шин расположилось  на  траве.  Они
играли в карты. На виадуке стояло несколько военных в форме  железнодорожной
охраны и два эсэсовца с автоматами. Они никаких документов не требовали,  но
и пропускать не пропускали.
     Курт слез с мотоцикла и пошел вперед.
     Эсэсовец,  здоровый,  широкоплечий,  молодой,  посмотрел  на   него   и
равнодушно крикнул:
     - А ну, в сторону!
     Курт мигом стащил шляпу.
     - Я смотрю, вы мою машину пропустили,  а  меня  -  нет,  -  сказал  он,
ласково улыбаясь. - А мне ведь ее принимать надо.
     - Отойди, нельзя! - крикнул военный и повернулся к нему спиной.
     Но он все не отходил, стоял, улыбался, мял в руках шляпу и повторял:
     - Два ящика бемского стекла. Ведь их распаковать нужно. Если  неумеючи,
так и перебить недолго.
     - Ох, и будет же тебе сейчас бемское стекло! - сказал один из  шоферов,
приглядевшись к нему. - Куда ты  лезешь?  Сказано  -  нельзя,  значит,  надо
ждать.
     - Да  ждать-то  я  не  могу,  у  меня  там  хозяйство.  Эсэсовец  вдруг
повернулся, шагнул к нему и схватил его за лацкан пиджака.
     - Иди сюда, - сказал он негромко. - Ты откуда? Губерт, посмотри-ка его!
     Маленький кривоногий человечек с жгучими черными глазами  и  маленькими
острыми зубами подхватил его и потащил за плечо в сторожку, что стояла по ту
сторону виадука. Около нее теснилось  еще  несколько  легковых  машин,  все,
однако, не слишком дорогих марок. Громко  переговариваясь,  стояли  военные.
Эсэсовец стукнул в дверь, и оттуда вышел человек.
     - Вот, - сказал маленький кривоногий. - Кто такой?  Зачем?  Откуда  он?
Ему говорят, а он не слушает.
     - Из Монтивер? - спросил военный.
     - Чего это? - не понял Курт.  -  Я  от  самого  Курцера,  вот  вам  все
документы.
     Курт полез в сапог и вытащил красную  книжечку  с  вытисненной  золотой
надписью: "Проезд на мотоцикле всюду". Военный внимательно поглядел на нее и
спросил:
     - А подписывал кто?
     - Сам Курцер, - гордо ответил Курт.
     - Курцер? - военный удивленно поднял брови. - Но как же... А ну,  сюда!
- он взял его за плечо и втолкнул в сторожку.
     Курту бросились  в  глаза  цветочные  горшки  на  подоконнике,  большая
хромолитография, - девушка кормит из рук лань, - стол, покрытый  газетой,  и
человек, который, наклонив голову, что-то  писал.  Когда  дверь  отворилась,
человек повернулся и посмотрел на входящих. Это был Кох.
     - А, садовник! - сказал он довольно. - Опять за стеклами пришел?
     - Да вот, ваша милость, - пожаловался Курт,я показываю пропуск, а  меня
за плечо и прямо сюда.
     - "За плечо и сюда"? - улыбаясь, передразнил Кох. -  Сам,  наверное,  и
наскандалил. В чем дело, ефрейтор?
     - Задержан как подозрительная личность, - сказал ефрейтор.  -  Прет  на
мост с мотоциклом и знать ничего не хочет.
     - Да у меня там горшки, -  заволновался  Курт,  -  как  же  так?  Я  им
объясняю человеческим языком: "Пустите меня, мне  там  горшки  принимать  да
стекло сгружать".
     - Значит, достал стекло? - спросил Кох.
     - А как же! Раз вы записку мне такую дали, - гордо ответил Курт.
     Кох засмеялся.
     - Вот пристал ко мне, - объяснил он  ефрейтору:  -  "Давай  я  пойду  в
собор, двери выламывать, там, я доглядел, в дверях стекло хорошее. А мне его
под огурцы нужно". Ну, ладно. А сейчас ты, садовник, что же, домой едешь?
     - Домой, - сказал Курт. - Да вот не пускают. Остановили, да и...
     Дверь быстро отворилась и вошел военный. Едва переступив порог комнаты,
он быстро рванул пуговицы на сером форменном плаще, сбросил его на табуретку
и стал осматривать.
     - Сволочи, прожгли-таки! Как ни берегся, а зацепило.
     - Как же так? - спросил Кох. - Ты что, в самый пожар, что ли, совался?
     - Да черт его знает, как. Нет, я и близко не подходил.  -  Он  сунул  в
дыру палец. - И ничего не поделаешь - резина, не зашьешь. Слушайте, я десять
человек отправил в город.
     - Это зачем? - спросил Кох.
     - Да рассказывают интересные вещи. Оказывается...  -  Он  посмотрел  на
Курта и осекся.
     Кох снова посмотрел на Курта.
     - Говори, говори! - сказал он.
     - Эта рыжая девка...
     - А-а, про рыжую...  Ну  ладно,  это  потом.  -  Он  подошел  к  двери,
приотворил ее и крикнул: - Курта Вагнера в усадьбу с мотоциклом  пропустить!
- Он закрыл дверь. - А то он у меня все стекла из рам потаскает.
     - Эй, Курт! - вдруг окликнул военный в  прожженном  плаще.  -  Ну,  как
тебя? Пест! Ну, стой, раз тебе говорят. - Он крикнул в дверь:  -  Фердинанд,
отдайте ему, чтобы больше с ней не  возиться!  Повесишь  на  стену  у  себя,
деревня!
     Курт ничего не сказал и даже  не  поблагодарил.  Он  молча  сел,  молча
включил мотор и только на дороге развернул сверток, что ему положили на зад-
нее сидение.
     "Что за черт?!" Это была картина на  стекле:  небо,  деревья,  отвесная
скала, и с нее падал бугристый, пенистый водопад. Там, где должна быть вода,
картину выложили перламутром - она переливалась и поблескивала. То был  один
из местных сувениров, дешевизна и низкопробность которых вошли чуть ли не  в
поговорку. Курт посмотрел, пожал плечами и хотел выбросить ее вон. Но  потом
о чем-то подумал и положил обратно. "Откуда они ее взяли?" Он  посмотрел  по
сторонам.
     Тихий, мирный пейзаж - все  холмы  да  кустарники,  черные,  низкие,  -
пролетали мимо него. Когда они делались ниже или  пропадали  вовсе,  как  на
ладони становились видными огороды,  зеленые  квадраты  полей  и  среди  них
домики, похожие на конфетные коробки. Но чем дальше, тем  садов  и  огородов
становилось меньше, появилась река, и домики ушли куда-то  в  сторону.  Зато
опять начали разрастаться круглые, колючие, сердитые кусты. Чем дальше,  тем
все больше было их и  пышнее  они  становились.  Иногда  попадались  большие
кирпичные строения - не то склады, не то какие-то небольшие заводики, -  но,
собственно говоря, все это еще шли пригороды и дачные места.
     Когда Курт выезжал из города, день был туманный, серый, небо  покрывали
сочные тучи, и казалось, что вот-вот соберется  и  хлынет  дождь.  Но  вдруг
подул ветер, тучи разошлись, и тогда  почти  вспыхнули  на  солнце  влажные,
круглые, густые кусты с красными осенними ягодами.  Курт  увидел  и  розовые
крыши, и деревенские строения, и небольшой католический  собор,  похожий  на
крупный, серый кристалл.
     Из-за поворота почти прямо на мотоцикл выдвинулась толпа - арестованные
и их конвой. Курт остановился, разглядывая  их.  Арестованных  было  человек
пятьдесят. Они шли посредине дороги, по три человека в  ряд,  заложив  назад
руки. У одного, первого, были надеты наручники. То был здоровенный молодец с
длинным загорелым лицом. От виска у него, через глаз  и  до  губ  шла  синяя
полоса, - наверное, ударили кнутом. Рукав рубахи оторвался и висел на  одной
ниточке. Вместо ворота моталась  бахрома.  Парень  шел  медленно,  с  трудом
переводя хриплое дыхание, и, видимо, его уже лихорадило. Проходя мимо Курта,
он мельком, быстро поглядел на него, но такой  это  был  взгляд,  что  Курту
стоило физического усилия не опустить голову. Он  скорей  перевел  глаза  на
другого. То был еще мальчишка, лет восемнадцати, очень испуганный,  бледный,
с какой-то почти бессмысленной  улыбочкой  на  губах.  Видимо,  все  не  мог
примириться с тем, что его уводят, все поворачивался к товарищам и  старался
им что-то объяснить:
     - Я ведь только посмотреть, только посмотреть и хотел...
     За ним шли две женщины, молодые, плотные, с широкими лицами, в блузках,
изодранных  настолько,  что  только  клочки  их   торчали   из-под   широких
брезентовых курток, наброшенных на плечи их, видимо, чьей-то сострадательной
рукой. У одной заплыл глаз. Она высоко и неподвижно несла красивую голову  и
с каким-то трудом повернула ее, чтобы взглянуть на Курта...  Солдаты  прошли
мимо Курта и даже не посмотрели на него. Зато все подконвойные, кроме  парня
в наручниках, так и впились в него глазами. И Курт, привстав  на  мотоцикле,
тоже смотрел на них. Это было, конечно, крайне неблагоразумно, к нему  опять
могли привязаться, а то, чего доброго, и увести, но  он  все-таки  стоял  и,
глуповато полуоткрыв рот, смотрел на них.
     Солдаты шли молча, быстро, - видимо, они не были особенно озлоблены  на
заключенных, а просто торопились  поскорее  отделаться  от  них,  -  но  тем
страшнее показалась Курту эта кучка людей, почти добродушно гонимых на убой.
     Как только колонна миновала Курта, он сейчас же поехал дальше.
     И вот местность резко изменилась. Замелькали пожарища,  помятые  кусты,
черные, еще дымящиеся развалины.
     В  крохотную  придорожную  часовню,  очевидно,   бросали   гранаты.   В
образовавшийся провал панически высовывалась  статуя  богоматери  -  грубое,
старинное изделие из крашеного дерева.  На  траве  валялись  груды  каких-то
сожженных и  затоптанных  бумаг,  книжные  переплеты  с  золотыми  крестами,
вытащенный наружу и разбитый о камни шкаф.
     Курт остановился, соображая. У него был наметанный глаз солдата,  и  он
сразу почувствовал, что главный очаг пожарища должен быть, очевидно,  версты
за две отсюда, там, где находилась деревня Монтивер. Это все по дороге к ней
снесли на всякий случай, зато уж там, должно быть, не  оставили  кирпича  на
кирпиче.
     Очевидно, здесь карателям оказывали сопротивление.  Где  раньше  стояли
аккуратные дачные коттеджи,  теперь  валялись  листовое  железо  и  доски  с
черными гвоздями, стояли обгорелые, осыпающиеся стены. Трава была  утоптана,
земля убита, все засыпано золой и штукатуркой. Остро пахло углем и смолистой
гарью. А людей не было видно.
     "Неужели всех их угнали?" - подумал Курт.
     Нет, не всех. Люди встретились ему версты через две от  заградительного
отряда. Он слез с мотоцикла и подошел. Около телеграфного  столба  теснилась
толпа. На столбе висела женщина. Чтобы  не  нарушать  телеграфную  связь,  к
столбу прибили длинную  планку,  эдак  метра  на  полтора.  У  девушки  было
чугунное, набухшее кровью лицо, две  шпильки  тускло  поблескивали  в  рыжих
волосах - они были аккуратно заплетены в какую-то несложную, но высокую при-
ческу.
     Когда Курт подошел, на него даже  не  посмотрели.  Люди  стояли  молча,
полностью уйдя  в  ужас  созерцания.  Да  и  в  самом  деле  было  почему-то
невозможно оторваться от этого чугунного лица и двух стертых, тусклых шпилек
в высокой прическе.
     Курт смотрел на вытянувшееся, длинное  тело,  на  блузку,  порванную  в
рукавах, на длинные ноги в шелковых,  блестящих,  очень  дешевеньких  чулках
(туфли у нее свалились, и было видно все то,  что  тщательно  скрывалось,  -
бурые подошвы и рваная пятка на одной ноге).  Руки  у  девушки  было  плотно
перехвачены спереди тонким,  острым,  как  бритва,  шпагатом.  Курт  опустил
голову и закрыл глаза. Ему становилось все жарче, все неудобнее, все тяжелее
стоять. Он отвернулся.
     - Ее давно повесили? -  спросил  он  какого-то  старика  в  жилетке,  с
котелком на голове.
     Старик не ответил, словно и не  слышал,  но  рядом  со  стариком  стоял
франтоватый, неприятный господин, маленького роста, лысый, с очень нервным и
подвижным лицом. Вот он и взглянул на Курта. А затем случилось вот что.
     Около самого столба стояла старуха, высокая, костлявая,  но  с  румяным
лицом и черными жесткими волосами. То ли сказала она что, то ли  глянула  не
так, как нужно, но вдруг один из  солдат  перехватил  тяжелый  автомат,  что
очень оттягивал его шею и стеснял все движения, и подошел к ней вплотную.
     - А ну, уйди! - сказал он негромко.
     - Я... - начала старуха.
     - Уйди! - повторил солдат, не повышая голоса, и взял  ее  за  руку.  Он
сердился. Солнце пекло вовсю, и стоять на посту, под ногами повешенной, тоже
было не сладко.
     - Убийца! - вдруг громко и отчетливо сказал около Курта лысый франт.
     Курт взглянул на него. Тот поймал этот взгляд, поднял руку  и  дрожащей
рукой провел по груди.
     - Убийца! - повторил он еще раз. Солдат вздрогнул и глухо сказал:
     - Вот вы как? А ну, посмотрю, кто это ко мне  просится!  -  и  пошел  в
толпу.
     Курт зло плюнул, - надо было  спешно  уходить,  чтобы  не  ввязаться  в
дурацкую историю. Он отошел, завел мотоцикл и тут только  почувствовал,  как
мелко и противно дрожат у него руки.
     И тут он снова увидел лысого. Тот уже вышел из толпы и поспешно шел  по
дороге. "Значит, заварил кашу и скрылся", -  подумал  Курт,  обогнал  его  и
заглянул ему в лицо. Одет человек этот был  щегольски.  На  нем  был  черный
костюм, легкие и блестящие туфли, на руках длинные перчатки. А ручки были  у
него маленькие, плечи узкие, и на цыплячьей шейке сидела безволосая  большая
голова. Он поглядел на Курта красными воспаленными глазами и, не увидев его,
прошел дальше.
     И Курт тоже проехал мимо и сейчас же забыл о нем.
     Этот человек и был Ганка.

                              Глава четвертая

     Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо.
     - Вставай, - сказала она тихо, - отец умер.
     Ганс вскочил на  ноги  и,  еще  ничего  не  понимая  толком,  сразу  же
заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он
заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть.
     Она была не только  в  несвязных  словах  отца,  в  его  зеленом  лице,
растерянных и неловких  движениях,  но  и  в  пепле,  рассыпанном  по  полу,
разбитом, закопченном стекле в углу  комнаты,  даже  в  ослепительном  свете
лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о ее  холодный  огонь.  Он  вдруг
припомнил  мерзкий  белый  пузырек  с  притертой  пробкой  по  соседству   с
обглоданной коркой хлеба и еще раз понял: то, что он  видел  вчера,  и  была
смерть.
     Марта взяла его за руку и повела наверх.
     Дверь кабинета стояла открытой, и в нем царил такой же беспорядок,  как
и вчера.
     По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные  брошюрки,
а в углу, все на том же месте, лежало расколотое  надвое  черное,  обгорелое
стекло.
     Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым.
     Около на коленях стояла мать.
     Плечи ее были так неподвижны и прямы, что даже не было видно,  что  она
плакала; впрочем, она, кажется, не плакала.
     Из-под простыни высовывалась только одна ладонь,  непомерно  большая  и
желтая.
     Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу.
     Ганс вырвался от Марты и бросился к матери.
     Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у  нее  были  жаркие  и
сухие.
     - Что он вчера говорил тебе? - спросила она.
     Но Ганс уже не смог ей ответить: все то, что он с необычайной  остротой
только что почувствовал, рассказать было невозможно, а  страшный,  несвязный
бред отца передавать просто не стоило.
     - Мама, - сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса:
на столе на том же месте лежала  обглоданная  корка  хлеба  и  рядом  с  ней
мерзкий пузырек с притертой пробкой.
     - Господи, - услышал он страдающий голос Ланэ, - и кто знал,  кто  знал
только... Если бы я вчера поднялся наверх...
     - Что я, кстати сказать,  вам  и  советовал,  -  раздался  сзади  голос
Гарднера. - Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но  вас
профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас  же,  однако  вы  почему-то
предпочли играть со мной в шахматы.
     Голос у Гарднера был скорбный, тихий, вполне подходящий к обстановке. А
обстановка была такая - он оставался здесь за хозяина и отвечал за все,  что
произойдет. И скорбь госпожи Берты он тоже разделял вполне.
     Он подошел и положил ей руку на плечо.
     - Ну что же, что же, госпожа Мезонье,  -  сказал  он,  -  видно,  такая
судьба! Видите, как все это скверно повернулось! Но теперь надо помнить, что
вы не одна, что у вас на руках сын, его будущее - дело ваших рук, и если вам
дорог ваш муж, то сумейте вырастить его  интеллект,  ум,  характер  в  вашем
ребенке. Отец заблуждался, но он шел до конца по своему пути - пусть  и  сын
его будет так же тверд и идет до конца по тому пути, по которому... - Он  не
докончил, потому что не подумал, по какому же...
     - Мама! - повторил Ганс тихо.
     Госпожа Мезонье вдруг подняла голову и взглянула на него.
     - О чем он вчера с тобой говорил? -  повторила  она  так  же  тихо,  не
замечая Гарднера.
     Гарднер взял Ганса за плечо.
     - Нет, это решительно не дело, - сказал он. - На все  это  есть  другое
время, и чем меньше Ганс будет сейчас здесь, тем будет лучше  для  него.  Не
приходит это вам в голову? Разрешите мне...
     Он оторвал Ганса от пола и поднял его на руки.
     - Идем, Ганс, идем, дорогой, и не надо плакать. Не надо. Подумай  -  ты
теперь единственный мужчина в доме.
     Он отнес Ганса в столовую и посадил его в кресло.
     - А где же Марта? -  спросил  он,  оглядываясь.  -  Ведь  я  ей!..  Вот
противная баба! Марта! Да куда же она исчезла?
     Вошла Марта.
     Лицо у нее было красное, словно целый день она простояла у печи.
     - Я кричу, кричу! - сказал Гарднер недовольно. - В такое время...
     - У меня было дело, сударь, - сказала Марта сурово, глядя на него.
     - А! Ваше дело! Смотрите за ним, - приказал  Гарднер,  -  пусть  он  не
бегает наверх и... Вы на кухне сейчас что-нибудь делаете?
     - У меня выкипает  суп,  сударь!  -  злобно  ответила  Марта,  и  слезы
побежали у нее по щекам.
     - А, она думает о супе! - ударил себя по бедру Гарднер. - Бросьте  его!
Слышите? Сейчас же  бросьте!  Вот,  действительно,  нашли  время  для  супа!
Безумный дом! Черт знает, что в нем творится!
     - В этом доме, сударь, - твердо ответила Марта, - только что  умер  его
хозяин. Он был хороший человек и с большим характером, но  он  не  выдержал,
когда чужие люди начали хозяйничать у него. Он  позвал  меня  в  ту  ночь  и
сказал: "Марта, берегите мой дом от крыс", - он называл их крысами, сударь.
     Гарднер уже смотрел на Марту прямо и неподвижно.
     - Так что он вам сказал? - спросил он.
     - Только то, что я вам говорю, сударь, - ответила Марта.  -  Только,  к
сожалению, это, больше ничего.
     - Но, значит, вы разговаривали с ним? - настойчиво спросил Гарднер.
     - Я принесла ему обед, сударь, и тогда он мне сказал: "Марта, в наш дом
заползли крысы, - ты ведь знаешь, кого я так называю?"
     - А, чепуха! - вдруг рассердился Гарднер и оглянулся на Ганса. - Крысы,
крысы! Выпил пол-литра чистого спирта - и вот появились  крысы!  Как  он  не
увидел еще голубых слонов!.. Ладно, обо всем этом поговорим потом.  Вот  вам
мальчик, берите его и смотрите за тем, чтобы он не бегал наверх.
     Он пошел было из комнаты, но вдруг воротился.
     - Слушайте, Марта, - сказал он выразительно. - Для вас,  и  для  памяти
профессора, и для всего его семейства будет лучше, если вы об этом последнем
разговоре  помолчите.  Понимаете  меня?  Помолчите!  Потому  что  сейчас  же
возникнет вопрос: кто же такие эти крысы? От кого хозяин просил  вас  беречь
его дом? Почему именно вас, а не господина Курцера, брата его  жены,  можете
вы мне ответить на это? Нет ведь?
     - Нет, сударь, - твердо ответила Марта, глядя на Гарднера.
     - Ну вот, и я полагаю, что нет, поэтому лучше  и  не  возбуждать  такие
вопросы. Понятно? Вот и хорошо, что понятно! Берите Ганса и не пускайте  его
наверх.
     Он ушел.
     Марта переждала, пока  затихли  шаги,  и  осторожно  отворила  дверь  в
коридор.
     - Идите сюда, Ганка, - позвала она, - кроме Ганса, здесь никого нет.
     Ганка ворвался в комнату. Он именно ворвался,  так,  что  даже  сшиб  с
дороги стул.
     Ганс посмотрел на него. Не было видно даже, что он с  дороги.  Одет  он
был аккуратно и тщательно, как всегда. Костюм у него  был  чистый  и  новый;
сорочка даже казалась синеватой  и  ломкой  -  так  она  была  накрахмалена;
большой, темный галстук, завязанный причудливым узлом, при повороте блестел,
к