тому что буржуйская натура, - отрезал Цыпа.
   И словно в ответ, на Жадиной веранде обрадовапно взревел патефон:

   Я - кукарача!
   Я - кукарача!

   Вовка  обеспокоенно завозился.  Он  сидел  выше  всех,  а  сейчас еще
поднялся на ноги. И смотрел через забор во двор Василия Терентьевича.
   - Не дали тогда мне расстрелять эту бандуру, - с упреком произнес он.
   - Сядь, - велел Митька. - Ты мне ногой по затылку стукнул.
   Павлик Шагренев задумчиво сказал:
   - Если бы достать такой репродуктор, как на стадионе... Мы бы с папой
все  остальное сделали,  чтобы  пластинки играть.  Жала  завел  бы  свою
"кукарачу",  а  мы бы свою хорошую песню.  Жадин патефон и не услыхал бы
никто.
   - Он охрип бы и лопнул от натуги вместе с хозяином, - заметил Митька.
   - Зачем репродуктор?  -  сказала Валька.  -  Вон у Вовки голос громче
всякого радио.  Ты,  Вовка,  запел бы что-нибудь. Это лучше всякой пули.
Никакой патефон тебя не переорет.
   - А что!  Я могу!  -  неожиданно сказал Вовка и крикнул:  -  "А ну-ка
песню нам пропой, веселый ветер!"
   Голос был в самом деле отчаянно громкий.  Ясный и отчетливый.  Даже в
ушах зазвенело.  Но, кроме голоса, был у Вовки еще хороший слух. И может
быть, сам того не желая, Вовка с протестующего крика перешел на мелодию:

   ...Веселый ветер,
   Веселый ветер!
   Моря и горы ты обшарил все на свете...

   Сейчас эта песня старая и  привычная.  А тогда была она совсем новой.
Она прилетела к  ребятам с  экранов,  из нового фильма,  где их ровесник
Роберт Грант неустрашимо рвался на  помощь отцу-капитану.  Были в  песне
синие ветры, зов морей и яростная уверенность, что "кто ищет, тот всегда
найдет".
   Не прерывая песни. Вовка вскочил и начал подниматься по лестнице. Так
же,  как поднимался по вантам к  верхушке мачты Роберт Грант.  И  ребята
ринулись за ним.
   Они  любили  хорошие  песни,  только  раньше  как-то  стеснялись петь
вместе.  Но сейчас в песне была их борьба,  их протест и гордость. И они
подхватили слова о веселом ветре,  разнесли их с высоты на весь квартал-
звонкие слова о смелости и мальчишечьей правоте.
   Жестяная глотка патефона заскрипела и умолкла. Жадин голос на веранде
нерешительно сказал:
   - Хулиганство...
   Это случилось в  промежутке между куплетами,  и ребята услышали.  Они
засмеялись.  Безбоязненно и торжествующе,  потому что слишком явным было
Жадина бессилие.  А  потом они  закончили песню,  и  Вовка тут же  завел
новую:

   Все выше, и выше, и выше
   Стремим мы полет наших птиц!

   И они подхватили опять,  удивляясь,  как здорово, как слаженно звучит
их неожиданный хор.
   Митькин отец вышел на крыльцо и слушал, подняв голову.
   - Идите к нам, Петр Михайлович, песни петь! - крикнула Валька.
   - Голос теперь не тот,  Валя,  - сказал он. - А то бы я спел, честное
слово. Вот Алеша пусть идет.
   Лешка, деловито сопя, стал карабкаться к ребятам.
   Патефон порывался выплюнуть лихой фокстрот,  но умолк,  не доиграв. А
ребята пели:

   Кра-сно-флотцы!
   Недаром песня льется!
   Недаром в ней поется,
   Как мы на море сильны!

   А потом пришло время для песни,  которая была главной. Главной - в ту
пору.
   Ее пели по-русски и  по-итальянски.  По-испански и по-немецки,  у нее
было много переводов, а кто не знал слов, находил их тут же.
   И,  быть может,  перевирая незнакомые слова, но зато со звонкой силой
выводил Вовка в высоте:

   Аванти, пополо, а ля рискосса!
   Бандьера росса,
   Бандьера росса!

   И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:

   Вперед, товарищи! Гори над нами
   Победы знамя,
   Свободы знамя!

   Потом Митька вспомнил немецкий припев:

   Ди ротэ фанэ,
   Ди ротэ фанэ..,

   И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:

   Ты, знамя алое,
   Красней зари,
   Ты, знамя красное,
   Гори, гори...

   Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными
июньскими  звездами,  веселые,  абсолютно  бесстрашные,  готовые  лететь
навстречу всем пулям и штыкам,  навстречу всем врагам.  Вместе с песней,
яростной, как горячий ветер.
   Они не знали,  что будут еще годы,  не очень спокойные, тревожные, но
не опаленные еще самой большой грозой.
   Еще   восторженно  маршировал  по   гамбургским  мостовым  Пауль  фон
Шифенберг,  будущий  командир дивизии СС,  не  ведая,  что  зимой  сорок
четвертого года пуля снайпера Вершинина просверлит ему  переносицу.  Еще
не  была  сделана  противотанковая граната,  которую в  белорусском лесу
швырнет себе под  ноги окруженный немцами партизанский разведчик Шадрин.
Еще не  построен был бомбардировщик,  на котором погибнет стрелок-радист
Шагренев.  Никто не знал,  что будет такой орден Отечественной войны,  с
которым  вернется домой  танкист Цыпин,  а  морской пехотинец Логинов не
вернется,   орденом  его  наградят  посмертно.  И,  наверно,  росла  еще
где-нибудь  в   Сибири  та  береза,   из  которой  сделают  приклад  для
снайперской винтовки Сергея Иванова.  Их,  эти приклады, будут делать на
комбинате, куда пойдет работать Валька...
   А сейчас они пели.
   И  в  тысячах других дворов тоже пели,  гоняли мяч,  клеили воздушных
змеев и стреляли из луков тысячи мальчишек, которых, видимо, не принимал
в  расчет и  о  которых разбил свою  стальную мощь фюрер третьей империи
рейхсканцлер Адольф Гитлер.
   Они пели. Вечер был теплый, и песня славная, и друзья надежные.
   Давайте простимся с ними сейчас,  в этот хороший вечер. Впереди у них
еще четыре лета - солнечных и почти мирных.



                                                      Владислав КРАПИВИН


                           ДАЛЕКИЕ ГОРНИСТЫ


   Это просто сон. Я расскажу его точно, как видел. Ни до этого раза, ни
потом  не  снились мне  такие  подробные и  яркие  сны.  Все  помню  так
отчетливо.  Помню, как трогал старые перила в лунном доме и рука ощущала
теплое   дерево:   волнистые  прожилки  и   крепкие   затылочки  сучков,
отшлифованных многими ладонями.  Помню,  как пружинили доски деревянного
тротуара,  когда на них качался Братик.  Помню, какой большой и выпуклой
была тогда луна...
   Я  видел,  что мне одиннадцать лет и  я  приехал на каникулы к дяде в
Северо-Подольск.  Не знаю, есть ли на свете такой город. Если и есть, то
не тот и не такой.  А дядя и правду есть, но живет он в Тюмени. Впрочем,
это неважно, в рассказе он все равно не участвует.
   Сон мой начинался так:  будто я  проснулся в  дядином доме,  в пустой
деревянной комнате,  звонкой,  как  внутренность гитары.  И  понял,  что
пришло хорошее утро.

   Утро  и  в  самом  деле  было  славное.  Весело ссорились воробьи,  и
чириканье их громко отдавалось в комнате.
   Часто вскрикивали автомобили. В большом городе такого не услышишь.
   Я  и  раньше знал,  что дядин дом стоит у  крепостного холма,  но  не
думал,  что так близко.  Окно смотрело прямо в  заросший откос.  Он  был
щедро усыпан цветами одуванчиков.  Неба я не видел, но одуванчики горели
так ярко, что было ясно: солнце светит вовсю.
   Я  машинально  потянулся  за  одеждой.  На  спинке  скрипучего  стула
оказались старенькие синие шорты и клетчатая рубашка.  Я таких у себя не
помнил,  но было все равно. Оделся. Заметил, что рубашка чуть маловата и
одна пуговица болтается на длинной нитке.
   Потом  я  распахнул окно.  Зеленый с  желтой  россыпью откос  как  бы
качнулся мне навстречу.  Я встал на подоконник и прыгнул в утро,  полное
травы и солнца.

   Я  стал подниматься по холму к  развалинам белых башен.  Солнце сразу
взялось за  меня.  Даже сквозь рубашку я  чувствовал его горячие ладони.
Старенькие кеды скользили по траве,  и  я немного устал.  Вытянул руки и
лег лицом в желтые одуванчики.  Они были мягкие и пушистые. Вы замечали,
что у  них даже запах какой-то пушистый?  Запах летнего утра.  Пахло еще
травой и землей, но этот пушистый запах был сильнее.
   Лежал я  недолго.  Солнце слишком припекало спину,  я вскочил и одним
броском добрался до остатков крепости.
   Только снизу они  казались белыми.  Здесь камень был светло-серый,  с
рыжими подпалинами какого-то лишайника.
   Стены  почти  все  были  разрушены.  Уцелевшими выглядели только  две
остроконечные шатровые башни.  Совсем  такие,  как  рисуют  в  книжках с
русскими сказками.  А  еще  на  холме был  высокий собор с  заколоченным
крест-накрест входом,  полуразрушенная часовенка и  низкий каменный дом.
Тоже пустой.  И тихо-тихо.  Ни кузнечиков,  ни воробьев.  Я оглянулся на
город. Увидел коричневое железо крыш, темную зелень тополей, электричку,
бегущую по желтой насыпи,  два подъемных крана...  Там все было так, как
нужно. А здесь было не так. Я оказался как бы на острове.
   У  разрушенной стены  валялась  чугунная пушка  с  выпуклым двуглавым
орлом на черной спине.  Чугун был теплый и шероховатый, весь в оспинках.
Я  поглядел на  уснувшую пушку,  перелез через  камни и  вошел в  густую
траву.  Хорошо помню  это  ласковое ощущение детства:  идешь по  высокой
траве, раздвигаешь ее коленками, и метелки травы мягко щекочут кожу.
   Мне хотелось найти старинную монету или обломок меча,  но кругом были
трава  и  камни.  Тогда  я  пошел к  башне.  Низко,  за  травой,  темнел
полукруглый вход.
   Я сделал несколько шагов --  пять или шесть -- и ничего не случилось,
но,  как  мягкий толчок,  меня остановило предчувствие тайны.  Тайны или
приключения.  Так бывает и во сне,  и наяву:  возникает ожидание чего-то
необычного. Во сне это чувствуешь резче.
   Я остановился и стал ждать. И тут появились эти двое.
   Впрочем,  не  было  в  них  ничего странного.  Просто двое мальчишек.
Пригнувшись,  они  вынырнули из  похожего на  туннель входа и  пошли мне
навстречу.
   Одному было лет одиннадцать,  как мне,  другому поменьше -- наверное,
лет восемь.
   Старшего  я  не  сумею  описать  точно.   Знаю  только,  что  он  был
темноглазый,  тонкоплечий,  с темной,  косо срезанной челкой. Черты лица
почти забылись,  но выражение,  сосредоточенное и сдержанно-грустное,  я
помню очень хорошо.  И запомнилась еще такая мелочь:  пуговицы на темной
его  рубашке шли  наискосок,  словно через плечо была переброшена тонкая
блестящая цепочка.
   Потом,  когда мы узнали друг друга,  я называл его по имени. Имя было
короткое и  звучное.  Я  забыл его  и  не  могу  придумать теперь ничего
похожего.  Я  буду называть его Валеркой:  он  похож на одного знакомого
Валерку. Но это потом. А сначала он был для меня просто Мальчик, немного
непонятный и печальный.
   Младшего я  помню лучше.  Это  странно,  потому что он  был все время
как-то позади,  за старшим братом. И не о нем, в общем-то, главная речь.
Но  я  запомнил его до  мелочей.  Ясноглазый такой,  с  отросшим светлым
чубчиком, который на лбу распадался на отдельные прядки. Он был в сильно
выцветших   вельветовых  штанишках   с   оттопыренными  карманами  и   в
светло-зеленой,   в  мелкую  клетку,  рубашке.  Помятая  рубашка  смешно
разъехалась на животе, и, как василек, голубел клочок майки.
   У  него были темные от въевшейся пыли коленки и  стоптанные сандалии.
На  левой  сандалии спереди разошелся шов;  получилась щель,  похожая на
полуоткрытый рыбий рот. Из этого "рта" забавно торчала сухая травинка.
   На  переносице у  малыша сидели две или три крапинки-веснушки,  а  на
подбородке темнела длинная царапина. Она была уже старая, распавшаяся на
коричневые точки.
   Верхняя губа у  него была все  время чуть приподнята.  Казалось,  что
малыш хочет что-то спросить и не решается.
   Конечно,  разглядел я все это позже. А пока мы сходились в шелестящей
высоком траве,  молча и выжидательно посматривая друг на друга.  Я опять
ощутил  оторванность от  мира.  Будто  я  не  в  середине  города,  а  в
незнакомом пустом поле,  и  навстречу идут люди неведомой страны.  Почти
сразу это прошло, но ожидание таинственных событий осталось.
   Вдали протяжно затрубил тепловоз.  Оба они обернулись. Младший быстро
и порывисто, старший как-то нехотя.
   -- Ничего там нет, -- громко сказал Мальчик.
   Я подумал,  что они говорят про башню,  где недавно был.  Видимо, это
были "исследователи" вроде меня.
   -- Что вы ищете? -- спросил я.
   -- Следы, -- сказал Мальчик. Малыш встал на цыпочки и что-то зашептал
ему в ухо. Мальчик улыбнулся чуть-чуть и молча взъерошил малышу затылок.
Тот смущенно вздохнул и смешно сморщил переносицу.  "Братик", -- подумал
я.  И  с той минуты всегда звал его про себя Братиком.  Может быть,  это
звучит сентиментально,  однако другого имени  я  ему  не  найду.  Был  у
Мальчика не  просто  младший братишка,  а  именно  братик --  ласковый и
преданный.
   Но вернемся к разговору. Мальчик сказал про следы.
   -- Чьи следы?
   -- Времени, -- спокойно ответил он.
   -- Ничего нет,  --  понимающе сказал я.  --  Никаких монет,  никакого
ржавого обрывочка кольчуги не  найдешь.  Только пушка.  Но ее не утащишь
для коллекции.
   -- Пушка --  это не то,  --  сказал он рассеянно.  И спросил,  как бы
спохватившись: -- А камней с буквами не видел?
   -- Нет.
   -- Значит,  никто не  знает,  где мы,  --  сказал он  почти шепотом и
опустил голову.  --  Иначе они вырубили бы  на камнях какой-нибудь знак.
Такой, что не стерся бы... Хотя бы одно слово.
   -- Твои знакомые?  Туристы? -- спросил я с разочарованием, потому что
только туристы пишут на старинных камнях.
   -- Нет, -- с короткой усмешкой ответил он. -- Тогда туристов не было.
   "Когда?"  --  хотел спросить я,  но  что-то помешало.  Не страх и  не
смущение,  а  какая-то догадка.  И потом,  когда он все рассказал,  я не
удивился и поверил сразу.
   Мы стояли по колено в траве, и на ее верхушках лежала между нами тень
жестяного флага-флюгера башни.  Я шагнул, разорвал тень коленями и встал
рядом с Мальчиком.
   -- Пойдем,  --  не  то сказал,  не то спросил он,  и  мы пошли рядом,
словно сговорившись, что у нас одна дорога.

   Из  травы мы  выбрались на  каменистый пятачок.  Там сидел и  щурился
рыжий  котенок.  Он  увидел  нас  и  разинул маленький розовый рот:  или
зевнул, или сипло мяукнул.
   -- Ой!..  --  радостно сказал  Братик.  Шагнул  было  к  котенку,  но
раздумал  и  стал  шевелить  пальцами в  разорванной сандалии.  Торчащая
соломинка задергалась.  Котенок припал к  камню  и  задрожал от  азарта.
Потом он прыгнул на сандалию.
   -- Пф, -- сказал Братик и легонько топнул.
   Ух,  какой  свечкой взвился рыжий  охотник!  А  потом вздыбил спину и
боком,  боком,  боком,  на  прямых  ногах  ринулся  прыжками в  травяные
джунгли.
   -- Ой! -- уже встревоженно воскликнул Братик. И помчался следом. И мы
тоже.
   Котенка мы не нашли,  но было так здорово бежать по траве под горячим
солнцем! Мы промчались через весь холм и остановились у противоположного
откоса.  Глинистая крутая тропинка сбегала среди  одуванчиков к  городу.
Братик раскинул руки  и  помчался,  поднимая подошвами дымки рыжей пыли.
Мальчик молниеносно и как-то встревоженно бросился за ним. И я помчался!
   Цветы  одуванчиков сливались в  желтые  полосы.  Синий  воздух  шумно
рвался у  щек,  свистел в  ногах.  Город летел ко мне,  и я летел к нему
навстречу.
   Впрочем,  внизу я полетел по-настоящему --  запнулся за кирпич. Левое
колено попало на щебень.  Еще не открывая глаз, я знал, что кожа содрана
до  крови.  Тоже ощущение детства,  хотя и  не очень ласковое.  Конечно,
хотелось зареветь, но пришлось сдержаться. Я. открыл глаза.
   Мальчик лежал рядом.  Ничком.  Над ним встревоженно склонился Братик.
Резкий страх поднял меня на ноги. Я тряхнул Мальчика за плечо.
   -- Что с тобой?
   Он приподнял голову и посмотрел так, словно хотел увидеть не меня, не
эту улицу, а что-то совсем другое.
   -- Ничего, -- устало сказал он и встал. -- Все то же.
   Я  занялся своей раной.  На  колене багровел кровоподтек.  Из длинных
черных царапин щедро выкатывались алые горошинки крови.
   -- Приложи подорожник,  и все пройдет,  --  негромко, со знанием дела
посоветовал Братик.  Я кивнул и, хромая, отправился искать подорожник. И
не  знаю,  как  оказался в  незнакомом переулке.  Темнели с  двух сторон
массивные  старинные ворота,  лежала  тень,  и  сами  по  себе  скрипели
деревянные тротуары.
   Стало грустно,  что вдруг потерялись новые друзья.  Чувствовал я, что
встреча была не случайной.
   Я стал искать.  Менялись улицы, наклонялись навстречу дома. Пружинили
под  ногами  тротуары,   и  качались  травы.  Солнце  уходило  за  купол
старинного крепостного собора.
   Наконец я  увидел Мальчика и  Братика.  Они стояли у  массивных ворот
бревенчатого дома. Дом был похож на деревянную крепость.
   Мальчик  стоял,  прислонившись к  столбу  калитки,  а  Братик  лениво
качался на прогнувшейся доске тротуара.
   -- Куда вы исчезли? -- обрадованно сказал я. -- Бегаю, ищу...
   -- Никуда, -- равнодушно сказал Мальчик.
   -- Пойдем наверх.
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Не знаю.
   -- Ну... разве здесь лучше?
   -- Не знаю...  --  опять сказал он.  --  Не пойму. Здесь все какое-то
ненастоящее.  Будто  все  только кажется.  --  Он  пошатал доску забора,
словно проверял:  может быть,  и она не настоящая. Я не удивился, только
стало обидно.
   -- А  я?  --  спросил я  с  неожиданной горечью.  --  Значит,  и я не
настоящий? Ну, посмотри... -- Я протянул ему ладонь.
   Он подумал,  взял меня за рукав.  Потом его узкая ладонь охватила мою
кисть.
   -- Ты? Ты настоящий? -- сказал он как-то светло и радостно.
   И я понял, что он мне нужен, что я хочу такого друга.
   Помню, что с этого момента я стал звать его по имени.
   А Братик смотрел на нас молча и покачивался на доске.

   Над крышами зеленел край холма,  и  острые башни с  флюгерами белели,
как декорации к сказке. Глядя на башни, Валерка сказал:
   -- Мы жили здесь... Вернее, здесь, но... не так. Крепость была целая,
и башни новые.  И люди там жили... А кругом поля. И такая высокая трава.
Она при луне как серебро.
   -- Когда это было? -- опросил я, и стало немного страшно. Он вздохнул
и, как бы делая трудный шаг, тихо ответил:
   -- Ну... наверное, пятьсот лет.
   -- Да, -- неожиданно подтвердил Братик.
   Как  будто холодная волна прошла между нами.  Словно все  эти пятьсот
лет дохнули ветром,  чтобы развеять нас в  стороны.  Я  торопливо шагнул
ближе к Валерке.
   -- Слушай... А может быть... это тебе только приснилось?
   Он не обиделся и не ответил. Только головой покачал. Потом сказал:
   -- Это здесь, как во сне... если бы не ты.
   И было так хорошо,  что он сказал:  "Если бы не ты".  Значит, он тоже
хотел, чтобы я был. С ним!
   Но это время... Пятьсот лет!
   -- Как же ты... Ну, как вы попали сюда?
   -- Я расскажу. Потом, ладно?
   Мы помолчали.
   -- А как вы живете, у кого?
   Валерка небрежно оглянулся на дом.
   -- Не  знаю.  Мне  все  равно.  Какие-то  старики...  Вот  он  знает,
наверное...  --  И Валерка посмотрел на Братика.  Тот молчал и понимающе
слушал нас. Видимо, он знал. Кажется, он вообще знал больше брата.
   -- А...  --  начал  я  и  вдруг  замолчал,  устыдившись пустых  слов.
Отчетливо и  на  всю глубину вдруг почувствовал,  какая же  тоска должна
быть у этого мальчишки.  Как ему хочется домой,  где новые белые башни и
лунная трава у крепостных стен.
   -- И никак нельзя вернуться?
   Он медленно поднял глаза на меня и пожал плечами.
   И тогда опять на цыпочки встал Братик.  Он что-то сказал ему. Валерка
слушал недоверчиво, но внимательно. Потом произнес вполголоса:
   -- Да ну... сказка.
   Братик зашептал опять. Валерка виновато взглянул на меня.
   -- Он  говорит,  что,  если найти очень старый дом...  со  старинными
часами...
   -- Ну?
   -- И перевести часы назад...
   -- На пятьсот лет? -- спросил я у Братика.
   -- Да, -- шепотом сказал он.
   -- И тогда что?
   -- Тогда, наверное, порвется цепь...
   -- Какая цепь?
   -- Не знаю...
   -- А откуда ты все это взял?
   -- Не знаю... -- Он чуть не плакал, оттого что не знает.
   Валерка ласково взял его за пле