се  редакторы
будут вести такую линию, знаете, во что мы  превратимся?  Вот!  -  он  ткнул
куда-то в угол.  -  В  коммунистический  агитационный  листок,  в  копеечную
прокламацию, в воскресное приложение к "Юманите"! Вы хотите этого? Ну, так я
этого совсем не хочу. Я им не слуга! Вы смотрите, до чего  мы  дошли!  -  Он
снова распахивал портфель  и  выхватывал  оттуда  какие-то  бумаги,  письма,
вырезки, тряс ими, а потом швырял на  диван.  -  Вы  видите,  -  говорил  он
яростно, - видите, что мне пишут о нашей газете?  А  с  кем  я  говорил,  вы
знаете? Ну так вот, мне довольно! Я больше не хочу так! Себя мне  не  жалко,
но газету, газету я вам не дам губить!
     - Хорошо, - сказал я, - не будем  губить  газету,  а  главное  -  пусть
больше вас не требуют туда, где вас сегодня так расстроили.
     Он не слушал меня.
     - И я еще желаю знать: кому мы служим, - кричал он, - на  чью  мельницу
мы льем воду? Да, я вас хочу прямо спросить: кому и на чью? А? Вы не  знаете
этого? Вот и я не знаю. А это уж очень плохо,  когда  сотрудники  газеты  не
знают, какому господу они молятся. Да, ради Бога, что же это такое? Девчонка
убила отца, а мы вдруг вместо отчета о суде начинаем свергать правительство.
Почему? К чему? Мне это не известно! Старый дурак  выследил  кавалера  своей
дочери, накостылял ему шею и притащил в полицию - не заглядывай по окнам,  а
другой дурак, но в парике, дал ему полмесяца. Так  вот,  вместо  того  чтобы
говорить по существу, плох этот приговор или хорош, мы начинаем  орать,  что
не судья дурак, а весь строй плох. А раз  строй  плох,  так,  значит,  делай
социальную революцию, зови коммунистов? Выходит, что так. Поймали за океаном
двух шпионов - Боже мой, на кого и на что мы  тут  только  не  обрушивались!
Пишем и о ловцах ведьм, и о коррупции, и о подлогах, только о самих  шпионах
ни слова: ну как же, они - жертвы! Да что же это, наконец, такое?
     Меня вот спрашивают: "Во имя чего все это делается у вас? "И я молчу  и
думаю: "А верно, во имя чего, зачем?"
     - Я вам налью кофе, - сказал я мирно. Но он уже не хотел остановиться и
кричал:
     - Почему тот виноват, этот виноват, президент виноват, премьер виноват,
английская королева виновата, только коммунисты,  даже  пойманные  за  руку,
только они ни при чем? Нет, в конце концов, хватит!  Есть  какие-то  пределы
для терпения, хорошенького-то понемножку...
     Он давно себя  накачивал  для  этого  разговора,  и  было  видно,  что,
несмотря на все - на то, что он шеф, хозяин газеты, а я его  сотрудник,  что
его линия совершенно пряма и неуязвима, а у меня  и  линии-то  нет  никакой,
одно сплошное шатание, что он профессор, а я никто,  -  он  чувствовал  себя
передо мной все-таки отнюдь не твердо. А я поглядел на его трясущиеся  руки,
незастегнутый желтый портфель, на бумаги, которые он разбросал по  столу,  и
вдруг совершенно ясно понял, что буффонада, происходящая между нами,  никому
не нужна и ни к чему не ведет. Единственно,  что  сейчас  требуется,  -  это
прекратить всякие разговоры. Ведь ни себя я не чувствовал прокурором, ни его
не считал подсудимым. Кроме того,  его  положение  и  с  этой  стороны  было
понятнее моего. В самом деле -  он  хочет  сохранить  свою  газету,  которой
грозят большие неприятности, и свою незапятнанную репутацию, потому  что  уж
очень будет плохо, если заинтересованные люди начнут копаться в его прошлом.
А чего хочу я? Автор уклончивых статей, полных намеков на  что-то  такое,  о
чем я не смею  сказать  громко?  Кому  страшны  мои  булавочные  уколы?  Еще
удивительно то, что вокруг этих  однодневок  разгораются  какие-то  страсти,
старика куда-то вызывают, толкуют  ему  о  какой-то  опасности  (это  мои-то
статьи опасны!), а он, пугаясь до смерти, орет  на  меня  дурным  голосом  и
трясет портфелем, набитым бумажной трухой. Как я могу ждать от него  чего-то
иного? Разве уже вылетело у меня  из  головы  некое  письмо,  написанное  им
пятнадцать лет назад, где он уже не вопросы задавал, как сейчас, а просто  и
уверенно ставил крест на всей цивилизации и говорил,  что  самое  главное  и
самое важное сейчас - это пронести  через  этот  страшный  мир  свое  бедное
человеческое сознание? Ну вот, он и выжил и пронес его, да еще стал  героем.
Так куда же я его толкаю сейчас, чего я от него хочу?..
     В общем, я понял, что надо кончать, и сказал:
     - Шеф, я все понимаю и со всем согласен.
     - Ну и отлично! - рассерженно фыркнул он.
     - Я все понимаю. Дайте мне обратно мою статью - И протянул руку.
     Тут  он  сразу  осекся,  лицо  его  сделалось  растерянным,   а   глаза
близорукими. То, что ему не пришлось хитрить и  чертить  вокруг  меня  лисьи
петли  и,  значит,  все  речи  и  ультиматумы,  которые  он  так   тщательно
подготовлял, пропали даром, произвело на него впечатление осечки, как  будто
он  примерился,  размахнулся,  чтоб  ткнуть  противника  в  челюсть,  а  тот
пригнулся или отскочил - и вот вместо упругого ощущения  удара  только  ноет
вывихнутая рука, и никак не поймешь: что же случилось?
     Я взял у него статью и бросил ее на стол. Он пробормотал  что-то  вроде
того: "А вы что, разве хотите сами?.." - и замолк, не зная, что сказать.
     Я обошел стол с другой стороны, взял чашки - его и свою, - налил кофе и
сказал:
     - Не будем ссориться. Я все продумал и вижу, что нам хотя на время надо
разойтись.
     - Как? - кудахтнул он уже в  полной  растерянности,  охваченный,  может
быть, настоящей тревогой. Все ведь шло совсем не так, как он  думал:  я  сам
уходил, а не он меня увольнял.
     - На время, на время, шеф! - успокоил я его.
     И после того, как я произнес это решительное  слово  разрыва,  все  мое
раздражение, неприязнь, даже чуть не ненависть - все как ветром снесло.  Ибо
не было уже передо мной врага,  изменника,  капитулянта,  а  было,  наконец,
только препятствие, которое я -  наконец-то!  -  одолел  одним  рывком  и  о
котором после этого уже не стоило размышлять.
     - Пейте кофе, профессор, - сказал я и чуть не улыбнулся, потому  что  и
это все ведь было когда-то.
     Весь последний год я ненавидел этого человека, ненавидел  все,  что  он
делает,  пишет,  организует,  редактирует,  ненавидел  его  за  все  доброе,
ненавидел за все злое, а больше всего за то, что  он  все  время  менялся  в
своей роковой значимости. То он был для меня действительно  дядей  Иоганном,
давним другом моего отца, у которого я играл на коленях, - это был, конечно,
миф, но так уж повелось издавна. ("Ах, я же помню вас, Ганс,  когда  вы  еще
были вот какой! Помните, как вы играли у  меня  на  коленях?"  Или:  "Вы  же
играли у шефа на коленях, разве он вам в чем-нибудь откажет?"  -  это  когда
надо было замять какую-нибудь неудобную редакционную историю.) Потом  пришла
война, в город вошли нацистские войска, на фонарях появились повешенные,  на
улицах - убитые. Нашу семью покинули все. Мы жили  за  сорок  километров  от
города, и когда Ланэ появился там и пришел сначала к матери, а потом к отцу,
впервые проползло по почти опустевшим комнатам таинственное и скользкое, как
змея, слово "предатель". Но на предателя  он  не  походил  никак,  -  этакий
толстый, добродушно-унылый человек, молчаливо скитающийся по комнатам нашего
почти опустевшего дома.  Я  хорошо  помню,  как  он  вздрагивал  при  каждом
выстреле,  как  подавленно  говорил:  "Боже  мой,  боже  мой,  чем  же   это
кончится?!" Как все остальное время сидел в углу дивана с книжкой  в  руках,
но не читал, а глядел поверх нее, на противоположную стену. Ему не доверяли,
при нем не разговаривали. Мать говорила про него: "Предатель", отец  говорил
про него: "Шкурник", а я украдкой смотрел в его  круглые  ореховые  глаза  и
думал: "Так вот какие бывают шкурники!" Затем события  пошли  с  невероятной
быстротой. На меня сразу свалились смерть отца, убийство  и  самоубийство  в
нашем доме, пожар... А дальше началась Восточная война,  и  все  завертелось
так, что я сразу потерял счет времени и событий. Тут я впервые услышал,  как
затрещала по всем швам гитлеровская империя. Наш город,  как  находящийся  в
глубоком тылу, еще не бомбили, и поэтому война чувствовалась  здесь  меньше,
чем везде, но меньше - это еще не мало вообще. Война нависала над нами,  как
грозовая туча. Город заполняли беженцы с запада и раненые с востока, и  там,
где они жили, лежали или останавливались, постоянно  шел  разговор  о  таких
страшных вещах, как ковровая и утюжная бомбежка, о том, что в  городе  стоят
кварталы черных развалин, что людей заваливает в бомбоубежищах и они  гибнут
там. Рассказывали, как из зоопарка после бомбежки вырвались звери и метались
по улицам. Они бежали не от людей, а к людям, и скажем, медведь ревел и тряс
лапой, страус махал обожженным крылом, а слон становился на колени, поднимал
хобот и жалобно трубил. Но что могли сделать люди, когда и под  ними  горела
земля? А коралловый аспид,  очень  ядовитая  и  красивая  змея,  похожая  на
красное и черное ожерелье, по пожарной лестнице заползла на  шестой  этаж  и
смиренно свернулось под чьей-то кроватью. И в этих  рассказах  о  развалинах
больших городов, об улицах, где ползают африканские гады и трубят  умирающие
слоны, было что-то и от Уэллса и от апокалипсиса - в общем от легенд о конце
мира и тотальной гибели человечества. Очень страшно  было  слушать  также  о
том, как налетают самолеты. Вдруг начинают сразу гудеть  все  сирены,  воют,
воют, воют, люди, как крысы, шмыгают сразу в подполье, а те летят волнами  -
две, три, Бог знает сколько тысяч, -  гудят,  гремят  и  аккуратно  выжигают
квартал за кварталом. Вот тогда-то от прямого попадания зажигалки  и  сгорел
наш институт. Я хорошо помню эти дни. В подвалы набивалось  столько  народу,
что ни встать ни сесть; раз один старичок-аптекарь умер от инфаркта, и  труп
его продолжал стоять, так как был со всех сторон зажат живыми людьми.
     Шептались о русских снегах, о партизанах, о смерти Кубе и покушении  на
Гитлера, о том, как под ударами Советской Армии трещит восточный фронт,  как
пала европейская крепость и что одна только надежда у гитлеровцев Neue Waffe
- новое оружие  -  панацея  от  всех  болезней  и  бед.  Уже  по  тому,  как
произносились эти слова, можно было понять,  с  кем  ты  имеешь  дело.  Один
говорил и сам улыбался, и тогда я отлично  понимал:  "Какое  там  к  дьяволу
новое оружие! Ничего им не поможет!  Оружие-то  новое,  да  обезьяна  старая
(по-немецки это получается очень складно: "Neue Waffe und altte Affe").
     Другие произносили эти  два  слова  с  угрозой.  "Посмотрим,  -  словно
говорили они, - посмотрим, господа,  что  останется  от  Лондона  и  Парижа!
Посмотрим, что будет на месте Москвы! Яма с зеленой водой и лягушками".
     Были  и  третьи  -  паникеры.  Они  произносили  эти  слова  шепотом  и
заглядывали в лицо: они всего боялись.
     Четвертые делали значительные физиономии: "Я не знаю, конечно, что  это
за штука - новое оружие, но я слышал один разговор в бомбоубежище, - говорил
очень сведущий человек, очень сведущий! - Это ужасно, ужасно! Бедные матери,
бедные их дети!" Пятые - сразу же в крик: "Когда же, господа хорошие,  когда
же?! Ведь мы сгорим, как моль, пока вы там раскачиваетесь!"
     "Но оно обязательно появится", - отвечали им шестые, и это  была  самая
тупая, но зато и самая стойкая публика - столпы империи! И оно действительно
появлялось, и то оказывалось сверхмощным танком "тигр", то  сверхманевренным
танком "пантера", то фаустпатроном. Все  эти  "фаусты",  "пантеры",  "тигры"
должны были кончить войну еще в  этом  сезоне,  а  она  тянулась,  тянулась,
тянулась неизвестно куда, и все меньше оставалось  земли,  куда  можно  было
попятиться. А потом появлялась очередная еженедельная  статья  Геббельса,  и
все понимали, что новое оружие еще впереди, еще о нем надо гадать и  гадать.
А что конец не за горами, чувствовали все. Ужасны были мелочи,  говорящие  о
конце. Например, в магазинах  появилось  мясо  диких  коз  и  кабанов  -  за
килограммный талон два  килограмма.  Знаменитая  "Мадонна"  была  скатана  в
трубку и тщательно  упакована,  а  памятники  забиты  в  ящики,  спрятаны  в
подвалы, зарыты. Ходить после десяти часов по улицам запретили. Ползли слухи
о шпионах.  В  окрестные  леса  будто  бы  сбросили  парашютистов.  И  было,
например, такое: в кафе "Лорелея" один офицер на глазах у публики  застрелил
другого - встал из-за столика,  подошел  к  другому  и  бабахнул  в  затылок
полковнику, который сидел и читал газету. А потом  оказалось,  что  все  это
шпионское дело, - только неясно, кто из двоих шпион: убитый или убийца?
     Вдруг  газеты  сообщили:  вчера  гильотинированы  три  очень  известные
женщины -  оказались  шпионками.  Еще  кого-то  казнили  за  распространение
рукописных листовок, еще - за спекуляцию продовольствием и еще -  за  грабеж
после бомбежки. Появилось страшное слово "дефатизмус" - дискредитация власти
- и такие же страшные, короткие дела в полицейских судах.  Жить  становилось
не то что страшнее (конечно, страшнее,  но  истощались  болевые  способности
людей), а бессмысленнее с каждым днем. И опять-таки не то  что  не  было  уж
решительно никакого выхода немецкому народу, - выход был, и такой, и эдакий,
- но стало ясно, что все пошло прахом. На долю одних уже  досталась  смерть,
других еще ждет позор и разорение. Вот тут и исчез  куда-то  Ланэ.  Потом  я
узнал, он не был предателем, оккупанты вывезли его в Германию. Пришла весть,
что его гильотинировали в Баумцене. Это  в  корне  меняло  все  дело.  После
победы в конференц-зале вновь отстроенного института водрузили его  портрет,
обвитый траурными лентами и лаврами, и вскоре в  нашей  городской  газете  я
прочел некролог, подписанный  всем  научным  коллективом  нашего  института:
"Погиб выдающийся  ученый,  честнейший  человек,  бесстрашный  борец  фронта
Сопротивления". И тогда он вдруг появился сам, сильно поседевший, потерявший
все зубы, немного припадающий на левую ногу, ~ отдавили во время допросов, -
но живой и в высшей степени деятельный. Он вернулся, и сразу все закипело  в
его руках. Теперь он был виднейшим антифашистским деятелем, крупным  ученым,
почетным председателем муниципального совета,  одним  из  секретарей  Партии
прогрессистов. И какие речи он тогда произносил над могилами павших  бойцов!
На каких собраниях выступал! С какими деятелями  и  как  фотографировался  в
обнимку! "Нет, еще живы старые дубы", - говорили слушатели, расходясь  после
его выступлений. В отношении же ко мне  он  был  по-прежнему  старым  другом
моего отца, у которого я играл на коленях.
     Шли годы. Умерла моя  мать.  Я  окончил  юридический  факультет  и  год
проболтался без дела, ибо и не такие, как я, юристы в  то  время  занимались
вычиткой корректур. И тут  помог  он,  уже  полностью  отошедший  от  ученой
деятельности и ставший  редактором  одной  из  самых  больших  газет  нашего
департамента. Он приехал ко мне домой, расцеловал, посадил в авто и  увез  к
себе в редакцию. Там мы и стали работать. До  войны  это  был  листок  самой
средней руки: четыре полосы в будни, шесть  -  в  праздник,  при  нем  стало
двенадцать и восемнадцать. Стало выходить иллюстрированное  приложение  "Мир
за семь дней", появились статьи известных авторов. И как мы бушевали тогда в
этой обновленной газете,  какие  тирады  произносили,  сколько  у  нас  было
энергии, любви к жизни, беспощадности к ее врагам!  Как  мы  обличали  тогда
спрятавшихся в крысиных норах  усмирителей,  как  громогласно  требовали  им
смертных  казней!  Позорной  веревки  требовали  мы  палачам   Освенцима   и
Треблинки. Это были траурные дни больших процессов, раскопок братских могил,
торжественных панихид, открытия памятников Неизвестным солдатам.  Это  опять
были дни клятв в зале меча и светлой веры и надежды  на  будущее.  И  гением
мести, карающим во имя человечества и счастья его,  казался  мне  тогда  мой
шеф. Ведь и он видел  смерть  в  глаза,  и  он  ползал  по  мокрому  цементу
Баумцена, и на него надевали смирительную  рубашку  и  затягивали  так,  что
трещали ребра. И было очень радостно думать, что теперь он  плотно  сидит  в
своем редакторском кресле и все громы сосредоточены в его  пухлых,  коротких
пальцах.
     Так шли годы. Затем наступил перелом, такой  резкий  и  острый,  что  я
долго не мог понять: что же произошло? Все, что  казалось  установленным  на
веки веков, стало опять таким же неясным, как и десять лет тому назад. Добро
и зло, ставшие  в  первые  послевоенные  годы  уже  бесспорными,  ощутимыми,
зримыми, осязаемыми понятиями, опять начали вдруг тускнеть, убегать,  а  под
конец обменялись между собой местами. И уж нельзя было разобраться, кто враг
и кто друг и что почетнее - ловить скрывшихся от суда нацистов или выпускать
на волю даже тех, кто в свое время ждал петли.
     Вот отрывок из моего репортажа, написанного сейчас же после  оправдания
одного из главных участников процесса военных преступников:
     "Зал  суда  большой,  квадратный,  без  окон,  но   от   сияния   сотни
искусственных солнц нестерпимо светло и жарко. В нем и был под утро объявлен
приговор.
     Тридцать человек были приговорены к смерти, десять -  к  заключению  на
разные сроки, один же..."
     Два солдата из комендатуры подошли к скамье подсудимых. Тогда с  самого
конца ее поднялся маленький, длинноволосый человек, почти карлик.
     Он огляделся, сделал один шаг, потом  другой  и  пошел  вдоль  стены  к
выходу - чем дальше, тем быстрее и увереннее.
     На нем был глухой военный френч с  отпоротыми  нашивками  на  руках  и,
совсем не по месту, модные желтые полуботинки.
     Карлик дошел до поворота и вдруг остановился.
     Он увидел, что движение в зале сразу же прекратилось.
     Все, кто был около двери,  даже  солдаты  из  комендантского  отделения
смотрели на него молча и не двигались.
     Так в цирке смотрят на  акробата,  шагающего  по  проволоке  под  самым
куполом цирка: неужели сумеет пройти? Карлик, видимо, испугался.  Это  было,
может быть, только секундное оцепенение. Он сразу же и нашелся -  повернулся
и быстро пошел обратно к скамье подсудимых: он сидел на ней около  полугода,
и сейчас только на ней он чувствовал себя безопасно.
     Он дошел до нее, сел, повернулся так, чтобы от дверей видели  одну  его
сгорбленную спину. Тут к нему подошли защитник и комендант и что-то сказали,
показывая на комнату совещаний, - очевидно, там был запасной ход.
     Карлик долго молчал, потом резко и  коротко  кивнул  головой  и  совсем
отвернулся от них, потом вдруг сорвался и быстро пошел к дверям.
     Он шел теперь вслепую, через весь  зал,  не  разбирая  дороги,  и  было
видно, какого усилия ему стоило, чтобы не побежать. Но люди  стояли  на  его
дороге, и их взгляды как бы отбрасывали  его  назад.  Он  не  выдержал  этой
невидимой преграды, остановился и дико посмотрел на толпу.  Ему  встретились
неподвижные лица, остановившиеся глаза, но он был храбрый человек и  поэтому
решил идти уж  до  конца.  Он  вошел  в  толпу,  и  тут  вдруг  вокруг  него
образовалась пустота. Люди раздались молчаливо и отчужденно, так, как  будто
все боялись коснуться руками его рук, лица или костюма.
     Тогда я встал и сказал свидетелю обвинения, сидевшему около меня:
     - Идемте.
     Но он мне не ответил и продолжал смотреть.
     - Что вы на него смотрите? Что в нем интересного? -  повторил  я  более
настойчиво.
     И, продолжая смотреть на карлика, который теперь, вбирая голову,  косо,
почти панически бежал к дверям, свидетель спокойно ответил:
     - А вот то, что он оправдан!"
     С этого всего и началось. Потом освободили и тех, кого  осудили  раньше
на больших и малых процессах, и они стали  появляться  среди  нас  в  глухих
военных формах с орденами  и  значками  военных  лет.  Наряду  с  акафистами
водородной  бомбе  и  атомной  гибели  появились  издевательские  призывы  к
милосердию.