ги в Австрии и Чехии, где он  сыграл  в  футбол  человеческими
черепами. Вот что гнусно!
     Мать взяла его за руку.
     - Ну, а что делается в городе, ты знаешь? - спросила она сурово.
     - Господи! - отец зажал голову руками. -  Где  то  далекое,  счастливое
время, когда этот выродок не убивал людей,  а  мирно  занимался  фабрикацией
доисторических черепов?! Милое, наивное время, возвратись  хоть  на  минуту!
Пусть я увижу перед собой не убийцу ребенка, а просто глупого  и  неопытного
шулера! Ты помнишь, как летел у меня с лестницы вместе со  своим  "Моравским
эоантропом" - этой гнусной фабрикацией из обезьяньих и человеческих  костей?
Меня именно и потрясла тогда эта его бесстыдная, воинствующая наглость: ведь
не где-нибудь на стороне он подобрал эти кости, а у меня же,  у  меня  же  в
кабинете, просто открыл шкаф, набрал костей, измазал их землей и  принес  их
мне же. Я швырнул их ему вслед, и ты не упрекала меня,  Берта,  но,  честное
слово, насколько  лучше  бы  было  ему  заниматься  обезьяньими  черепами  и
оставить человека в покое!
     Отец вздохнул и нагнулся за Сенекой.
     - Брось книгу, - сказала мать. - Что происходит в городе, ты знаешь?
     - Ради Бога, Берта! - сказал отец, прижимая к  груди  левую  руку  -  в
правой он держал Сенеку, - и набрал воздуха для  новой,  пылкой  и  бичующей
тирады. - Ради всего святого...
     - Брось книгу! - повторила мать и вырвала  у  него  Сенеку  из  рук.  -
Профессор Берне, когда пришли за ним, выпрыгнул с пятого  этажа,  профессора
Жослена вытащили прямо из постели и не дали ему даже попрощаться  с  детьми.
Теперь, говорят, он уже расстрелян. Его видели вместе с Карлом  Войциком.  А
когда я сегодня пошла в булочную, то при мне немецкий ефрейтор бил какого-то
прохожего. Ты и понятия не имеешь, как они бьют, Леон... Он его...  Да  нет,
нет, ты не представишь, это надо видеть! Тот повалился  навзничь  головой  в
чье-то окно, а он хлестал его кулаком по зубам... А из окон  смотрели  люди.
Потом ефрейтор обтер руки о его пиджак, надел перчатку  и  пошел  дальше.  Я
узнала потом, что этот человек случайно толкнул его  локтем  на  улице.  Ну,
скажи: ты хочешь, чтобы это было и с тобой?
     Отец сидел ошеломленный и сгорбленный.
     Уже ничего  не  осталось  от  его  суровой  взыскательности  и  гордого
величия. Одно имя поразило его особенно.
     - Профессор Берне! - сказал он в ужасе. - Ведь я его видел всего неделю
тому назад... Господи, что же он им сделал?
     - Ты хочешь, чтобы тебя тоже в одном белье стащили с кровати,  а  потом
повесили на шнуре, так, что ли? - неумолимо повторила мать.
     - Нет, нет, Берта! - отец, как будто защищаясь, поднял руку. - Но я  не
могу же...
     - Чтобы к тебе подошел Гарднер, снял перчатку  и  начал  бить  тебя  по
зубам, чтобы тебя засадили в подвал, а потом придушили в углу, как крысу,  -
ты этого хочешь? Ну, так я этого не хочу!
     - Нет, нет, Берта, ради бога... Ну что  ты,  в  самом  деле...  -  Отец
продолжал что-то бормотать, сам плохо вдаваясь в смысл своих слов.  Картина,
нарисованная матерью, поразила его своей реальностью.
     - Я этого не хочу, - повторила  мать  с  тихой  яростью.  -  Фридрих  -
негодяй и преступник. Ты пятнадцать лет тому назад вышвырнул его из  дома  и
хорошо сделал, но теперь я должна сохранить твою жизнь и жизнь Ганса,  а  ты
должен сохранить свой институт и свою науку - вот что я понимаю во всей этой
истории! Поэтому я буду держать  пепельницу,  когда  в  нее  плюет  немецкий
офицер, подарю твой письменный прибор Гарднеру и буду  с  нетерпением  ждать
приезда Фридриха, потому что я знаю - в этом спасение. А тебя прошу  мне  не
мешать и... - тут у нее дрогнул голос, и она тяжело осела  в  кресло,  -  и,
Леон, неужели ты думаешь, что это все мне легко? Когда Ганка...
     - Да, да, а где же Ганка? - забеспокоился отец. - Он  обещал  прийти  с
утра, а сейчас...
     Мать сидела в кресле и плакала. Она закрывала лицо, но  слезы  текли  у
нее по рукам и груди.
     - Берта, милая! - всполошился отец. - Голубка моя... Я тебя обидел? Да?
Ну, прости, прости меня, старого дурака!
     Отворилась дверь и вошел Ганка. Под мышкой он держал папку  с  бумагами
и, войдя, сейчас же бросил ее на стол.
     Он был слегка бледен и тяжело дышал.
     - Вот! - сказал он и задохнулся. - Здесь все!
     - Что все? - шутливо переспросил отец. В  присутствии  Ганки  он  опять
обрел свой прежний тон. - Во-первых, здравствуйте, во-вторых, снимите  шляпу
и садитесь...
     Ганка слепо, не видя, посмотрел ему в  лицо,  рывком  оправил  галстук,
потом повернулся и молча подошел к двери.
     - Ганка! - окликнул его отец. - Да что с вами, в самом деле?  Прибежал,
не поздоровался, бросил папку: "Здесь все", - а что все?
     Ганка обернулся и повел шеей так, как будто ему жал воротничок.
     - За мной погоня, - сказал он почти спокойно, - я не хочу,  чтобы  меня
взяли у вас!
     - Этого еще не хватало! - отшатнулся отец. - Да стойте, куда  же  вы?..
Берта... Берта... - взмолился он. - Ты слышишь, что он говорит?
     Мать стояла, прислушиваясь.
     - Вот они, уже идут, - сказала она, - поздно!

     Вошли двое; в коридоре были и еще люди, видимо, несколько  человек,  но
те остались за дверьми.
     Первым вошел высокий, сухой мужчина, по  своей  хищной  худобе,  узкому
треугольному лицу и жестким усам несколько похожий на Дон Кихота, каким  его
изобразил Густав Доре. У него была морщинистая кожа цвета лежалого  масла  и
быстрые, зоркие, внимательные глаза.
     Одет он был в глухой кожаный плащ и, может быть, поэтому  напомнил  мне
нашего домашнего монтера.
     За ним шел офицер, красивый, румяный, молодой и очень полный, с  белыми
вьющимися волосами и бездумным выражением в больших синих глазах.
     - Который? Этот? - спросил усатый, показывая на Ганку.
     - Этот! - ответил офицер и чему-то улыбнулся.
     Тогда усатый пнул ногой стул, что стоял на дороге, и вплотную подошел к
Ганке. С полминуты они оба молчали.
     Ганка поднял руку - пальцы у него дрожали - и оправил галстук.
     - Что вы здесь делаете? - спросил усатый.
     Они стояли так близко друг к другу, что если бы Ганка был выше  ростом,
то он вряд ли увидел бы лицо усатого.  Но  он  смотрел  на  него,  маленький
Ганка, - снизу вверх, прямо, неподвижно и строго.
     - Я брал вчера у профессора плащ,  -  ответил  он  слегка  изменившимся
голосом, - и вот пришел возвратить ему.
     - Хорошо. Где же у вас плащ? - спросил усатый.
     - Плащ на мне, - ответил Ганка и стал расстегивать пуговицы.
     - Ну, а где же ваш собственный плащ? -  спокойно,  не  повышая  голоса,
спросил усатый.
     - Мой остался дома, - ответил Ганка.  Вдруг  его  передернула  быстрая,
косая дрожь. Он хотел что-то сказать еще, но только  открыл  рот  и  глотнул
воздух.
     - Ты его не слушай! - сказал офицер. - Он был уже  в  плаще,  когда  мы
подошли к дому. Его  кто-то  предупредил,  и  он  шмыгнул  через  калитку  в
палисаднике.
     - Слышите? - спросил усатый, не сводя с него глаз. - Зачем же вы пришли
сюда?.. Да ты не дрожи, не дрожи, - вдруг сказал он с  тихим  презрением,  -
тебя ж никто не бьет. Стой ровно... Зачем сюда пришел? Ну?
     - Я уж вам... - начал Ганка.
     Усатый поднял кулак и ударил Ганку в лицо. Я заметил - удар был четкий,
хорошо рассчитанный и очень короткий. Ганка упал. Тогда усатый наклонился  и
поднял его за плечо.
     - Так зачем вы сюда  пришли?  -  спросил  он  прежним  тоном,  с  силой
разминая пальцы.
     Папка, с которой пришел Ганка, лежала на столе.
     Красивый офицер взял ее в руки, полистал немного и  сказал:  "Ага!"  Он
сказал "ага" таким тоном, который значил: "Так вот зачем вы сюда собрались".
- Вы за этим сюда пришли? - спросил  усатый  и,  не  оборачиваясь,  приказал
офицеру: - Ну-ка, посмотри, что там такое!
     - Здесь не по-немецки, - ответил офицер. - Постой-ка, хотя сейчас...
     - А я вам  переведу,  господа,  -  сказал  отец,  тяжело  дыша.  -  Это
рукопись,  уже  подготовленная  к  печати,  и  называется  она  "Вопрос   об
эолитическом человеке в антропологическом и археологическом освещении".
     - Да, что-то в этом роде, - небрежно ответил  офицер  и  веером  пустил
несколько страниц рукописи. - Какие-то булыжники, кости, какие-то  цифры.  -
Он перелистал еще. - Череп, а на нем стрелки и цифры.
     - Какие цифры? - спросил усатый.
     - А вот что-то: "пять см; два см; пять; восемь".
     - Это же научная рукопись,  -  сказал  отец.  Голос  у  него  дрожал  и
прерывался самым жалким образом, хотя  он  и  старался  держаться  молодцом,
стоял независимо, недоумевающе пожимая плечами, и бормотал, глядя на Ганку и
на усатого: "Что такое? Ну, ничего не понимаю, абсолютно ничего". - Это плод
многолетних работ доктора Ганки...
     - Закрой. Ерунда! - сказал усатый. - Ну, так вы будете отвечать на  мой
вопрос или нет? Зачем вы сюда пришли?
     - Разрешите, я объясню вам все? - солидно проговорил отец, улыбаясь.  -
Ровно  ничего  особенного  тут  нет.   Доктор   Ганка   работал   под   моим
руководством...
     - А вы не будьте таким прытким, -  посоветовал  офицер  (усатый  вообще
молчал, он смотрел и видел перед собой одного Ганку, все остальное для  него
просто не существовало). - Вам еще придется достаточно  отвечать  за  самого
себя.
     - Я, господа, всегда готов... - начал отец.
     - Ну и вот. А пока молчите.
     Мать вдруг поднялась и пошла из комнаты.
     - Вы зачем? - спросил офицер и крикнул в  коридор:  -  Густав,  проводи
госпожу Мезонье, куда ей нужно!
     Я слышал, как мать отворила дверь в соседнюю комнату  и  вместе  с  ней
туда вошел солдат.
     - Ну, так вы не желаете отвечать? -  спросил  усатый  и  притронулся  к
кобуре револьвера.
     Офицер раскрыл книгу и стал ее перелистывать.
     - Сенека! - сказал он протяжно и бросил книгу обратно.
     - А ну-ка, дай сюда эту рукопись, - сказал усатый. - Вот мы  посмотрим,
что там у него за освещение.
     Он протянул было руку, но вдруг захрипел, схватился за горло  и  рухнул
на пол.
     Это  произошло  так  неожиданно,  что  я  не  сразу  даже  понял  смысл
случившегося - почему усатый лежит на полу и хрипит и  каким  образом  Ганка
очутился на нем.
     Не сразу понял это и румяный офицер, потому что он сначала только ахнул
и взмахнул руками. Падая, усатый еще зацепил стул, на стуле лежало несколько
словарей, и все это повалилось на пол.
     Ганка сидел на усатом.
     Он и вообще-то был очень сильным, несмотря на свою худобу, а сейчас его
маленькие костлявые руки действовали с обезьяньей ловкостью и хваткой. Кроме
того, он знал с точностью физиолога и  боксера,  куда  и  как  следует  бить
человека. Поэтому когда он схватил за горло усатого, а потом еще  ткнул  его
кулаком в подбородок, из того сразу потекла кровь.  А  Ганка  не  давал  ему
опомниться: он уже не сидел, а лежал на нем и быстро, ловко и точно  колотил
его по физиономии. При этом лицо его было неподвижно и сосредоточенно,  даже
особой злобы не было заметно на нем.
     Усатый хрипел и хлюпал. Потом вдруг заорал: "Помогите!" - но сразу же и
подавился своим криком.
     Тут только офицер опомнился и схватился за кобуру, но  стрелять  он  не
стал - поваленный стул, три толстых тома словаря, яростно переплетенные тела
двух противников образовали такую кашу, такое непонятное  смешение,  что  он
только потрогал ручку браунинга и бросился на помощь.  Но  отец  предупредил
его, он перескочил через стол и схватил Ганку за плечо.
     - Ганка, Ганка, что вы делаете? Бросьте, ради Бога, бросьте! - заклинал
он его и тряс за плечо.
     Но Ганка с красным, застывшим лицом и закушенной губой хлестал усатого.
При этом  он  еще  фыркал  от  наслаждения  и  глаза  его  блестели,  как  у
разозлившегося кота.
     Офицер ткнул отца ногой так, что он отлетел, вытащил браунинг и  ударил
им Ганку.
     Ганка продолжал колотить усатого.
     Офицер ударил  второй  раз  в  упор,  по  затылку,  действуя  рукояткой
браунинга как молотком, и так сильно, что  мне  показалось,  будто  у  Ганки
треснул череп. Звук от удара был тупой и деревянный.
     Ганка упал на бок.
     Офицер взял его за ногу и оттащил в сторону.
     В  комнату  вбежали  несколько  солдат,  они  остановились,  смотря  на
происшедшее.
     Оба - и Ганка и усатый - лежали на полу.
     Вид у усатого был самый жалкий. Из  расквашенного  носа  капала  кровь.
Черный кожаный плащ распахнулся, и из-под него показались пиджак и сиреневая
рубашка.
     Румяный офицер  обернулся,  поглядел  на  солдат,  покачал  головой  и,
глумливо усмехаясь, подошел к Ганке с браунингом в руке.
     Тогда усатый вдруг поднял голову.
     Лицо, глаза, нос - все у него было мокрое,  все  блестело.  Он  хрипел,
поводил шеей и при этом болезненно морщился.
     - Не надо! - сказал он обморочным голосом, увидев браунинг. -  Помогите
мне подняться.
     Он стал вставать, опираясь рукой на стул, но повалил его и снова сел на
пол.
     - Черт! - выругался он с омерзением.
     Румяный офицер стоял и улыбался. Видно было по всему,  что  он  доволен
унижением усатого.
     - Хорек! - не то выругался, не то похвалил он Ганку. - Куда он вас?
     - Не надо... - тупо повторил усатый и осторожно повертел шеей. -  Дайте
воды!
     Ему налили стакан.
     Он взял его, но только пригубил и  отставил  в  сторону.  Потом  встал,
посмотрел на солдат и неожиданно рассвирепел.
     - А вы чего тут? - закричал он. - Ну, чего, чего рты разинули? Чего  не
видели?! Кто у вас тут старший? Взять эту чешскую свинью!
     Вошла мать с большим узлом и положила его на стол.
     - Вот, Ганка, - сказала она.
     Ганка лежал на ковре, согнув ноги в коленях. Мать подошла к нему.
     - Вот, Ганка, - сказала она ласково, наклоняясь над ним, так, как будто
ничего не случилось. - Здесь я вам положила кое-какие  вещи  -  хлеб,  сало,
смену белья, потом одеяло и подушку.
     - Да он не донесет! - сказал солдат. - Какое ему тут сало! Тут  ему  не
сало нужно, а...
     Между тем Ганку подняли и поставили на ноги. Он стоял, закрыв  глаза  и
полуоткрыв рот.
     - Сало! - повторил солдат. - Какое ему тут сало!  Вы  посмотрите-ка  на
него! Сало! - и он, ухмыляясь, покачал головой.
     - Да как же так? Как он пойдет? - забеспокоилась  мать.  -  У  него  же
ничего нет.
     - "Как же так! Как пойдет!" - закричал  усатый,  каким-то  чуть  ли  не
бабьим, скандальным голосом. - А вот бегать не надо! Не  надо  бегать!  Надо
себя вести по-человечески! Он имел полную возможность и собраться, и  все!..
Вот мы ему теперь покажем это освещение...
     Он  закашлялся,  задохнулся,  затрясся,  затопал  ногами,   пересиливая
кашель, и махнул рукой.
     - Давайте сюда, -  сказал  матери  солдат,  -  я  донесу.  Не  бойтесь,
давайте, все цело будет.
     Они ушли, не захватив рукописи.
     Ганка лежал на руках солдат, и глаза  его  были  устремлены  мимо  лица
матери, мимо вещей и стен...
     - Вот, - сказала мать, когда дверь захлопнулась за последним  солдатом.
- Теперь ты понимаешь, от чего я хочу избавить тебя!
     Отец сидел в кресле, смотрел на мать, и  глаза  у  него  были  дикие  и
бессмысленные.
     - Господи, - сказал он тихо, - что же это такое было?
     Потом он схватил Сенеку и стал его быстро перелистывать,  ища  какую-то
ему нужную страницу.
     - Ну не  волнуйся,  Леон,  -  сказала  мать.  -  Теперь  уж  ничего  не
поделаешь, приедет Фридрих - будем хлопотать. Тебе нужно выпить кофе, но он,
- она приложила руку к кофейнику, - совсем холодный. Надо пойти подогреть.
     - Стой! - закричал отец, отыскав нужное место. - Вот это самое. Слушай,
Берта! - И он прочел громко и торжественно:

                    Рожденный
                    В долине рек, огромный змей свистит.
                    Он выше сосен поднимает шею
                    И голубую голову, влача
                    Далеко по долине хвост кольчатый.
                    Он спермой гибельной осеменил
                    Сухую землю, и она родила
                    Железных воинов сомкнутый строй.
                    Гремит труба, и медь рожка поет.
                    Они же, порожденные землей,
                    Не знают человеческих наречий,
                    Их слово первое - враждебный крик!
                    Разбившись меж собою на полки,
                    Они дерутся, силясь доказать,
                    Что семени змеиного достойны.
                    Перед зарей вас родила земля,
                    Погибнете вы раньше звезд вечерних {*}.

     {* Перевод мой. В подлиннике очень любимый Сенекой, но чуждый  русскому
стихосложению анапестический диметр. (Здесь и далее примечания автора.)}

     Он положил книгу и посмотрел на мать.
     - И они погибнут, Берта,  -  сказал  он  негромко,  с  силой  глубокого
убеждения, - все до  одного.  Они  любят  ссылаться  на  древнюю  историю  и
мифологию. Так вот, во всех  мифах  человек  всегда  побеждает  дракона.  Ты
видела, что сделал Ганка? Он маленький, худой, а как захрипел этот волкодав!
- Ты, я, Ганка - смотри, нас  уже  трое,  одна  пятнадцатимиллионная  нашего
народа.
     Мать подошла к окну и отдернула занавес.
     Одинокий солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, лег на стол,  и  сразу
засветились черным серебром кофейник и синие тарелки с золотыми ободками.

                    Перед зарей вас родила земля,
                    Погибнете вы раньше звезд вечерних! -

     повторил отец и вздохнул. - Ну что же, давай пить кофе, Берта.

                                Глава пятая

     Город переживал тяжелое время.
     На третий день вдруг перестал ходить троллейбус.  Говорили,  что  скоро
будет выключена и осветительная сеть: вся энергия будто бы переключается  на
военную промышленность. Из пятнадцати кинотеатров работало только три,  и  в
них шли идиотские фильмы о ковбоях и красавицах.  Но  скоро  Третья  империя
показала свое уродливое лицо. Собственно говоря, лиц было несколько.
     На экране маленький, очень верткий человек, почти карлик, с зачесанными
назад волосами и удлиненным обезьяньим черепом  что-то  говорил  с  эстрады,
махал рукой и улыбался.
     Ему хлопали и несли цветы.
     Другой был толст, кряжист, но очень поворотлив.
     Из всей компании он выглядел наиболее солидным.
     Он не появлялся на эстраде,  не  говорил  речей,  и  ему  не  подносили
цветов.
     Он шел тяжелой  походкой  мимо  выстроившихся  полков,  а  в  ответ  на
приветствия поднимал  руку.  От  его  грубого  лица  орангутанга,  угловатой
походки, коротких, узловатых пальцев  -  от  всего-всего,  даже  от  жестких
коротких  волос  и  какого-то  стволистого  затылка,  исходила   та   тупая,
неразумная  мощь,  которую  жители  города  чувствовали  в  его  марширующих
войсках, в его законах, в его расправах.
     А потом по зеленому экрану шли солдаты, солдаты, солдаты. Проходя  мимо
зрителя, они поднимали РУКУ> улыбались и кричали.
     Они шли мимо развалин в Афинах, по площади Согласия в Париже, по  узким
улицам голландских городов, по выжженным солнцем пустыням Африки.
     И где бы  они  ни  были,  они  всегда  одинаково  кричали  и  одинаково
улыбались.
     Все это было не особенно интересно, потому  что  солдат  жители  видели
достаточно и в своем городе.
     Скоро стало туго с продовольствием.
     Настоящий голод был еще впереди, но из окна я видел уже  очередь  около
булочной.
     Люди вставали ночью,  а  утром  выносили  из  магазина  триста  граммов
липкого, влажного хлеба. Он, как замазка,  приставал  к  рукам  и  бумаге  и
походил на кусок скверного мыла.
     У матери были запасы, и поэтому в продуктах мы пока  не  нуждались,  но
теперь за утренним кофе отец брал банку сгущенного молока и вспарывал  ее  с
видом мученика. На второй день он куда-то засунул или просто потерял нож для
консервов и теперь пускал в ход свой с