рейках,  с  трубами и большим барабаном.  И солнце сияло на
помятых,  но блестящих трубах так,  будто никто не умирал,  а наоборот -
был  праздник.  И  желтые облака отражались в  лужах,  и  весело шуме ли
воробьи.
   Кто-то плакал в  толпе.  Володино лицо было совсем как живое,  только
очень-очень спокойное.
   Пришли  ребята,   Борькины  одноклассники,   с  венком  и  пионерским
знаменем,  с которого свисала черная лента. И еще много незнакомых ребят
было. Какой-то мальчишка в шапке с полуоторванным ухом дернул Костика за
рукав и шепотом спросил:
   - Правда, что у этого пацана орден Красного Знамени был?
   - Правда, - сердито сказал Костик.
   Оркестр играл  почти без  перерыва,  и  музыка была  такая печальная,
будто на свете не осталось совсем ни чего хорошего.
   Потом  оркестр на  минуту замолчал,  и  стало совсем тихо.  Только со
двора  доносился стук.  Это  Иван  Сергеич Протасов обивал опять фанерой
излишки дров. Чтоб не растащили.
   Знамя  качнулось  над  людьми,  двинулось в  голову  колонны,  машина
заурчала и тихонько поехала вдоль тротуара. Володина голова качнулась на
белой подушке.  Опять заиграли трубы - медленно и сурово. И Костик вдруг
увидел,  что люди на  дороге -  это уже не  беспорядочная длинная толпа.
Ребята и взрослые шли ровными почти солдатским строем.
   Опасаясь,  что ему не найдется в  этом строю места,  Костик прыгнул с
тротуара и  хотел уже встать между незнакомой девчонкой и пятиклассником
Впадиком Солдатовым.  Но откуда-то со стороны появился Борька. Он строго
сказал:
   - Котька, ты с нами не ходи.
   - Еще чего" Тебе можно,  а мне нельзя? Нашел место где распоряжаться!
Раскомандовался!
   - Тебе нельзя, - твердо подтвердил Борька.
   - Я тебя, что ли, обязан спрашивать?
   - Дурень,  -  совершенно по-взрослому сказал Борька. - Смотри, у тебя
ботинки раскисли и  ноги насквозь мокрые.  А  идти-то нам туда и обратно
целых десять километров. По лужам.
   - Тебе-то что...
   - А то,  что потом еще и тебя хоронить придется. Думаешь, я не слышу,
как ты по ночам от кашля крутишься?
   Много обидных слов мог сказать в ответ Костик.  Можно было, например,
ответить, что Борьку ночью даже корабельными пушками не разбудишь, не то
что кашлем. Можно было посоветовать, чтобы заботился не о чужих ногах, а
о  своей голове.  Но все эти ответы перепутались у Костика,  и он только
сказал:
   - Ты для меня не командир.
   - Нет, командир, - сказал Борька.
   - Ты?!  - сердитым шепотом спросил Костик. - Думаешь, если заступался
за меня, значит, командовать можешь? Все равно пойду, не указывай.
   - Не пойдешь, - таким же шепотом ответил Борька. - Если хочешь знать,
я  имею право командовать.  Ты  сам говорил,  что собираешься в  пионеры
вступать.
   - Ну и что?
   - А я в совете дружины, вот что. Значит, ты должен подчиняться.
   Можно было сказать, что он, Костик, еще не пионер и поэтому ничего не
должен.  Но Костик не сказал.  Четкое воспоминание о шеренге мальчишек с
винтовками заставило его  промолчать.  И  когда  Борька  совсем  уже  не
по-командирски попросил: "Останься, будь человеком", Костик тихо сказал:
   - Есть.
   И  вышел из  шеренги на тротуар.  Он стоял,  а  мимо проходили люди и
нескончаемую   печальную   мелодию   повторял   оркестр.    И    Костику
представилось, что это уходит армия, а он оставлен для ее прикрытия.
   Армия  уходила,   унося  с  собой  убитого  фашистами  Володю,  а  он
оставался, чтобы держаться до конца. И отомстить.
   Но ведь Володя убит не "понарошку", а всерьез. Это же не игра. А если
всерьез, то что мог сделать Костик?
   Ну  как он  мог отомстить не  игрушечным,  не из снега слепленным или
нарисованным, а настоящим фашистам?
   Бомбу придумать не удалось,  а  больше он ничего не умел.  И знакомое
ощущение острой беспомощности опять кольнуло его.
   Володя,  пока мог,  тушил зажигалки. Борька ящики для мин сколачивал,
пока гвозди были... Пока были... Гвозди!
   Их  сейчас  нет,  и  мина,  которая должна  взорвать фашистский танк,
взорвет его.  А Протасов свежими,  новенькими гвоздями прибивает к своим
дровам фанеру.
   Сколько надо гвоздей,  чтобы сколотить корпус для мины? Хотя бы один.
Может  быть,   именно  эта   мина  попадет  под   гусеницу  "тигра"  или
"фердинанда",  и стальное чудовище заполыхает оранжевым огнем, бессильно
уронит длинный орудийный ствол...

   Протасов поймал Костика,  когда он  вытаскивал плоскогубцами двадцать
седьмой  гвоздь.  Костик  почувствовал,  как  тяжелая рука  ухватила его
воротник, и сжал в правой руке плоскогубцы, а в левой - добычу.
   - Змееныш... - с придыханием сказал Протасов, и лицо у него было даже
не красное, а сиреневое. - Я все знаю, я давно вижу... Я в милицию...
   Он потянул воротник,  но Костяк рванулся с такой яростной силой,  что
пальтишко затрещало, а Протасов качнулся и не выдержал, отпустил.
   Костик упал, но тут же вскочил, оттолкнувшись от мокрой земли сжатыми
кулаками.  Затем  отступил  на  два  шага,  потому  что  Протасов  опять
потянулся к нему. Глядя в его лиловую рожу, Костик сказал:
   - Тыловая крыса.
   - У-у-у!  -тонко закричал Протасов и почему-то замахал руками. Костик
побежал.  Протасов кинулся следом,  но  сразу отстал.  Костик обернулся,
бросил в него плоскогубцами и выскочил со двора на улицу...
   Он  бежал  по  теплой и  тихой вечерней улице,  и  прохожие удивленно
оглядывались на него.  Он бежал,  сдерживая закипающие слезы. Бежал, как
бегут в атаку, когда самое главное - бить врага наповал.
   Он  бежал  и  видел  перед  собой  немецкий танк,  охваченный ревущим
пламенем.  И  никакие силы не  заставили бы его разжать ладонь и  отдать
гвозди.

                                                                 1971 г.



                                                  Владислав КРАПИВИН

                          ОСТРОВ ПРИВИДЕНИЯ

                 Рассказ из цикла "Шестая Бастионная"

     Опять весна...
     Кто-то говорил мне,  что ранняя весна пахнет свежим разрезанным
арбузом.  А еще я слышал где-то красивые слова,  что "весной оживают
запахи  проснувшихся  ветров  и  веселого  солнца".  Не знаю.  Может
быть...  Мне  всегда  казалось,  что  ранняя  весна  пахнет   просто
весной...  Впрочем,  сейчас  я  понимаю,  что  и это не "просто".  В
воздухе смешиваются запахи талого снега,  сырых деревянных  заборов,
черных  проталин,  где  проклюнулись храбрые травинки.  А еще запахи
тополиной коры,  под которой толкнулись в жилках  соки,  и  железных
крыш,  которые  сбросили  снеговые  пласты  и греют под солнцем свои
поржавевшие спины...
     А над  крышами  в  ясном высоком небе идут пушистые,  желтые от
солнца облака.
     Когда я  был  маленький,  мне казалось,  что весна пахнет этими
облаками.  Если оттолкнуться новыми, скрипучими ботинками от упругих
досок  деревянного  тротуара,  подпрыгнуть  высоко-высоко,  ухватить
кусок похожего на легкую вату облака и уткнуться в него лицом -  вот
тогда-то  и  можно  полностью  надышаться  влажным радостным запахом
весны...
     Сейчас мой  дом  в  центре  большого города,  и весенние запахи
пробиваются сюда еле-еле.  Но я часто езжу  к  маме.  Она  живет  на
окраине,  почти  у  самого леса,  в деревянном двухэтажном доме.  На
старой тихой улице.  Эта улица очень похожа на ту,  где  прошло  мое
детство.  Даже  высокий  тополь недалеко от крыльца совсем такой же,
как тот, что качал надо мной свои ветки в давние-давние годы.
     И синие лужи такие же.
     И пушистые облака отражаются в них так же,  как в далеком сорок
шестом  году.  Только  сам я...  Когда я шагаю к маминому дому через
лужи по обломкам кирпичей, снизу, из синего зеркала, на меня смотрит
не  восьмилетний  пацаненок в мятой ушанке,  телогрейке до колен и с
потертой полевой сумкой через плечо. Смотрит здоровенный гражданин в
драповом  пальто  и  модной  шапке  -  такой  солидный,  что глядеть
тошно...
     Ну ладно,  в  конце  концов  не в этом дело.  Все равно,  как и
раньше,  скачет по берегам луж самый главный и вечный на Земле народ
-  мальчишки  с  легкими  сосновыми корабликами.  У мальчишек сейчас
каникулы.
     Я до  сих  пор  люблю  весенние  каникулы,  хотя  они давно уже
приносят не отдых,  а массу хлопот.  Это хорошие,  веселые  хлопоты.
Начинается  Неделя детской книги,  и дома у меня то и дело трезвонит
осипший телефон:
     - Вы не забыли, что сегодня читательская конференция в районной
библиотеке?
     - Вы обещали прийти к нам в школу на утренник...
     - Завтра  у  нас  пионерский  сбор,  посвященный  героям  ваших
книг...
     По мартовским  улицам  я  топаю  к  школе,   библиотеке,   Дому
пионеров, клубу... Шагаю, попутно думая о делах и заботах. Щурясь от
солнца,  поглядываю по сторонам. И вдруг ахаю про себя: "Неужели это
я иду на встречу с читателями.  С моими читателями?  Неужели там, на
библиотечных полках и стендах, выставлены мои книжки? Я их написал?"
Столько лет прошло, а привыкнуть все еще не могу.
     "Неужели и вправду случилось в жизни такое, о чем я думал в тот
февральский вечер сорок шестого года?"
     Черт возьми, значит, в самом деле случилось.

     ...Сейчас я  шагну  в  зал  или  класс,  к  тем,  кто читал мои
рассказы и повести.  Ребята будут  напряженно  смотреть  на  меня  и
ждать: что хорошего скажет им этот пожилой, грузный дядька, которого
библиотекарша и учителя усаживают за столик с приготовленным заранее
букетиком и почтительно именуют "нашим дорогим земляком-писателем".
     Мальчики и  девочки ждут чего-то интересного.  Они имеют на это
право.  Зря,  что ли, они бросили игры среди теплых весенних дворов,
не стали смотреть по телевизору "Приключения Электроника",  не пошли
в кино,  отложили книжку Жюля  Верна?  Не  так  уж  хочется  посреди
каникул идти в школу и сидеть на запланированном мероприятии.  "А уж
если пришли и сидим,- думают они,- то давайте..."
     И каждый  раз я чувствую себя немного виноватым.  Тем более что
начинать выступления до сих пор не научился.
     Я говорю:
     - Вот что,  товарищи... Длинную речь мне заводить не хочется. Я
ведь, по правде говоря, не знаю, что именно вы хотели бы услышать...
Может быть,  начнем с вопросов?  Пусть каждый спрашивает о том,  что
ему интересно. Кто первый? Главное - начать...
     Повисает растерянное   молчание.   Классные    руководительницы
укоризненно  смотрят  на  меня  и переглядываются:  кажется,  в ходе
событий произошел непредвиденный сбой.
     "Ой-„й..." -  говорю  я  про  себя  и  приподнимаюсь  за шатким
столиком (букетик падает).
     - Ну   что   же   вы,   ребята?   -   страдальчески  произносит
девушкабиблиотекарь и глазами беспомощного  гипнотизера  смотрит  на
оробелых читателей. - Вы же так готовились, так ждали...
     Я потупясь разглядываю  на  столике  рисунки  и  отзывы  ребят.
Иногда под отзывами поставлены красными чернилами оценки:  пятерки и
(гораздо реже) четверки.  Отзывы с тройками писателям,  естественно,
не показывают. А жаль. Там, несмотря на пропущенные буквы и запятые,
наверно, немало интересного...
     Наконец при  легком  вздохе  всеобщего  облегчения  поднимается
первая рука.  И слышен первый вопрос. Иногда он звучит весело и даже
озорно.  Иногда - робко, после торопливого перешептывания с соседом.
Порой - сбивчиво читается по бумажке,  и  автор  его  зябко  шевелит
плечами, ощущая неотрывный взор классного руководителя.
     Ничего, на первый раз годится и так. Сейчас я отвечу, потом сам
спрошу о чем-нибудь, и разговор закрутится, как в веселом механизме,
где одна шестеренка цепляется за  другую.  Руки  начнут  подниматься
бойко  и  часто,  вопросы пойдут - успевай только отвечать.
     И наконец кто-нибудь обязательно скажет:
     - Расскажите, как вы написали свою первую книгу!

     Когда-то я   ждал   этого   вопроса   с   удовольствием.  Потом
настороженно. Приходилось каждый раз говорить: "Вы уж не обижайтесь,
если  слышали  про  это  раньше.  Возможно,  кое  с  кем  из  вас мы
встречаемся не впервые,  а вопрос  такой  задают  обязательно-вот  и
приходится рассказывать одну и ту же историю".
     Наконец я  стал   бояться   этого   вопроса:   ужасно   неловко
чувствовать  себя  гастролером,  который  выступает с одним и тем же
номером.  Я пробовал что-то мямлить в ответ,  отделываться короткими
фразами,  но  слушатели требовали подробностей.  Я опять извинялся и
запускал старую пластинку.
     Но однажды далеко-далеко от моего дома,  в Гурзуфе, молоденькая
учительница с  улыбкой  призналась,  что  слышит  мое  повествование
четвертый раз.  Сначала она выслушала его, когда еще была школьницей
и жила на Урале,  затем когда училась в пединституте (я выступал там
перед студентами),  потом когда в одной из сельских школ заменяла на
практике  учительницу...  Мне  захотелось  немедленно   скрыться   в
глубинах  ласкового  Черного  моря  и не всплывать до тех пор,  пока
нынешнее  молодое  поколение  не  уйдет  на  пенсию.  Но  это   было
невозможно. И тогда я решил, что пора кончать.
     Выход был  один:  поскорее  написать  про  свою  первую  книжку
рассказ и напечатать в газете или журнале.  Тогда пускай спрашивают!
Я  буду  говорить:  "Про  это  уже  напечатано.   Прочитайте,   если
интересно, там все-все рассказано".
     Я так обрадовался этой мысли,  что хотел сесть за работу в  тот
же  день.  Однако всякие срочные дела мешали...  Но вот опять весна,
близятся каникулы,  и времени уже почти не  осталось.  Я  берусь  за
карандаш. Пишу название...
     Но даже сейчас у меня ощущение, будто я не сижу один за столом,
а  стою  в  классе  и  на меня выжидательно смотрят сорок девчонок и
мальчишек.  Рыжий пятиклассник,  весело морща конопатую  переносицу,
спрашивает:
     - А как вы написали свою первую книгу?

     ...- Как я ее написал... Видишь ли, это длинная история.
     - Вот и хорошо! Расскажите!-слышатся голоса.
     - Разве вы еще не устали?
     - Не-е-ет!!!
     "Вот черти..."
     - Ну  ладно...  Прежде  всего надо сказать,  что в то время мне
было чуть больше семи лет...
     - У-у-у...
     - Да. Именно так. Это случилось в феврале сорок шестого года.

     ...Хороший был год - первый мирный год после войны.  Больше  не
надо  было со страхом ждать:  вдруг придет извещение,  что кто-то из
родных убит, ранен или пропал без вести. Но жизнь еще была нелегкая.
Хлеб  давали  по  карточкам,  одежды  не  хватало,  с  дровами  тоже
случались перебои...
     Мама, я  и  старшая  сестра  Людмила  жили  тогда в Тюмени,  на
заваленной сугробами улице Герцена,  такой тихой,  что по вечерам на
много  кварталов  разносился  скрип  снега  под  полозьями  саней  и
валенками редких прохожих...
     Вечера случались хорошие и плохие. Хорошие, когда горят в печке
дрова,  на столе каша или макароны, посыпанные сахарным песком; мама
вовремя  пришла  с  работы  и  сегодня  больше  никуда  не уйдет;  в
тетрадках нет ни двоек, ни грозных записей Прасковьи Ивановны; уроки
вроде  бы сделаны (а еще лучше,  если завтра воскресенье).  Но самое
главное - у меня есть хорошая книжка!
     Если книжки  не было,  никакой вечер не мог считаться полностью
хорошим.  Я в то время читал,  как  говорится,  напропалую.  Добывал
книжки  где  только  можно:  брал  в детской библиотеке на углу улиц
Ленина и Челюскинцев,  выпрашивал у знакомых,  выменивал "на срок" у
ребят ("Я тебе насовсем пистолет с резинкой, а ты мне на три дня эту
книжечку.  Идет?").  Больше всего мне нравились  потрепанные  томики
детиздатовской "Библиотеки   приключений"  -  маленькие,  пухлые,  в
потертых коленкоровых переплетах,  которые украшала узорчатая  рамка
со следами облезшей позолоты.
     Какие это были книги! "Таинственный остров", "Аэли-та",
"Плутония", "Белый клык", "Всадник без головы"...
     На первой странице  каждой  книжки  я  всегда  видел  маленький
значок со словом "Детиздат" - сидящего мальчика,  который положил на
поднятые коленки книгу и,  видимо,  с головой  ушел  в  мир  бурь  и
приключений.  Мне  казалось,  что  этот  мальчик  похож на меня.  По
крайней мере, мы были друзьями...
     Не всегда  мне  везло.  Случалось,  что  я оставался совсем без
книг:  прежние прочитал и отдал,  новых раздобыть не удалось.  И вот
однажды...
     Вечер без  книжки  был  унылым.  Тем  более  что  мама  все  не
возвращалась.  Людмила  за что-то на меня ворчала,  электричество не
горело,  а желтый свет керосиновой лампы  делал  комнату  тесной  и.
печальной.
     Дрова в печке,  однако,  горели. Я сидел у приоткрытой дверцы и
почти сердито думал о писателях. Что они за люди? Откуда у них такая
сила,  что могут они заставить человека забыть про все на свете? Про
то,  что  хочется  есть,  про уроки,  про боль в распухших от холода
пятках.  Даже про то,  что мамы все  еще  нет  дома,  а  на  улицах,
говорят, хозяйничает по вечерам банда "Черная кошка" (эти бандиты не
только грабят,  но еще страшно мяукают и царапают  людей  громадными
железными когтями)...
     "Как человек придумывает книгу,  от которой не оторвешься?"-это
была, кажется, первая четкая мысль в цепочке моих рассуждений.
     А вторая:
     "Наверно, писать такую книгу еще интереснее, чем читать..."
     И третья:
     "А если так, не попробовать ли самому?"
     Я даже задержал  дыхание-такой  неожиданной  и  блестящей  была
идея.
     Но почти сразу я спросил себя:
     "Разве ты писатель?"
     А может быть, это спросил не я, а тот мальчик с детиздатовского
значка?  Он  вспомнился  -  будто поднял от книжки голову и взглянул
внимательными темными глазами. Без насмешки, но недоверчиво.
     Я немного смутился, но сказал:
     "А что?  Сперва никто не писатель,  пока не написал  книжку.  А
если написал, тогда уж... вот... Вдруг я когда-нибудь тоже?.."
     "Ты же маленький".
     "Но я только попробую... маленькую... Ладно?"
     Он улыбнулся и сказал мне:
     "Ладно. Давай".
     Когда человеку семь лет, у него решительный характер. Я вскочил
и сразу взялся за дело...

     Обычно здесь я прерываю рассказ и спрашиваю ребят:
     - Как по-вашему, что надо, чтобы написать книгу?
     Нынешние школьники не лыком шиты!  Аккуратная строгая девочка в
белом переднике поднимает руку и говорит:
     - Надо знать жизнь.
     Мальчик с первой парты что-то шепчет соседу и потом сообщает:
     - Надо заранее изучить материалы и составить план... Подробный.
     Даже конопатый мальчишка - тот,  что задал  коварный  вопрос  о
первой книге, - произносит с ужасно серьезным видом:
     - Надо получше выучить русский  язык.  -  Он  хитро  косится  в
сторону учительницы, а та одобрительно кивает.
     Я вздыхаю.
     - Правильно,  - говорю я. - Вы молодцы. И мне сейчас неловко за
себя. Потому что в тот далекий зимний вечер я не смотрел на дело так
среьезно  и глубоко.  Мне казалось,  что для работы над книгой нужны
две вещи: бумага и карандаш. (Чернила не годились: они напоминали об
уроках и гасили вдохновение.)
     Карандаш у меня был.  Даже карандаши.  Цветные.  Шесть  штук  в
коробке с надписью "Спартак". Мама положила их под елку в новогоднюю
ночь.  Где мама  взяла  такую  редкость,  я  так  и  не  узнал.  Она
утверждала,  что это подарок Деда Мороза. Но я на восьмом году жизни
верил в Деда Мороза не больше,  чем в  то,  что  когда-нибудь  стану
отличником.
     Я заново отточил кухонным ножом  красный  и  черный  карандаши.
Красным я выведу название и первую заглавную букву - как в старинных
книгах.  А черным стану писать весь роман.  Я сразу решил,  что  это
будет роман - с морскими приключениями, пиратами и сокровищами.
     Итак, у меня было   ч е м   писать. А   н а    ч е м?
     С бумагой  было  туго.  Чистые тетрадки выдавали нам в школе по
строгому счету.  Их не хватало.  Часто приходилось писать на  всяких
случайных листках, на обороте старых документов, а задачки мы иногда
решали даже на газетах.
     Я подумал,  что  если  газеты годятся для школьных занятий,  то
сойду