й прокуратуры, не помогут.  Хотя  надо  вам
сказать, что я получил и такое, где стояло просто черным  по  белому:  "Убил
Гарднера я, бывший борец фронта Сопротивления, узнав  из  статьи  Мезонье  о
том, что разделывал этот мерзавец. В то время, когда мы, патриоты, сидели  в
подполье, этот изверг..." Ну, и так далее на десяти страницах. Но ясно,  что
такое письмо может написать всякий ваш недруг  специально  для  того,  чтобы
посадить вас на скамью подсудимых. Нет, вся беда, друг мой, в  том,  что  от
вашей статьи пахнет убийством. Она криминальна сама по себе. Именно только с
этой стороны королевская прокуратура и смотрит на ваше дело. Только с  этой.
И больше ни с какой. Вы знаете, как наш закон определяет  подстрекательство?
- И он продекламировал: - "Призывы через печать или  листовки,  размноженные
типографским, стеклографическим  или  всяким  иным  способом,  к  совершению
террористических актов против лиц, не  занимающихся  в  момент  преступления
государственной,  политической  или  общественной  деятельностью".   Санкция
статьи до года одиночного заключения... Год одиночки! Вот  и  все,  что  вам
грозит.
     Он говорил, очень ласково и тихо смотря мне в глаза.  Но  я-то  отлично
видел, насколько серьезно все, что он на меня двинул,  и  насколько  мало  я
могу сейчас рассчитывать на какую-то  справедливость.  На  минуту  мне  даже
сделалось страшно. Ведь что я  ни  говори,  о  чем  я  ни  кричи,  а  стену,
воздвигнутую им против меня, уже не пробьешь ни кулаком, ни ломом. И тем  не
менее, подчиняясь голому инстинкту отбиваться,  когда  на  меня  наскакивают
из-за угла, я сказал:
     - Но если, как вы говорите, убитый - мерзавец, заслуживающий веревки, а
факты, изложенные в статье, правдивы, то тогда в чем моя вина?
     Он пожал плечами и успокаивающе улыбнулся.
     - Повторяю: в подстрекательстве через печать и ни на одну букву больше.
Вы  говорите,  все  факты  вашей  статьи  правдивы.  Но,  дорогой   коллега,
во-первых, закон не входит в обсуждение оценки личности жертвы, а во-вторых,
излагать факты можно по-разному - в криминальном случае так, чтоб в конце их
обязательно следовал вывод:  "Бей!"  -  или,  еще  лучше:  "Убей".  Если  мы
констатируем такое намерение автора статьи  и  такое  изложение  фактов,  мы
должны ставить вопрос о подстрекательстве, даже не затрагивая  вопроса,  кто
является объектом нападения и насколько он его  заслуживает.  В  вашем  деле
именно такой случай. - Он помолчал и вдруг спросил:  -  Вам  ясно,  коллега,
насколько ограничительно мы смотрим на вашу ответственность?
     Я развел руками.
     - Но я-то не говорил ни "бей", ни "убивай". Прокурор  хмыкнул  и  хитро
погрозил мне пальцем.
     - Коллега, коллега, мы же с вами оба юристы и оба все  понимаем!  Важен
не грамматический, а правовой  аспект  фразы.  Да,  буквально  вы  нигде  не
написали "убей". Ну и что из этого? Призыв есть  призыв.  В  этом-то  все  и
дело! И, говоря строго между нами,  убийства  все-таки  налицо,  и  если  мы
закрываем глаза на труп нациста, то это не значит, что мы его не видим.
     Я молчал.
     - Одним словом, сейчас я отдал вашу статью на изучение и  консультацию.
Как только будет установлено в ней  наличие  момента  подстрекательства,  то
есть призыва к убийству лица, находящегося под государственной  защитой,  мы
возбудим против вас формальное криминальное преследование и отдадим под суд.
Ну а какой будет приговор, это уж дело совести присяжных. Это, так  сказать,
одна сторона дела. Но есть и другая. Есть, к сожалению, и другая. - Он  взял
со стола какую-то папку и положил ее перед собой. - А может быть, впрочем, и
к счастью. Это смотря по тому, к какому соглашению мы  сейчас  придем.  Речь
идет о втором "разоблаченном"  вами,  журналисте,  статью  которого  вы  так
заостренно, с восклицательными знаками и. скобками в середине, но, извините,
не всегда вполне лояльно и уместно цитировали.
     - А он, кстати, вместе со мной ждал приема, - напомнил я. -  Но  почему
же неуместно и нелояльно?
     - Да прежде всего  потому,  что  вы,  извините,  передернули  карты!  -
спокойно воскликнул прокурор. - Вы пишите: "статья", а цитируется-то письмо,
пусть коллективное, но все равно только письмо - документ совершенно частный
и нигде не напечатанный.
     - А что это было за письмо, вы знаете? - спросил я.
     - О, не беспокойтесь, ваша фотокопия у меня,  -  значительно  улыбнулся
прокурор и постучал пальцами по папке. - Вот она! Документ, конечно, на ред-
кость подлый, но опять-таки я же говорю не о моральной оценке его, а  о  том
формальном и, простите, совершенно неоспоримом нарушении права,  которое  вы
имели неосторожность допустить. Называя письмо статьей и предавая  гласности
то, что имеет частный характер, вы совершаете преступление. Право опять-таки
отнюдь не на вашей стороне. Поэтому, когда потерпевший обратился  ко  мне  с
жалобой...
     Тут меня наконец взорвало окончательно, и я спросил грубо и прямо:
     - Прямо-таки к вам? К самому королевскому  прокурору?  Этот  фашист?  С
жалобой на оскорбление в печати? Да за кого,  ваше  превосходительство,  вы,
наконец, меня принимаете?
     Я думал, он также закричит на меня, но он улыбался все добрее и добрее.
     - Да ведь в этом-то и весь вопрос, дорогой господин Мезонье,  -  сказал
он очень добродушно и даже фамильярно. - В том-то и вопрос, за кого мне  вас
принимать. Вот говорят: "Принимай его за коммуниста". Я отвечаю им: "На  это
у меня нет никаких оснований, да и впечатление он  оставляет  совсем  иное".
Другие говорят: "Считай его за честного журналиста". - "А что такое "честный
журналист"? - спрашиваю я их. - По отношению  к  кому  он  честен?  Кому  он
служит? Его статьи, составленные вместе, представляют  определенную  систему
нападений, направленную прямо против основных ценностей нашего мира.  В  том
числе против, - он стал загибать  пальцы,  -  содружества  с  нашим  великим
другом - раз,  против  права  нашей  маленькой  нации  быть  великодушной  и
незлопамятной - два, против основ нашей послевоенной политики - три,  против
основ нашей конституции - четыре, против жизни честных граждан, привлеченных
к делу  охраны  безопасности  Европы,  -  пять!"  Хватит?  Вот  видите,  что
получается, - и он показал мне сжатый кулак.
     - Эти речи, ваше превосходительство, я уже  однажды  слышал  из  одного
рупора, - сказал я, - только не знал фамилии диктора.
     Я думал, что он хоть тут рассердится, но он  только  встал,  подошел  и
обнял меня за плечи.
     - Дорогой господин Мезонье, а я ведь не диктор, - сказал он  шаловливо,
- вернее, я диктор, но никак не автор  текста.  Беда  в  том,  что  вы,  мой
дорогой, честный, но, увы, неосторожный друг, не учли  нескольких  важнейших
моментов сегодняшней мировой обстановки и реальной расстановки сил. Отсюда и
все ваши болести. Впрочем, давайте  попытаемся  что-нибудь  сделать  для  их
врачевания.
     Он подошел к столу,  поднял  телефонную  трубку  и  приказал  секретарю
вызвать из комнаты ожидания редактора.
     Фашист вошел и сел на второй стул, сбоку стола королевского  прокурора,
так что теперь я сидел перед ними обоими, как на скамье подсудимых.
     - Ну вот, - сказал прокурор, - все мы в сборе, и  давайте  кончать  это
дело. Я не знаю в стране человека, который пожалел бы того негодяя. Свое  он
получил звонкой монетой, но мы-то...
     Мне очень трудно  передать  полностью  свои  ощущения  от  всего  этого
разговора,  но  это  было   чувство   какого-то   совершенно   неподвижного,
безмолвного и даже просто тупого удивления, пожалуй, даже  ошеломления  всем
тем, что происходит. Я не кричал, не протестовал, не возмущался, я  даже  не
расспрашивал ни о чем. Просто вдруг в совершенно  ясном  и  четком  свете  я
увидел то, о чем даже и догадываться-то не смел,  -  все  эти  темные  лазы,
черные ходы, разбойничьи подземелья, которыми были  связаны  все  корпуса  и
фасады нашей государственности. Все вдруг оказалось  совершенно  иным.  Там,
где я видел политических врагов - судью и преступника - оказались тайные, но
преданные друзья, связанные общностью преступления, и в свете их общих задач
вдруг прокурор стал не прокурором, Гарднер - не Гарднером, и преступник - не
преступником. Внезапность этой перемены была настолько ошеломляющей,  что  я
не сумел ни оценить, ни понять ее сразу, а только смутно  почувствовал,  что
отныне все, что у меня было - моя вера в людей, мои убеждения, то дело,  над
которым я, правда, лениво и вяло, но зато с полной верой работал всю  жизнь,
взгляды, которые я исповедовал, и даже моя профессия и годы  учения,  -  все
полетело к дьяволу. А как  начинать  сызнова,  за  что  хвататься  и  с  чем
бороться насмерть, я еще не знал. И когда высокий холеный человек в  роговых
очках, курящий папиросы специальной  марки,  не  притворяющиися  королевским
прокурором, а всамделишный королевский прокурор,  сказал  мне  добродушно  и
дружески: - "Давайте-ка кончать  это  дело  миром!"  -  я  не  нашелся,  что
ответить ему.
     Зато фашист с очаровательной улыбкой ответил за меня  с  другого  конца
прокурорского стола:
     - А я всегда предпочитаю мир и всегда думаю,  что  нечего  работать  на
третьего  радующегося.  Я  согласен.  Давайте   скорее   покончим   с   этим
недоразумением.
     - Тем более, - сказал прокурор, - что уже по вашей фотокопии видно, что
нашему коллеге принадлежит только стилистическая правка документа,  конечно,
печального, ною...
     - Не совсем, не совсем, - вмешался  фашист.  -  Я  не  только  выправил
документ, я его фактически  обезвредил,  так  что  в  нем  не  осталось  его
ядовитых жал. В этом-то и есть моя претензия к  вам,  господин  Мезонье.  Вы
написали про меня: "Составил нацистскую декларацию, доведшую моего  отца  до
самоубийства", -  а  я  отвечаю:  нет,  ничего  я  не  составлял,  наоборот,
настолько обезвредил декларацию, написанную в стенах  института,  что  ее  и
печатать-то не стали.  Именно  поэтому  она  и  осталась  в  бумагах  вашего
покойного батюшки в виде чернового проекта. Иными словами, я не породил  эту
гадину, а раздавил ее. Вот факты.
     - И эти факты вы, Ганс, никак не сможете отрицать,  -  серьезно  сказал
прокурор, так серьезно, что я почти поверил в его искренность, -  в  этом-то
все и дело.
     - Все дело в том, что мой отец  погиб  после  того,  как  прочитал  эту
декларацию, - ответил я сдержанно. - Вот тут  "после  того"  значило  именно
"ввиду этого". Это я и доказываю. А опубликовать  эту  бумажонку  после  его
смерти не имело уже ровно никакого смысла.
     Тут фашист закричал: "Однако же позвольте", - а я  стукнул  кулаком  по
столу и крикнул:
     - Ничего я вам не позволю, гестаповец вы этакий! Слушайте,  господа,  я
уже совершенно перестал понимать, что у нас такое происходит.  -  Вы,  автор
грязной, подлейшей бумажонки, оказываетесь благодетелем моего  убитого  вами
отца. И вот я публикую несколько строк из этой гадости,  причем  у  меня  на
руках имеется и подлинник,  дающий  мне  полное  право  утверждать,  что  вы
схвачены за шиворот, тогда как у вас в руках есть  фотокопия,  отнимающая  у
вас право отрицать это, и что же получается? Восстает правосудие, смертельно
оскорбленное. Кем? Мною! Чем? Тем, что я ему указал  на  преступников.  Я  -
убийца и подстрекатель, а вы - герой и друг королевского  прокурора.  И  вот
все вы вместе, во главе с тенью мертвого  Гарднера  и  клянясь  его  именем,
устремляетесь на меня во имя чести и справедливости, гуманности и  еще  черт
знает чего. Да в уме ли вы, господа?  Вот  уж  именно:  "В  наш  жирный  век
добродетель должна просить прощения у порока за то, что она существует".
     Наступила тяжелая пауза, потом королевский  прокурор  развел  руками  и
сказал:
     - Ну, что же, тогда, пожалуй, все! Дошло уже  до  Шекспира!  И  того  в
гробу потревожили! - Фашист молчал. Прокурор повернулся ко мне. -  Поверьте,
мне очень жаль, Ганс, что все происходит именно так, но, в конце концов, что
же я могу сделать? - Он встал. - Прощайте, господа, - сказал он печально.  -
Желаю всего хорошего.
     Так мы и разошлись.
     ...Вот обо всем этом я и рассказал при новой встрече Юрию Крыжевичу. Он
сидел, слушал, а потом вдруг сказал:
     - И все-таки я вижу, что вы-таки ничего и не поняли.
     - Боюсь, что все понял, - ответил я.
     - Боюсь, что ничего ровно не поняли,  -  отпарировал  он.  -  Начнем  с
исходного пункта. Вы впервые встретились с Гарднером неделю тому назад.
     Раньше его в городе не было. Зачем же он приехал?
     Я пожал плечами.
     - Для вас тогда был вопрос, но ваш коллега объяснил вам,  в  чем  дело.
Бандита назначили на очень высокий международный пост, вот он  и  явился  за
ним. Я  уточню.  Здесь  находится  штаб-квартира  того  отдела  объединенной
международной полиции, во главе которой его и собирались поставить, заметьте
- как крупнейшего специалиста по политическому сыску. Но тут  произошло  то,
что они должны были предвидеть, но, конечно,  не  предвидели.  Его  встретил
один из облагодетельствованных им, то есть вы, и сразу  загорелся  и  развил
бешеную деятельность. В  результате  всяких  правд  и  неправд  вам  удалось
протащить верблюда через игольное ушко, то есть разгромную статью о подвигах
этого разбойника через газету. А это конкретно значило, что хозяева Гарднера
попали в ужасное положение. Вы не только вырвали  из  колоды  короля,  но  и
сорвали весь их банк начисто, и если бы эта история продолжалась, дело дошло
бы до запросов и тогда кое-кто слетел бы с поста. Но ведь их всегда выручает
случайность. Гарднер случайно погибает от руки  неизвестного,  и  сразу  все
меняется. Во-первых, отпадают все разговоры о прошлом Гарднера, так же как и
розыски покровителей Гарднера в правительстве, а  назойливый  журналист,  то
есть ваша милость, не только лишился прав задавать  правительству  каверзные
вопросы и требовать ответа, но, наоборот, вдруг сам оказался привлеченным  к
ответу, - ибо кто бы там ни убил Гарднера (а этот  убийца,  будьте  уверены,
никогда не будет разыскан), но преступник отныне именно  этот  назойливый  и
чрезмерно активный молодой человек, который суется в воду, не зная броду,  и
тут уж насчет него возможны всякие соображения. Если он  быстро  не  поймет,
что произошло, то его можно и за решетку. А самое главное - вдруг  открылись
неограниченные возможности вообще ударить по всей печати определенного рода.
Вот, мол, до  чего  доводят  такие  статьи!  Такие,  с  позволения  сказать,
разоблачения! До охоты за черепами! До убийств в предместье! До суда  Линча!
Понимаете? Вы говорите, что видели там этого прохвоста? Ну, это и  есть  его
работа:  он  -  заведующий  отделом  печати   прокуратуры.   Для   редактора
фашистского листка это сейчас самая подходящая должность на свете.
     Он говорил спокойно, ровно, не повышая и не понижая голоса. А  я  давно
уже понял, не только что это правда, но и чьих это рук дело.
     - Так что же теперь делать? - вырвалось у  меня.  Он  встал,  застегнул
плащ, взял со стола шляпу и, держа ее в руке на отлете, ответил:
     - Ничего. Ждать. Посмотрим, до чего они посмеют дойти.

     Но, по существу, и ждать-то было нечего.  События  обрушились  на  меня
сразу, как лавина. Мне очень трудно описать, как и что это было, потому  что
ясного в памяти моей осталось немного
     Дня через два после этого разговора я зашел в клуб и опять встретился с
прокурором.  Он  страшно  обрадовался.  На  этот  раз  мы   говорили   почти
исключительно о шахматах - в городе только что прошел турнир  на  первенство
страны, - и уже на прощание он мне сказал:
     - А шеф ваш был перепуган до чрезвычайности, не за вас, конечно,  а  за
газету, но я ему обещал, что газету-то мы не тронем.
     У меня чуть не вырвалось: "А меня?" - но я вовремя спохватился и только
пожал ему руку. Было уже совершенно ясно, что  гроза  разразится  надо  мной
вот-вот. Но она грянула буквально через несколько минут.
     Когда я спустился к вешалке, ко мне подошел один из секретарей клуба и,
отозвав меня в сторону, вполголоса  сказал,  что  по  делу  Сюзанны  Сабо  -
девочки, застрелившей своего отца, - меня хочет видеть какая-то  женщина.  Я
позабыл сказать о том, что девочку, как невменяемую, прямо с суда  отправили
в одну из больниц для морально дефективных больных, где она  находилась  уже
второй год. Дело Сабо в свое время меня очень заинтересовало, и  я  посвятил
ему целый цикл небольших заметок под заглавием "Погубившие малых сих". Это и
было моей основной мыслью. А тезис цикла был: "Не убийца, а убитый виноват".
Ибо действительно, убитый - отец девочки - казался мне виноватым значительно
больше, чем его малолетняя убийца. На процессе выяснилось, как  тщательно  и
любовно выращивали родители в ребенке того зверя, который под конец и слопал
их обоих. Какие книжки они ей покупали, каким  диким  играм  обучали,  какие
страшные истории рассказывали, на кого натравливали и от чего остерегали.  Я
приветствовал оправдательный приговор еще потому, что, как  мне  показалось,
присяжные  -  два  почтальона,  два  лавочника,  один  шофер  -  поняли   ту
сокровенную  сущность  дела,  которая   оказалась   недоступной   для   всех
профессоров психологии и криминалистики, и именно поэтому в пику им и оправ-
дали убийцу. Понятно, что, когда мне сказали о посетительнице, которая хочет
сообщить нечто новое об этом деле, моим первым движением было спросить:
     - Где же она?
     - Я провел ее в библиотеку, - ответил секретарь нехотя. И только что  я
пошел, окликнул: - Постойте! Не лучше ли сказать  ей,  что  вы  сегодня  уже
уехали и вас надо искать завтра в редакции?
     - А что такое? - спросил я, приостановившись. Также нехотя он ответил:
     - Да ничего, только странная она какая-то, пьяна или кокаинистка.  Черт
знает, кто она...
     - Ну, посмотрим, - сказал я бодро.
     И только вошел в библиотеку, как увидел ее.  Она  стояла  возле  шкафа,
маленькая, худенькая, в каком-то покрывале или темном пледе. Лица ее мне  не
было видно, но я почему-то остро и быстро подумал: "А ведь,  пожалуй,  лучше
бы в самом деле завтра в редакции..." Я громко спросил:
     - А что же он вас оставил тут? Пройдем в зал. Она  покачала  головой  и
отбросила от лица плед.
     Тут я и увидел, что она и есть  Сюзанна  Сабо.  Признаюсь,  я  был  так
ошеломлен, что пробормотал что-то глупое, вроде  того:  "Так  вас,  Сюзанна,
разве выпустили? Давно ли? Я не знал..."
     - Два дня назад. Меня взял на поруки мой друг.  -  Она  выговорила  это
четко, жестоко, хлестко, не двигаясь и смотря мне прямо в глаза.
     Я тоже смотрел на нее и видел, как она возмужала, огрубела за  эти  два
года. Тогда это была просто девчонка, завитая и подкрашенная,  позирующая  и
изломанная (это когда ей, например, задавал вопросы королевский прокурор или
когда она чувствовала на себе глаз фотоаппарата), такая же  простая,  как  и
все девчонки ее возраста, когда их постигает горе. Однажды я видел, как  она
-  это  было  в  перерыве  -  сидела  в  полутемном  зале,  о  чем-то   тихо
разговаривала с конвоиром, здоровым рябым парнем с добродушным плоским лицом
и пышными усами, и задумчиво сосала дешевую карамельку  в  пестрой  обертке.
Рядом с ней на деревянной лавке лежал бумажный пакет. Именно тогда, поглядев
на этот мятый бумажный кулек, на эту карамельку в тоненькой руке, я и понял,
не умом, а всем своим существом, остро, твердо и совершенно бесспорно, - вот
это-то и называется, наверное, "меня как  осенило!",  -  что  не  убийца,  а
убитый виноват, и название статьи - "Погубившие малых сих" - само пришло мне
в голову. Но сейчас передо мной была уже не девочка и  даже  не  девушка,  а
взрослая, издерганная женщина. У нее было худое, страшно бледное,  несколько
припухшее лицо, яркие, ядовитые губы, вырисованные с  особой  тщательностью,
глубокие черные глаза,  обведенные  бурой  синевой>.  Они  г