лунапарк, а не лагерь, -  все  построено  из  спичечных
коробок. Но через неделю,  конечно,  и  этот  лагерь  мал.  Берлином  дается
распоряжение позаботиться о разгрузке. Где же это делается? А вот где. Здесь
же, в лагере, за оградой, а то  и  еще  того  лучше,  -  во  дворе  гестапо.
Средства? Пуля, петля, топор, то есть  излюбленный  ассортимент  полковника.
Минуточку,  минуточку,  Гарднер,  не  перебивайте  меня!  Я  уж,  с   вашего
разрешения, закончу свою мысль. Мой высокий коллега спросит:  что  из  этого
получается? Во-первых, конечно, огласка.  Все  время  около  зоны  оцепления
появляются какие-то женщины.  Так  вот  изволь  возись  еще  и  с  ними.  Но
полковника Гарднера смутишь не скоро. Он приказывает: забирать и уничтожать.
Хорошо. И забрали и уничтожили. А детей куда же?  И  детей  уничтожать?  Но,
знаете, есть пределы даже для  человеческого  терпения.  Волна  недовольства
нарастает. Начинают появляться листовки, трактующие все эти события в  самом
нежелательном для нас смысле. За границу просачиваются  сведения  -  и  даже
довольно точные - о  лагере  смерти.  Начинают  трещать  бульварные  газеты.
Какого-то ребенка ловят, вывозят за границу - и вот результат: в иностранной
печати опять появляются сведения о лагерях уничтожения  -  и  теперь  уже  в
самых солидных и правительственных изданиях. Вот, не угодно ли полюбоваться?
- Он встал, неслышными, рысьими  шагами  подошел  к  столу,  вынул  из  него
большой пергаментный конверт, открыл и  положил  на  стол  кипу  вырезок.  -
Пожалуйста! "Таймс" большой подвал. "Геральд ньюс" - два  столбца  в  статье
"Комбинат смерти", "Нью-Йорк геральд" - тут еще  скромно,  сорок  строк,  на
третьей странице "Правды" очень хорошо ориентированная статья. И  главное-то
- теперь эти сведения настолько уже конкретны, что даже и  фамилия  Гарднера
появляется полностью, с тем пышным набором эпитетов, которые ему сопутствуют
повсюду. Приятно ему это? Думаю, нет. Но нам это еще менее приятно.  И  вот,
наконец, в одной из крупнейших английских газет появляется и моя фотография.
Оказывается, я коллега господина Гарднера.  Он  разбойничает,  а  я  стою  и
благословляю его. Не так ли, Гарднер? Видите, вы молчите!
     - Одну минуту, - сухо ответил Гарднер, - я сейчас отвечу вам.
     Он подошел к столу  и  повернул  выключатель.  И  сейчас  же  на  столе
затеплился большой, с человеческую голову, желтый  шар.  Он  горел  каким-то
необычным, ровным, желтым, тусклым светом, и поэтому сразу же все, что  было
вокруг него - стопка бумаг, зеленое сукно стола, чернильная бронза и розовый
фарфор - померкло, стало неподвижным, мертвенно желтым и странным.
     - Ну-с? - спросил Гарднер. - Что  вы  теперь  скажете?  Эта  лампа  вам
ничего не осветила?
     - Но ведь это... - ответил карлик ошалело, - это похоже...
     Это ни на что не было похоже, и поэтому фразу он не окончил.
     Шар не был пустым. Со всех сторон он был разрисован тончайшим, точечным
узором - голубым, зеленым, красным. И чего только не было на нем! И  корабли
с надутыми парусами, и черные якоря, и кресты, и цепи, и  змеи,  и  какие-то
надписи, и голые красавицы.
     - Интересно? - спросил радостно Гарднер.
     - Да что же это такое,  наконец?  -  спросил  карлик,  поворачиваясь  к
Курцеру.
     Курцер, усмехаясь, пожал одним плечом.
     - Демонстрируется моя коллекция татуировок,  -  сказал  он  спокойно  и
иронически посмотрел на Гарднера. - Только  я  не  знаю:  почему  полковнику
полюбился именно этот абажур! Он сделан из второсортных дубликатов и  ничего
особенного не представляет. У меня есть и куда лучшие экземпляры.
     Карлик с испугом поглядел  на  Курцера,  встал,  подошел  к  абажуру  и
тихонько потрогал его пальчиками.
     -  То  есть  это  человеческая  кожа,  -  сказал  он  осторожно.  -  Вы
коллекционируете?.. Странная, право, коллекция! Если бы она попала за рубеж,
была бы большая неприятность.
     - Ну, - сказал Курцер, - если бы и полковник Гарднер попал за рубеж, то
тоже была бы неприятность! Но разрешите, я продемонстрирую вам свои  альбомы
полностью? Полковник  Гарднер,  тогда  уж  будьте  любезны,  докончите  вашу
демонстрацию. Вон там, в нижнем отделении моего стола  -  он  не  заперт,  -
лежат альбомы. Дайте-ка их сюда!
     Альбом, который подал Гарднер, был огромным, тяжелым,  переплетенным  в
крокодиловую кожу. Большими латинскими литерами на переплете было вытиснено:
"Татуировка   как   реликтная   форма   первобытных   тотемов.   Альбом   I.
Неисторические народы Европы".
     - Эту коллекцию я собираю ровно десять лет, - сказал  Курцер.  -  Здесь
больше двух тысяч образцов, представляющих татуировочное искусство  двадцати
народов и шестидесяти  трех  профессий.  История  каждого  образца  подробно
прослежена в моей монографии.
     - Действительно, любопытно, - сказал карлик, потянул к себе один альбом
и быстро перебросил несколько тяжелых серых  листов  картона  с,  серебряным
обрезом. Четырехугольные и круглые, смотря  по  характеру  рисунка,  образцы
были глубоко врезаны в эти листы и сверху покрыты  еще  светлым,  прозрачным
лаком. Внизу стоял номер и этикетка, очень короткая - только  год,  место  и
профессия того, с чьей груди, спины или руки был содран экспонат.
     Карлик небрежно листал альбом.
     "Иоганн  Ранке,  немец,  рабочий  завода  Цейса,  1940  год".   Портрет
красавицы. Старательная, тонкая работа, чувствуется рука профессионала.
     Следующая страница.
     "Тереза Лафортюн, Париж, проститутка, осуждена за укрывательство".  Две
обнимающиеся обезьяны. Тщательная работа иглами в несколько цветов.
     "Ван ден Гроот, профессия не выяснена". Морская змея, поднимающаяся  из
запенившегося океана. Грубая матросская работа. "Педерсен, Копенгаген".  Без
всякого обозначения и статьи. Аккуратный, мелкий пунктир -  герб  Советского
Союза.
     "Неизвестный". Женщина с заломленными  руками.  Очень  хороший,  точный
рисунок, а под ним:

                      Пусть сердце биться перестанет.
                      Когда забуду я тебя.

     "Джонс Старк. Английский моряк". Скелет во фраке  держит  в  руке  свой
улыбающийся череп. Крышка с черепа снята, видны румкорфовы катушки, спирали,
какие-то валики.
     "Фамилия  неизвестна.  Летчик,  приземлившийся  в  Голландии".  "Особое
обращение". Крупная зеленая татуировка - орел.
     "Тайкнопс - профессиональный бандит". Бутылка вина, женщина, три карты.
Надпись:

                      Вот что нас губит!

     Неизвестно, с чьей груди содранный образец. Цветок розы, надпись:

                      Твое имя пребудет со мной вечно.

     Грубый, циничный рисунок из двух фигур и надпись, от которой у  карлика
рот полез в стороны.
     Солнце.
     Дельфины.
     Бутылка.
     Чьи-то сплетенные инициалы.
     Сердце, пронзенное стрелой.
     И наконец: снова огромный - с носовой  платок  -  государственный  герб
Советского Союза и какая-то надпись русскими буквами.
     - Откуда этот экземпляр у вас? - спросил карлик и закрыл альбом.
     На этот вопрос ответил Гарднер. Он был очень зол и поэтому шел ва-банк.
     - Вот, - сказал он, - с этого вопроса  и  надо  было  бы  начинать.  Вы
спрашиваете, откуда этот экземпляр? Я могу вам кое-что рассказать  об  этом.
Хорошо. Я - зверь, хам, грубая скотина. Я не понимаю, не  ценю  тонкую  душу
моего коллеги и начальника. Но, осмелюсь доложить, я иным-то и быть не могу.
Я - солдат. Мое рабочее орудие - рука, а не мозг или язык, как бы они быстро
у меня ни вертелись.
     - Они у вас вертятся достаточно быстро, - сказал Курцер, - но не всегда
к месту.
     - Извините, коллега, - сказал Гарднер, - но  я  слушал  вас  до  конца,
разрешите же и мне сказать кое-что.  Так  вот.  Пусть  наш  высокий  коллега
скажет, кто я такой и  что  обслуживаю.  При  экспериментальной  лаборатории
доктора Курцера или при концентрационном  лагере,  доверенном  мне  приказом
самого военного министра? Этот вопрос нуждается  сейчас  же  в  максимальном
уточнении, ибо у моего высокого ученого коллеги на этот счет особое  мнение.
Ему думается, что  я  главный  лаборант  при  его  станции,  где  содержатся
подопытные собаки, и его очень удивляет, если я возражаю против этого. Взять
эти опыты с газами высокой концентрации. Вот получаю приказ, читайте. "Лицо,
содержащееся  по  делу  Э  24581,  должно  быть  немедленно  казнено.  Вещи,
находящиеся в его пользовании, изъяты и уничтожены. Лагерное дело, равно как
и  все  остальные  документы,   должно   быть   переслано   в   распоряжение
следственного  отдела  министерства.  Начальник  следственной  части  пятого
особого отдела Фогт". Ясно? Ясно. Скажите, к чему же я поведу этот Э 24581 в
газовую камеру, буду собирать еще партию или  ждать,  когда  она  соберется,
когда написано "немедленно"? Значит, вот и все! - Он щелкнул себя по  виску.
- Делаю соответствующее распоряжение, чтобы покончить с этим  в  семь  часов
утра на следующий день. Вдруг влетает ко мне господин Курцер и...
     - Слушайте, - встал с места  Курцер,  -  господин  Гарднер,  я  бы  вас
все-таки попросил как-то выбирать выражения. Что это значит "влетает"?  Даже
я не говорю о вас так.
     - Извините, извините, - кисло улыбнулся Гарднер. - Итак, говорю,  вдруг
входит мой высокий коллега и спрашивает меня: "Поступил к вам приказ о казни
Э 24581?" - "Поступил". - "Это тот самый субъект, которого я осматривал?"  -
"Тот  самый".  -  "Так  вот,  будьте  любезны,  доставьте  его  труп   моему
препаратору". - "А вот этого, говорю,  никак  не  могу.  По  точному  смыслу
документа все, что останется от осужденного, должно быть уничтожено. Тело  я
кремирую". - "Пожалуйста, кремируйте, но до  этого  я  хочу  иметь  с  груди
осужденного лоскут кожи величиной с носовой платок". Я говорю, что  не  имею
же права этого делать. Тогда обида и угроза. Приходится покориться. Но  ведь
этим же я совершаю преступление. Арестант был засекречен настолько, что  его
в лагере-то не держали, он все время в одиночке сидел. Ведь татуировка-то  -
опознавательный знак! Мой высокий коллега как-то не хочет с этим  считаться.
С его коллекцией вообще, - извините меня, господин Курцер, - происходят черт
знает какие странности. Ведь прежде всего неизвестно, в чьи руки она попадет
и какая судьба ее постигнет.
     - Интересно, - сказал Курцер и встал. - Вот это очень интересная мысль.
Ну а за судьбу национал-социалистической партии вы не побоитесь поручиться?
     Губы у Гарднера вздрогнули. Он искоса поглядел на карлика. Тот сидел  в
кресле, положив руки на поручни, и улыбался.
     - Если бы у руководства партии были бы такие вожди,  как  вы,  господин
Курцер... - начал Гарднер, помедлив, глухим и каким-то отдаленным голосом.
     - Ну? - рывком нагнулся к креслу Курцер.
     - То я бы, конечно...
     - Вот что! Довольно!  -  сказал  карлик  и  поднял  руку.  -  Довольно,
довольно! Разрешите сказать тогда мне.

     Он  заговорил  медленно,  убеждающе,  часто  останавливался  в   местах
особенно значительных, как бы подчеркивая смысл и ожидая  ответной  реакции.
Говоря,  он  то  постукивал  пальцем  по  крышке  стола,  то  брал  с   него
какой-нибудь предмет - нож для разрезания  или  пресс-папье  -  и  вертел  в
руках. Вообще же речь его была чрезмерно легкой и непринужденной, даже  чуть
рассеянной, пожалуй.
     - Видите ли, - начал карлик, - я понимаю вас обоих.
     Он взял со стола пресс-папье, начал его раскручивать, но,  раскручивая,
смотрел  не  на  свои  маленькие,  верткие,  обезьяньи  лапки,  а  на   лица
собеседников.  Курцер  сидел   неподвижно,   приоткрыв   рот   и   показывая
великолепные, рысьи, белые зубы. Гарднер по-прежнему неподвижно стоял  около
переплета окна и, наклонив красивое длинное лицо, осторожно поглаживал  себя
по волосам.
     - Да, - продолжал карлик, взглянув на него, - страсти много, но,  кроме
нее, в ваших спорах, пожалуй, ничего и  нет.  Поэтому  по  существу  вопроса
только два слова. Господин Гарднер, сейчас я обращаюсь только к вам. Нет, вы
неправы. То, чем занимается доктор Курцер, - это не  просто  наука,  это  не
всякая наука с большой буквы, нет, это наша специальная наука. Не было бы  у
нас в руках этой нашей науки, по образцу и подобию их науки, не  было  бы  у
нас в руках и автомата, чтобы добить их науку. Сначала слова, а  потом  меч,
дорогой коллега. Но только потом меч! И не только меч, а и петля,  тем,  кто
ее заслужил.  Вот  чего  вы  не  должны  забывать,  господин  Гарднер.  Идея
покорения мира родилась не на поле сражений, не в громе пушек, не в  огне  и
дыму, а в  тихих  кабинетах  физических,  медицинских,  антропологических  и
химических лабораторий. - Он кончил развинчивать  пресс  и  положил  его  на
стол. Потом встал и подошел к Гарднеру. - Да, дорогой, - сказал он  ласково,
-  даже  и  антропологических!  Потому  что  антропометрический  кронциркуль
доктора  Курцера  устранил  не  меньше  наших  врагов,  чем  его  образцовая
газкамера, несмотря на то, что вы возражаете против нее, - он укоризненно  и
мягко улыбнулся. - А я вот знаю,  для  того  чтобы  быстро  отрубить  голову
преступнику, требуется, чтобы нож весил девять пудов, чтобы он  был  особого
сечения  и  падал  он  с  высоты  не  меньше  чем  полтора  метра  на  горло
осужденного. Чтобы тело не сорвалось с петли,  требуется,  чтобы  на  каждый
килограмм веса приходился один сантиметр веревки и веревка эта  должна  быть
тоже определенной толщины. Чтобы задушить пятьдесят  человек,  требуется  на
такую-то   квадратную   площадь   столько-то   кубометров   газа    такой-то
концентрации, и подаваться он должен такими-то порциями в течение  такого-то
числа минут. Все! Наука! Не  пренебрегайте  же  ею,  пожалуйста,  слушайтесь
нашего крупнейшего теоретика господина Курцера. Это раз. Не так ли, господин
Курцер?
     - Так, -  сказал  глухо  Курцер.  Насмешка  карлика  доходила  до  него
полностью, но он решил не принимать ее.
     - Так точно, господин Курцер. Но это я лил воду  на  вашу  мельницу,  а
теперь я хочу обратиться и к вам. Истина не бывает однолика. У нее  два  или
три лица. Наука-то наукой, конечно, но уж  очень  плоха  та  наука,  которая
приносит нам излишние  осложнения  в  политике.  Тогда  нам  уже  приходится
выбирать, а время-то такое, что если бы я сегодня спросил  фюрера,  что  нам
больше нужно, скальпель ученого или гильотина полковника  Гарднера,  как  вы
думаете, что бы ответил мне фюрер? Не знаете? А я вот знаю, господин Курцер,
да и вы, по-моему, тоже знаете! Вот, значит, и не  нужно  давать  повод  для
таких вопросов. А вы, к сожалению, дали... Ну вот и все. Больше  я  к  этому
возвращаться не буду. А теперь, господа мои высокие коллеги, обращаюсь к вам
уже обоим. Я сказал как-то: "Огласка сейчас нежелательна".  Это  не  простые
слова. Сейчас мы находимся накануне таких событий, перед которыми  померкнет
все сделанное до сих пор! Вот! - Он подошел  к  стене  и  быстрым  движением
своей маленькой ручки сразу перечеркнул всю карту Европы с запада на восток.
- Вопрос нашего жизненного пространства, - сказал он четко  и  раздельно,  -
великая восточная война! И сразу же наступило молчание. Карлик  стоял  около
карты с протянутой рукой. Неподвижно и молча, каждый со своего места, Курцер
и Гарднер смотрели на него. Наконец карлик туго улыбнулся, спрятал обе  руки
в карман и пошел к ним.
     - Великая восточная война, - повторил он. - Она разрубит  все  узлы,  в
том числе и ваш, полковник Гарднер.
     - Когда же она начнется? - спросил Гарднер и провел кончиком  языка  по
губам.
     - Гм, - усмехнулся карлик и посмотрел ему прямо в глаза. - Она начнется
в год, месяц и число, назначенные нашим  фюрером.  Когда  календарно,  я  не
знаю, но сколько бы ни ждали этого приказа, он будет.
     - Он будет? - спросил жадно Гарднер.
     - Он будет. Логика вещей такова,  что  до  тех  пор,  пока  на  востоке
существует советский колосс, мир, объявленный  нами  вне  закона,  не  будет
считать себя побежденным. Море нечистых рас  на  востоке  отрицает  нас  уже
одним фактом своего существования. А когда мы пойдем на восток,  обещаю,  мы
уже не будем смущать вас мелкими придирками. Вот где  заработают  на  полном
ходу все формы "Б-214". - Он усмехнулся.
     Опять помолчали.
     - Тогда я прошу разрешения задать и другой вопрос, - сказал осторожно и
вкрадчиво Гарднер. - Это будет длительная война?
     Карлик с улыбкой повернулся к Курцеру.
     - Вы слышите, что он спрашивает? Разъясните же вы  ему,  пожалуйста,  в
какой войне придется участвовать нашему коллеге.
     - Особенно разгуляться  вам,  господин  Гарднер,  не  придется,  -  зло
улыбнулся Курцер. - Хотя с теорией о двух-трех неделях я не согласен,  но  я
не допускаю, чтобы война затянулась  на  зиму.  Глиняный  колосс  рухнет  от
германского меча, хотя для этого придется ему нанести порядочное  количество
ударов. Да, это будет все-таки серьезная война. Россия -  страна  с  твердым
укладом, с плотно  налаженным  государственным  бытием,  с  большой,  хорошо
обученной армией и невыразимо огромным человеческим потенциалом.
     Карлик нахмурился.
     - С вашего позволения, и я принадлежу  к  партии  двух-трех  недель,  -
сказал он. - Если война будет затянута на  зиму,  конец  ее  вообще  неясен.
Долгую войну с двухсотмиллионным населением мы не выдержим. Но долгой она в*
будет. Наше спасение в том,  что  многорасовое  государство  не  может  быть
прочным. Нечистый всегда ненавидит чистого. При первых же наших победах  это
огромное одеяло из разноцветных кусочков распадется  на  лоскутки.  Начнется
резня, сведение расовых счетов, которые накопились за двадцать пять лет, и в
конце концов все перегрызутся так, что еще и нам будут рады. Вот тогда нам и
потребуется  ваша  рука,  коллега  Гарднер.  Мы   строго-настрого   запретим
кому-либо мешать вам в исполнении вашего солдатского долга. Мы  вам  поручим
очищение и расовое освоение всего этого почти  космического  пространства  в
двадцать  два  миллиона  квадратных  километров,  а  сейчас,  уж  ничего  не
поделаешь, надо вам несколько потесниться. Вы вот часто любите повторять: "Я
солдат". Да, вы солдат, это хорошо, но здесь нужно быть не только  солдатом,
здесь нужно быть немного и ученым, и политиком, и  даже  дипломатом.  А  вот
этих-то качеств у вас и нет.  Хорошо,  что  мы  заговорили  обо  всем  этом.
Коллега Курцер, я вас прошу лично заняться делом Войцика. Я знаю, вы  мастер
на интеллектуальные разговоры. Так вот, поговорите с  Войциком  отдельно,  а
полковник Гарднер уже не будет вам мешать. Не правда ли?
     - Правда, -  сказал Гарднер и опустил голову.

                                Глава третья

     Расхаживая по комнате, Курцер диктовал:
     - "Таким образом, эти сведения  приобрели  большую  долю  вероятия.  Не
желая, однако, показывать свой страх или,  того  более,  явиться  в  смешном
виде, я  ограничился  только  расстрелом  заложников  и  облавой  в  рабочих
кварталах города. Но, конечно, как я и ожидал, никаких  результатов  это  не
дало. Правда, военный трибунал вынес несколько сотен смертных приговоров  на
основании чрезвычайных законов об охране нации, но ни суд, ни  прокурор,  ни
тем более я, к которому приговор пошел на утверждение, не могли скрыть,  что
он не может считаться обоснованным. Тем не менее..."
     Он запнулся и замолчал.
     - Тем не менее, - сказал секретарь, не поднимая глаз от листа бумаги, -
вы их все-таки расстреляли?
     Курцер подошел к дивану, сел на него и скинул подушки на пол.
     - Память у вас хорошая, это я знаю,  -  сказал  он  устало.  -  Да,  мы
все-таки "обслужили", как выражается  Гарднер,  этих  бедных  каналий,  что,
кстати, никакого удовольствия мне не доставило, я ведь не  мой  гестаповский
коллега. Так на чем мы остановились?
     - "...не может считаться обоснованным. Тем не менее..."
     - Хорошо. Переделайте фразу так: "Несмотря на то,