и  недаром,
конечно, они так говорят. Так вот, если не поверят моей воле, вы свидетель -
я был в здравом уме. Понимаете?
     - Понимаю, - тихо ответил Курт и взглянул на профессора прямо и строго.
     "Все! - понял Курт. - Он больше не жилец, не выдержал".
     Профессор  слегка  пожал  плечами  и  чуть   улыбнулся.   Улыбка   была
беспомощная и жалкая.
     - Будет сделано, - ответил Курт твердо, по-солдатски.
     Профессор кивнул ему головой.  Курт  подошел  к  профессору,  взял  его
опущенную руку и осторожно пожал.
     - Не бойтесь, - сказал он тихо, но твердо, не голосом садовника  Курта,
а своим голосом, голосом человека, который остается жить и бороться.  -  Все
будет сделано. Ваша книга будет в Ленинграде.
     И когда они пожали так друг другу руки, было это безмолвное рукопожатие
коротким, крепким и все объясняющим. Никаких  тайн  уже  не  осталось  после
него.
     - За  Гансом  смотрите,  -  сказал  профессор,  отпуская  его  руку.  -
Понимаете?
     - Понимаю, - ответил Курт.
     - Ну вот, кажется, и все, - сказал профессор. - Прощайте.
     Курт пошел и возвратился.
     - Вы не бойтесь только, - сказал  он,  -  все  будет  сделано,  как  вы
хотите. Видите, их сейчас уже бьет истерика.
     - Да их-то я уж и не боюсь, - ответил профессор, - видите,  даже  и  не
запираюсь. Ну, - он слегка дотронулся до его плеча, - прощайте. У  меня  еще
много дел. Вот отдохну немного и начну опять работать. Счастливого пути.
     Когда Курт вышел на улицу, было уже почти светло. И здания, и кусты,  и
тусклые дорожки в саду и быстро светлеющее небо - все было окрашено в  серый
цвет рассвета.
     Крепко закусывая губу, Курт подошел к навесу, точными, злыми движениями
отпер замок, вывел свой мотоцикл и стал его рассматривать.
     Подошла Марта и молча остановилась возле. Он мельком взглянул на нее  и
сказал:
     - В горой за стеклом и горшками.
     - За стеклом? - спросила Марта.
     - За стеклом, за стеклом, - и он головой показал  себе  на  грудь,  где
лежал пергаментный пакет.
     Она поняла и кивнула ему головой.
     В десять часов утра Курт  уже  входил  в  здание  фирмы  "Ориенталь"  с
конвертом на имя Гарднера.
     Гарднер записку взял, прочел, отметил что-то на длинном листке  бумаги,
что лежал перед ним, и спросил:
     - Так. И стекла и цветочные горшки... Что, разве хозяин цветочки любит?
     - Так точно, любит, - ответил Курт  и,  видя,  что  Гарднер  улыбается,
улыбнулся и сам.
     Гарднер скомкал записку, бросил ее в пепельницу, взял со стола блокнот,
вырвал листок из него, стал что-то быстро писать.
     Курт следил за его руками.
     - Видите ли, - сказал он, обдумав все, - хозяин мой, собственно говоря,
к цветам склонности не питает. Он человек научный, ему что тюльпаны там  или
розы, на это понятия у него нету. Он все больше по костям да по камушкам.
     - Не про того хозяина  говорите!  -  усмехнулся  Гарднер.  -  Так  вот,
любезнейший,  с  этим,  значит,  листком  обратитесь  к  начальнику   отдела
репараций и материальных ресурсов, нижний этаж, третья  дверь  направо,  сто
сорок пятая комната, майор Кох. Если есть у  него,  он  все  устроит.  Какое
стекло вам нужно?
     - Видите ли, - сказал Курт, подумав, - для оранжереи лучше всего стекло
тонкое, но крепкое, потому что, скажем, снежная зима, заносы - ведь  все  на
стекле. Или ребятишки придут с рогатками.
     Гарднер сидел и смотрел на него.
     - Из рогаток! Из рогаток! - пояснил Курт и поднял два пальца. - Раз - и
нет стекла.
     - Милый, мне ведь некогда, - сказал вдруг Гарднер. -  Это  ведь  у  вас
дело - дроздов ловить да кустики подрезать. Меня люди ждут. Какое стекло вам
нужно - бемское, двойное, химическое, небьющееся?.. Ну, скорей, скорей!
     - Я бы хотел, конечно, бемское, но...
     - Бемское! - кивнул головой Гарднер и записал это слово над строчкой. -
Ну вот, значит, и все, идите к Коху. Что он может, то он...
     Курт был уже у двери, когда Гарднер окликнул его снова:
     - Вы что, садовником поступили, что ли?
     Курт сейчас же повернулся.
     - Поступил? Я, ваша милость, вот  этаким  еще  был,  -  Курт  присел  и
показал рукой, каким он был, - как уже служил там.
     - Ну, идите, - сказал Гарднер, улыбаясь, - идите. Я все там написал.
     Курт пошел к Коху.
     Кох, сухой, желтый, колкий, усатый человек с недобрыми серыми  глазами,
взял записку, прочел и отрывисто сказал:
     - Еще тебе и бемского. А где я его возьму?
     Курт слегка пожал плечами.
     - Не знаю.
     - Не знаешь, а просишь, - вскинул на него злые серые глаза Кох,  и  его
лицо  цвета  лежалого  масла  чуть  дрогнуло  от  произнесенного  в   мыслях
ругательства. - Нет бемского во всем городе. Обыкновенное получишь.
     - Так в соборе бемское есть, - сообщил Курт.
     - Да ну? - удивился Кох.
     - Там все двери застеклены им.
     - Так вот я тебе двери и дам! - рассердился Кох. - Может, ты еще алтарь
у меня попросишь - горшки расставлять?
     - Лишнего мне не надо. Алтарь нам для горшков не требуется, - угрюмо  и
твердо сказал Курт. - Мне бы хоть горшки у вас достать.
     - Господи, Боже мой! - горестно удивился Кох, рассматривая лицо  Курта.
- Ты что, садовником, что ли, работаешь?
     - Я двадцать лет садовник, - с угрюмым достоинством сказал Курт.
     - А дурак! - крикнул Кох. - Двадцать  лет  работаешь  в  садовниках,  а
дурак! Ишь ты!  "Алтарь  нам  не  требуется"...  С  кем  ты  разговариваешь,
деревня? Карцера не нюхал?
     Курт посмотрел на него, повернулся и твердо пошел к двери.
     - Стой! - крикнул Кох ему в спину. -  Стой,  дьявол!  Слушай,  ты  что,
дурак, что ли, совсем? Ты куда пришел-то? Ты что, дура, деревня,  у  меня  в
кабинете вытворяешь? В солдатах служил?
     - Ни в каких я ваших солдатах... - пробурчал Курт.
     - Ну и дурак! Вот от этого и дурак,  пришел  и  выламывается,  идиотика
строит! - уже во все горло заорал Кох. - Времени у меня нет, а то бы я  тебя
поучил... Да стой ты, черт! Куда пошел опять? Пойдем вместе,  сейчас  выпишу
ордер.
     Отсюда Курт пошел в музей восковых фигур.

     В  городе,  на  площади  Принцессы  Вильгельмины,  уже  около  ста  лет
красовалось  желтое  двухэтажное  приземистое  здание.  Его  осенял  круглый
стеклянный купол,  увенчанный  зеленым  флагом.  На  фронтоне  горела  всеми
цветами желтая вывеска со змеями, огнедышащим драконом на цепи и отрубленной
человеской головой на блюде. Блюдо это держала в руке  черноволосая,  жгучая
красавица,  вся  в  тонких  косичках,  ожерельях,  бусах   и   развевающихся
покрывалах. Внизу золотым по черному блестела надпись:  "Паноптикум  госпожи
Птифуа" и  еще  ниже:  "Дети  до  16  лет  не  допускаются.  Солдаты  платят
половину".
     Госпожа Птифуа уже скоро тридцать лет как лежит на городском  кладбище,
под безносым мраморным ангелом. От  нее  остались  только  восковой  бюст  в
вестибюле  музея  да  бронзовая  дощечка,  на  которой   четко   обозначено:
"1840-1912".
     Теперь музеем владел сын ее дочери - магистр философии господин  Иоганн
Келлер. Его часто можно было видеть в залах музея:  ходит  этакий  небольшой
господин с животиком, золотыми зубами и круглым румянцем  на  полных  щеках,
постоянно доволен всем, тих и уравновешен. В  кругу  своих  знакомых,  кроме
несоответствия занятий - в самом деле, магистр философии и паноптикум! -  он
был еще известен тем, что уже десятый год сидел над  работой  о  Венерах:  о
Венере Милосской, Венере Медицейской, Микенской, Таврической. И добро бы  он
горел на этой работе,  считал  ее  делом  своей  жизни,  а  то  ведь  ничего
подобного, - он, кажется, сам не понимал толком, для чего и кому  нужна  его
диссертация и чем он ее кончит, писал - и все!
     - Так ведь про этих  Венер-то  и  материалов  столько  не  наберешь,  -
горевали его знакомые. - Чем же вы занимаетесь десять-то лет?
     Господин Келлер  смотрел  в  лицо  собеседника  ореховыми  улыбающимися
глазами, и лицо его светилось от тихого удовольствия.
     - Ну да, ну да! - возражал он с каким-то даже подобием оживления. - И я
так думал вначале: "Какая там литература?! Две брошюрки, одна  монография  -
вот и все, пожалуй". А как поднял книжные пласты, так знаете,  что  на  меня
полезло... Ну! Наибогатейший материал, на восьми языках! Даже на  венгерском
и то отыскался какой-то специальный альбом.  А  поначалу  так  действительно
казалось, что нет ничего. Хотя, - говорил он, подумав, -  ведь  важен-то  не
сам материал, а мысли по поводу него. Вот написал же Лессинг книгу только об
одной статуе, и книжка стала классической, ее перевели на  все  языки  мира.
Вот и подумайте! - и в глазах его  было  столько  тепла  и  иронии,  столько
добродушного издевательства и над Венерами, сколько бы их там ни было, и над
всеми восемью языками, на которых о них  написано  столько  перечитанной  им
ерунды, и над своей работой, которую он, видимо, ни в грош  не  ставил,  что
обыкновенно собеседник больше не расспрашивал и разговор на этом кончался. И
о паноптикуме, хозяином которого он состоял вот  уже  двадцать  лет,  Келлер
говорил с тем же мягким, добродушным презрением и задумчивостью.
     - Конечно, говоря между  нами,  джентльменами,  -  задумчиво  цедил  он
сквозь зубы, - все это похабщина, - он кивал на свои манекены, -  всем  этим
Ледам да обнаженным Цецилиям со стрелами  в  груди  только  и  стоять  бы  в
вестибюле дома терпимости, но есть публика, которой это нравится, она  валом
валит.
     Он задумывался и продолжал:
     - И вся беда, очевидно, в том, что людям без зверства никак не прожить.
Самому убивать даже на войне, конечно, противно, - цивилизация мешает, -  но
посмотреть  на  это  хотя  бы  одним  глазком,  со   стороны,   положительно
необходимо. Есть такая классическая английская монография прошлого века - не
читали? - "Убийство как изящное искусство". Вы  понимаете,  в  чем  пакость?
Оказывается, установлено  научно,  что  убийство,  во-первых,  искусство,  а
во-вторых, еще и изящное искусство. Вот тут-то, наверное, и собака зарыта.
     Слушатели, которые  были  поумнее,  после  этих  объяснений  переводили
разговор на погоду, а дурачки восклицали:
     - Позвольте, но вы же проповедуете безнравственность!
     И тогда Келлер, тоже с видимым удовольствием и даже без  своей  обычной
флегмы, подхватывал:
     - Возможно, возможно! Вполне, вполне возможно! Я же вообще  по  натуре,
очевидно, совершенно аморален. Вот влюблен во всякую красоту, в любую  форму
ее - от тропической змеи до женщины. А ведь красота-то - она от дьявола! Это
еще богомилы, а до них Плотин очень убедительно доказывал, - почитайте-ка!
     Он говорил о своей аморальности, а жил монахом, у него не было ни жены,
ни детей, ни даже как будто любовницы. Вот этот человек, как только в  город
вошли немцы, первый из всего города нарушил приказ командования о  том,  что
все предприятия, в том числе зрелищные и увеселительные, должны работать  по
прежнему распорядку, и