оевал с ветряными мельницами, не только что с  обезьянами,  ну
да он никогда не был моим любимым героем. Да нет, и у того даже  было  копье
да  Росинант,  хоть   дохленький,   да   был,   а   у   меня   ведь,   кроме
антропометрического циркуля, ничего в руках нет.
     Да и за что сражаться? Посмотрите - все разрушено,  все  поругано,  все
разбито!"
     Отец опять положил письмо на стол и взглянул на мать.
     - Господи, да кто же это так пишет? -  спросила  она  растерянно.  -  И
подписи нет?
     - И подписи нет! - улыбнулся отец.
     Он задумался и опустил голову.
     Было очень тихо в саду, и только  на  перилах  террасы  тонко  и  остро
тренькала какая-то птичка с буро-желтой, цвета гниющего дерева, грудкой.
     Она юлила, вертелась и при каждом звуке, легком, как  пузырек  воздуха,
вылетающем из ее птичьего горла, передергивала хвостиком.
     Небо было очень ясное и мягкое от вялых и рассеянных солнечных лучей.
     Сердитая оса, жужжа и вибрируя крылышками, - так, что  целый  крохотный
ураган бушевал вокруг нее, - ползла по розетке  с  вареньем.  При  этом  она
вязла и поднимала верхнюю часть туловища так, что казалась стоящей на задних
ножках.
     Мать зацепила ее ложкой и выбросила на траву.
     - Теперь  ее  слопают  собственные  подружки,  -  сказал  отец,  что-то
вспоминая. - Слушай дальше.
     "Так вот, обвиняйте как хотите меня за это, но у меня слабые нервы, и я
знаю, что не выдержу, когда они будут лить  мне  в  легкие  через  резиновую
трубку керосин или даже просто лупить резиновой дубинкой.  Я  же  слабый,  я
очень слабый, я тогда черт знает что могу наговорить. Эдак-то лучше, а может
быть, и почетнее.
     Где-то у Вундта, что ли, я читал, что когда полчища муравьев  встречают
по дороге ручей, то первые ряды бросаются в него и застилают своими  телами,
а остальные проходят по их трупам и идут дальше.
     Благородно?  Очень  благородно,  конечно!  Но  ведь  это   муравьи,   и
благородство-то и героизм у них подсознательные, а поэтому и такие  высокие.
Они страшно высоки для  моего  бедного  человеческого  рассудка.  Муравей-то
умирает, не думая, не размышляя, а потому и не веря в смерть, а я-то  думаю,
переживаю и боюсь ее. "Так трусами нас делает раздумье", -  говорит  Гамлет.
Нет, не буду я муравьем.
     Я хочу жить, я очень хочу жить!
     Пронести через этот страшный, кровавый  мир  свое  бедное  человеческое
сознание!
     Не хочу, не хочу я превращаться в фосфорнокислые соли, в углекислоту  и
азотистые соединения. Вы как-то приводили мне изречение  Паскаля:  "Если  ты
хочешь не бояться смерти, подумай: сзади тебя мрак и впереди мрак,  а  ты  -
как искра, мелькнувшая между двумя безднами".
     Так вот, миллиарды лет носился я где-то во мраке, на  секунду  появился
на свет - и опять туда же, в эту темноту, в ничто, и уже навсегда...
     Чтобы превратиться в лопух, в дерево, в куст шиповника, в  жирный  слой
чернозема!
     Нет, не хочу, не хочу и не хочу!
     Тысяча мертвых Ахиллов не стоит одного живого дезертира.
     И знаете что?
     Дарвин был неправ, когда говорил, что выживают наиболее приспособленные
к борьбе за существование.
     Нет, выживают только те, которые умеют  и  дальше  приспосабливаться  к
изменившимся условиям, вот что главное: приспосабливаться дальше.
     В юрский, скажем, период наиболее приспособленным  был  атлантозавр,  а
выжил-то не он, а маленькая сумчатая крыса.
     Такой сумчатой крысой я и хочу просуществовать где-нибудь в  щелке  все
это страшное время.
     А до атлантозавров!.. Господи, как мне далеко до них!  Нет,  пусть  они
погибают, если могут и смеют. А я из своей темной, крысиной норки  подивлюсь
на их титаническую гибель и еще раз прокляну свою проклятую природу.
     Что делать? Я - крыса! Только крыса, никак не больше, чем крыса!
     Кстати, из той же области.
     Вы помните, конечно, старую и совершенно  отвергнутую  теорию  Кювье  о
геологических переворотах: через определенные промежутки какие-то  неведомые
силы - то ли потоп, то ли вулканические явления, то ли космический  холод  -
сметают все, что есть  живого,  и  на  голой,  чистой,  обеспложенной  земле
возникает новая, не похожая на все прежнее, жизнь.
     Вот не то же ли происходит и в мире социальном?
     Так было, когда под натиском варваров погибла троянская  культура,  так
было, когда гибли и  рассыпались  страны  древнего  Востока,  так  было  при
разрушении и  распаде  Римской  империи,  и  вот  такая  же  судьба  ждет  и
современную Европу.
     И кто знает, какое новое скотское царство возникнет на ее угольках!
     Пора кончать.
     Человек, который обещал передать вам это письмо, придет через полчаса.
     Он почему-то очень спешит, и я не могу его задерживать.
     Подумайте, и, может быть, вы признаете, что я не совсем неправ..."
     Отец кончил читать и бросил письмо на стол.
     - И подумать, - сказал он, - что эту мерзость написал профессор Ланэ!
     ...Садовник Курт ходил по саду и качал головой. Был он еще не стар, лет
сорок ему было, никак не больше. Усы и бороду он брил,  оставляя  на  висках
небольшие полоски  бакенбард.  И  его  можно  было,  пожалуй,  назвать  даже
красивым, если бы не одна неприятная особенность: когда он  волновался,  его
лицо передергивалось быстрой, косой и какой-то молниеподобной  -  право,  не
знаю другого слова - судорогой; тогда же он начинал заикаться, перескакивать
через слова и, зная за собой эту особенность, старался говорить  медленно  и
плавно, нараспев.
     Одет он был совсем необычно: на нем была красная венгерская  рубаха  из
какого-то блестящего крепкого материала,  похожего  на  шелк,  но  никак  не
шелка, тонкий пояс, кольчатый и  блестящий,  как  змея,  и,  наконец,  синие
шаровары. На ногах же его были блестящие черные (теперь уже черные!) сапоги,
которые, несмотря на множество трещин, казались совершенно новыми,  -  такое
матовое, мягкое сияние от них исходило. Но что  особенно  меня  поразило  и,
сознаюсь, даже поставило в тупик -  это  его  прическа.  Он  носил  длинные,
остриженные в кружок волосы, которые доходили ему  до  ушей.  Их  он  чем-то
мазал, может быть, даже репейным маслом, и поэтому они тоже блестели.
     Нет, никогда и ни у кого я не видел такой  великолепной,  иссиня-черной
шевелюры. Когда он  таким  франтом,  этакой  легкой,  разноцветной  бабочкой
(красная рубаха! синие  шаровары!  черный  пояс!  фосфоресцирующие  сапоги!)
явился к  нам  в  сади  взыскательно  покачал  головой,  прошел  по  аллеям,
сознаюсь, я просто обомлел и потерял голову.  Но  горничная  Марта,  девушка
благочестивая и довольно повидавшая  на  своем  зрелом  веку,  одним  словом
разрушила все мое очарование.
     - Ну, что же ты на него смотришь, открыв рот? - сказала она сердито.  -
Самый обыкновенный цыган. И что его сюда принесло, ума не приложу. Садовник,
скажи пожалуйста! Разве бывают такие садовники? Станет он работать!  Не  так
он отцом замешен, чтобы работать. У него и на уме  этого  никогда  не  было.
Ишь, ишь как расхаживает, блистает сапогами! Блистай, блистай! Больно  нужны
кому-нибудь твои сапоги! Подумаешь, удивил!
     Но в тот же вечер я их увидел  рядом  на  кухне  и  почему-то  даже  не
особенно удивился.
     Марта держала в руках кусок белой  материи,  а  цыган  быстро  и  ловко
вышивал.
     На материи была нарисована какая-то неведомая, но, несомненно,  райская
птица с хвостом, бьющим фонтаном. Под беглой  иглой  цыгана  она  расцветала
всеми цветами радуги.
     При этом оба они о чем-то разговаривали. Я прислушался.
     - Запущен, чрезвычайно  запущен.  Я  вот  вчера  по  центральной  аллее
прошел. Помилуйте, да разве это сад? Разве сад таким  бывает?  Кругом  дикая
трава, подорожник растет прямо среди дороги. А около  самого  дома  какая-то
яблоня выросла. Ну, о клумбах я уже и не говорю, не клумбы, а мусорные кучи.
Некоторые даже крапивой заросли. Позор! Нет, как хотите, это я  не  согласен
считать за сад. А может быть, хвост сделать золотым?
     - Сделайте золотым, - ответила Марта.
     - Тут работы и работы. Разве одному человеку тут  справиться?  Я  помню
этот сад двадцать лет тому назад. Ну! Разве  можно  сравнить!  Тогда  клумба
была как клумба, лужайка как лужайка, пруд как пруд, а теперь на этом  пруду
болотные черти...
     - Ой, что вы такое говорите! - воскликнула Марта. - И как у вас язык...
Гуще, гуще берите, не жалейте ниток, там у меня еще есть... Вы всегда  такое
преподнесете, Курт, что... Ну как можно так! Надо хоть немножко  следить  за
собой!
     - Извините, можете ударить меня по затылку, - упорно и угрюмо  произнес
Курт, - но я никак не могу иначе выразить свои мысли. Я  говорю  -  на  этом
пруду болотные черти...
     - Опять! - ударила себя по колену Марта.
     - ...могут плясать тарантеллу - вот что только я хотел сказать.
     - Это оттого, что  хозяева  никогда  тут  не  живут,  -  сказала  Марта
докторальным  тоном.  -  Они  и  в  этот-то  год  приехали  сюда  по  особым
обстоятельствам.
     - Вообще, - пожал плечами Курт, - странное время они выбрали: лето  уже
кончается... еще с месяц - и будут утренники. Вы знаете, я  вот  даже  и  не
знаю, стоит ли высаживать некоторые зябкие  цветы  на  клумбах...  Прямо  не
знаю, Марта! С одной стороны, конечно... А зачем вы даете мне золотые нитки?
Я уже кончил вышивать золотом.
     - Сделайте крыло зеленым! Хвост золотой, крылья зеленые, так же, как  у
госпожи Мезонье на занавесках. Марта не отрываясь смотрела на быстрые руки
     Курта.
     - Видите, все дело в том, что господа приехали  сюда  неожиданно...  Вы
ведь знаете эту историю с братом госпожи Мезонье?
     - Ну, откуда же я могу знать! - сказал он, продолжая вышивать.
     Марта покосилась на меня.
     - А что это за история? - спросил Курт равнодушно.
     - Видите ли,  -  ответила  Марта  после  небольшой  паузы,  -  они  лет
пятнадцать не виделись друг с другом... Господин Мезонье не поладил что-то с
ним и выгнал его... Он что-то там наплутовал с черепами. Знаете, ученые...
     - Да! - кивнул Курт. - Совсем сумасшедший народ, я знаю.
     - Ну вот, и они много лет не виделись, потом - это уже  пять  лет  тому
назад - господин Курцер прислал письмо из Германии. Оказывается, он сделался
там каким-то очень большим человеком у ихнего вожака.
     - У Гитлера, что ли? - небрежно спросил Курт, вышивая.
     - Не называйте только его имя, - поморщилась Марта. - Что с вами, Курт?
То вы поминаете нечистого, то Гитлера. Прислал письмо, и тут,  говорят,  был
большой скандал.
     - Ого!  -  удивился  садовник  и  откинулся  назад,  рассматривая  свое
рукоделие. - Так будет хорошо? А? Да, но почему  же  скандал?  Письмо  ведь,
наоборот, это хорошо. Или он написал  что-нибудь  такое,  -  Курт  пошевелил
пальцами, - неподобное, вроде того, дескать, что же ты, старый...
     - Ну! - воскликнула Марта.
     - ...ворон, не знаешь своих ближайших родственников?
     - Господи, с вами с ума сойдешь, Курт! И что у вас за  дикие  мысли!  -
горестно удивилась Марта. - Нет, конечно, ничего подобного он не  писал.  Но
он из этих, как  их  там,  нацистов,  занимает  какое-то  особое  положение,
наместника, что ли, и его каждый день треплют во всех  газетах.  Он  усмирял
там какое-то восстание... впрочем, нет, не знаю. Он, кажется, не  военный  и
работает там... в... гестапо, что ли? А  впрочем,  тоже  не  знаю,  там  ли,
только теперь он написал еще письмо и просил разрешения приехать и отдохнуть
в имении, потому что... Но меня удивляет, Курт, ведь вы работали у родителей
госпожи Мезонье и вы ничего не знаете.
     - Ничего не знаю, - покрутил головой Курт.  -  Работал  я  здесь  всего
несколько месяцев, и то лет двадцать тому назад, тогда ни господина Мезонье,
ни госпожи, ни ее брата, никого не было, жил один старик  Курцер,  вот  я  у
него и ухаживал за розами... - Он помолчал. - Тогда  и  этот  институт,  где
работает господин Мезонье,  был  не  здесь,  он  уже  сюда,  кажется,  после
переехал.  Все  принадлежало  Курцеру,  я  ему  еще  в  город  ездил  клумбы
разбивать, он любил, чтобы прямо перед окном росли цветы и особенно  розы  и
лилии. Эх, и до чего же хороший старик он был, Марта!.. Ну ладно, так что вы
хотите сказать? Что с этим братом госпожи Мезонье?
     - У него что-то неладно с головой, -  Марта  покрутила  пальцами  около
лба, - переутомился или что еще, не знаю,  право,  но  врачи  прописали  ему
полный покой.
     - Они всегда под  конец  сходят  с  ума,  -  сказал  убежденно  Курт  и
перекусил нитку, - таков уж их конец. Я знал одного палача - он под старость
разговаривал со своим ночным горшком...
     Он осторожно взял вышивку из рук Марты, положил ее и встал с места.
     - Ну вот, крылья и хвост готовы, уже становится темно, а я  в  сумерках
плохо вижу. Остальное придется окончить завтра утром... И когда же приезжает
этот господин?
     - Как же мне благодарить вас, господин Курт! -  сказала  Марта.  -  Это
такая красота, такая красота!
     - Так когда же он приезжает? - повторил садовник и так выпрямился,  что
у него хрустнул позвоночник. - Почистить  хотя  бы  ближайшие  аллеи  к  его
приезду надо, приготовиться... - И вдруг быстрая гримаса  пробежала  по  его
лицу, дернула щеку, вывернула нижнюю губу и заставила на  мгновение  закрыть
глаза; он хотел что-то сказать, но только глубоко  вздохнул,  открыл  рот  и
остался так неподвижно. - А то эти господа  не  любят  шуток,  -  сказал  он
нараспев.
     - Да, вам нужно тогда поторопиться, Курт, -  сказала  Марта,  глядя  на
него с некоторым страхом. - Его можно ждать каждый день...
     - Пойду, - сказал Курт, зевая, и прикрыл рот рукой. - Опять разболелась
голова. Что за окаянная болезнь!
     Он вышел и затворил за собой дверь.
     Я подбежал к Марте.
     Она держала платок за самый кончик двумя пальцами и, прищурясь, откинув
голову назад, любовалась своей рукой.
     - Но хотела бы я знать, - сказала она вдруг задумчиво, -  где  его  так
изуродовало, что он дергает щекой?

                               Глава седьмая

     В саду мы играли в индейцев.
     Это была очень интересная игра, но и строго-настрого запрещенная  игра.
Чтобы участвовать в ней, нужно было прятаться в песчаные  гроты,  взбираться
на деревья, падать в волчьи ямы, стрелять из луков и рогаток, что опять-таки
было далеко не безопасным, - словом, проделывать  множество  интересных,  но
абсолютно неприемлемых,  с  точки  зрения  гигиены,  приличия  и  сохранения
одежды, трюков. Играть  поэтому  приходилось  тихонько,  забираясь  в  самые
далекие чащи сада и тщательно  хоронясь  от  постороннего  глаза.  Было  нас
восемь краснокожих, смертельно, по замыслу игры, ненавидящих  друг  друга  и
твердо выполняющих три  основных  правила  -  не  трусить,  не  плакать,  не
жаловаться.
     В тот день, о  котором  я  рассказываю,  мне  особенно  не  повезло.  Я
зазевался и попал в засаду. Меня сейчас же повалили на  землю,  обезоружили,
связали и бросили в кусты. Еще бы немного - и меня пригвоздили бы  к  столбу
пыток  и  расстреляли  бы  из  луков.  Но  тут  на  моих   врагов   налетело
дружественное нам племя, и они  позорно  бежали,  теряя  по  дороге  убитых,
пленных и раненых. В переполохе меня совсем позабыли.
     Я лежал связанный по рукам и ногам на  полянке,  между  двумя  большими
кустами сирени. Жесткие листья опущенных ветвей касались моего лица. От  них
шел едва заметный горьковатый запах, какой  бывает,  когда  пожуешь  веточку
сирени.  Какая-то  букашка  с  жирным,  мягким  телом  и   очень   короткими
металлически-синими круглыми надкрыльями не торопясь ползла по желобу листа.
     В одном листе было еще немного влаги - утром прошел небольшой дождь,  -
и когда я задел ветку, на лицо мне упала тяжелая, чистая капля.
     Тогда я выполз из-под куста и стал смотреть на небо.
     Было оно ясное, высокое и такое голубое-голубое, что  казалось  черным.
Бог его знает, где оно начиналось, - возможно, у самого  моего  лица,  -  но
когда я стал глядеть в его глубину, мне вдруг показалось, что времени больше
не существует. Небо было пустое, ни единого облачка  не  было  на  нем,  оно
всасывало меня в себя, и я падал, падал, падал в него и не  мог  удержаться.
Слипались глаза, истома охватывала тело, и вот земля покачнулась,  тронулась
с места и плавно полетела, неся меня на себе. Еще борясь со сном,  я  открыл
было глаза, но опять увидел черные острые листья,  строгие  и  жесткие,  как
вырезанные из глянцевитой бумаги, почувствовал чуть горьковатый запах коры и
земли, а над всем этим опять легло  то  же  черное,  пустое  небо.  Тогда  я
перевернулся на бок, спрятал голову и заснул.
     Очнулся я оттого, что кто-то очень осторожно, так, чтобы не  разбудить,
режет мои веревки.
     Я открыл глаза и сел.
     Надо мной с ножом в руках наклонился Курт.
     - А вас уж искали-искали! - сказал он весело. - Марта весь сад обежала,
и как она вас тут не накрыла, не пойму!
     Он срезал веревку с ног и отбросил ее в сторону.
     - Ишь как  затянули,  прямо  мертвым  узлом,  -  сказал  он,  покачивая
головой. - В индейцев, что ли?
     - В индейцев, - ответил  я  и  тут  заметил  в  его  руках  самодельную
свирель.
     - Что это у вас? - спросил я.
     - Это? Это ножик, -  ответил  он,  слегка  недоумевая,  -  обыкновенный
садовый ножик, что, не видели такого разве? Ну, вставайте,  наверное,  новую
рубашку-то всю замазали! Ишь ведь какая сырость, - он провел рукой по траве,
как по конской гриве. - Мамаша-то увидит вас таким трубочистом, что скажет?
     - Нет, не нож, а вот это? - сказал я, показывая на его левую руку.
     - Ах, это! - он хитро улыбнулся. - Это я тут  дрозда  хотел  подманить,
вон в тех кустах у меня и силок стоит. Здесь знаменитый дрозд живет,  только
вот на знаю точно, где его искать. - Он посмотрел на  солнце.  -  Скоро  его
пора придет. Давайте посидим минутку тихо. Так, друг около друга,  в  полной
неподвижности, мы просидели минут двадцать. Потом Курт  приложил  свирель  к
губам.
     Сначала он извлек из нее тончайший, как волос, певучий звук, похожий не
то на призыв, не то на сигнал, и сейчас же отнял свирель.
     В кустах было тихо.
     Он снова посвистел, теперь длинно  и  протяжно,  остановился,  переждал
немного и посвистел опять. Тогда над нашей головой в кустах что-то зашумело,
колыхнулись и вздрогнули напряженные  ветки.  Верхняя,  с  крупными  острыми
листьями, закачалась, как будто ее кто-то толкнул.
     - Прилетел, - тихо сказал Курт, - сидит и слушает.
     И он опять заиграл.
     Теперь свирель пела безостановочно  на  какой-то  очень  высокой  ноте,
оповещая, дразня и вызывая  на  состязание.  Вверху,  в  кустах,  послышался
жесткий, гортанный звук: трэнк, рри!  Это  дрозд  отвечал  своему  незримому
сопернику. Ветка вздрагивала неровными крупными толчками, как будто  по  ней
барабанил град, и вдруг дрозд запел.
     Я сразу понял, что поет он, весь  уходя  в  песню,  не  видя  ничего  и
забывая все на свете. Мне подумалось даже, что, может быть, в это  время  он
закрывает глаза.
     Вся песня его была светлая и какая-то прозрачная насквозь. Тогда же мне
пришла на память песня соловья,  и  я  понял  разницу;  вспомнил,  как  поет
скворец, и опять решил,  что  это  не  то,  -  тянулась,  тянулась  сплошная
музыкальная  ткань,  сверкая  и  переливаясь,  но   никакого   богатства   и
разнообразия не было в  ней,  кроме  необычайной  чистоты.  Она  была  более
одухотворенной, чем человеческий голос. Никогда и ни в чем человек не  может
достигнуть такой чистоты и слаженности. Уж одно присутствие  мысли  замутило
бы чистоту  этой  песни,  созданной  природой  еще  до  появления  человека.
Наверное, так могла бы разговаривать природа,  если  бы  эти  кусты  сирени,
трава, холм и полянка обрели голос.
     Я открыл рот, чтобы сказать что-то, но Курт сделал мне знак молчать,  и
я опять припал