а оно, желание обхватить руками загорелую шею  гос-
тя, недоумевала она. А суть в том, что сама она была отнюдь не  крепкая,
и тело ее и душа тянулись к силе. Но она этого не знала.  Знала  только,
что ни разу в жизни ни один мужчина никогда  не  волновал  ее  так,  как
этот, который то и дело возмущал ее своей чудовищно безграмотной речью.
   - Верно, я не хилый, - сказал он. - Меня с копыт не сковырнешь,  я  и
гвозди жевать могу. А вот сейчас никак не переварю, чего вы говорите. Не
по зубам мне. Не учили меня этому. Книжки я люблю, и стихи тоже, и читаю
всякую свободную минутку, а только по-вашему отродясь про них не  думал.
Потому и толковать про них не умею. Я вроде как штурман  -  занесло  не-
весть куда, а ни карты, ни компаса нету. Надо мне сориентироваться.  Мо-
жет, укажете, куда держать путь? Вы-то откуда узнали все  это,  про  что
рассказывали?
   - В школе, вероятно, и вообще училась, - ответила она.
   - Несмышленышем и я в школу ходил, - возразил было Мартин.
   - Да, но я имею в виду среднюю школу, и лекции, и университет.
   - В университете учились? - откровенно изумился он. Теперь она  стала
еще недосягаемей, ее отнесло по крайней мере еще на миллион миль.
   - И сейчас учусь. Слушаю специальный курс английской филологии.
   - Что такое "английская филология", он не знал, подумал, и тут он не-
вежда, и принялся спрашивать дальше:
   - Стало быть, сколько мне надо учиться, чтоб дойти до университета?
   Она улыбнулась, одобряя такую тягу к знаниям.
   - Это зависит от того, сколько вы учились до сих пор, - сказала  она.
- В старшие классы вы не ходили? Нет, конечно. Ну а восемь классов  кон-
чили?
   - Нет, в седьмой уже не пошел, - ответил он. - Но из класса  в  класс
переходил с отличием.
   И тут же обозлился на себя за похвальбу и так яростно вцепился в руч-
ку кресла, даже кончикам пальцев стало больно. И в эту минуту  в  дверях
появилась какая-то женщина.  Девушка  встала  и  стремительно  пошла  ей
навстречу. Они поцеловались и, обняв друг друга за талию, направились  к
нему. Мамаша, видать,  подумал  он.  Была  она  высокая,  светловолосая,
стройная, осанистая и лицом красивая. Платье как  раз  под  стать  дому.
Глаз радуется, такое оно складное да нарядное. И сама и платье  -  прямо
как на сцене. А потом он вспомнил, сколько раз стоял и глазел, как  вхо-
дят в лондонские театры такие вот важные разряженные дамы, и сколько раз
полицейские выталкивали его из крытой галереи на моросящий дождь. И сра-
зу же воспоминания перенесли к Гранд-отелю в  Иокогаме,  там  с  обочины
тротуара он тоже видал таких важных дам. Теперь перед глазами замелькали
бесчисленные картины самого города Иокогамы и тамошней гавани. Но  угне-
тенный тем, что ему сейчас предстояло, он постепенно погасил калейдоскоп
памяти. Он знал, надо встать, тогда тебя познакомят, и неловко  поднялся
с кресла, и вот он стоит - брюки на коленях пузырятся, руки  нелепо  по-
висли, лицо напряглось в ожидании неизбежной пытки.
 
   Глава 2
 
   До столовой он добирался точно в страшном сне. Останавливался, споты-
кался, его шатало, кидало из стороны в сторону, казалось, ему  вовек  не
дойти. Но наконец он все-таки вступил в столовую, и его  посадили  подле
Нее. Его испугала целая выставка ножей и вилок. Они ощетинились, предве-
щая неведомые опасности, и он завороженно уставился на них, пока  на  их
слепящем фоне не двинулись чередой новые  картины  матросского  кубрика,
где он и его товарищи ели солонину, раздирая ее складными ножами и рука-
ми, или видавшими виды оловянными ложками черпали из жестяных мисок гус-
той гороховый суп. В ноздри била вонь от тухлого мяса, в ушах отдавалось
громкое чавканье едоков, и чавканью  вторил  треск  обшивки  и  жалобный
скрип переборок. Он смотрел, как едят матросы, и решил,  что  едят  они,
как свиньи. Да, здесь надо поосторожней. Чавкать он не будет. Надо  быть
начеку.
   Он обвел глазами стол. Напротив сидели Артур с  братом  Норманом.  Ее
братья, напомнил он себе, и они сразу показались ему славными  ребятами.
Как любят друг друга в этой семье! Ему вновь представилась встреча  Руфи
с матерью - вот они поцеловались, вот идут к нему обнявшись. В его  мире
таких нежностей между родителями и детьми не увидишь. Ему открылось, ка-
ких жизненных высот достиг мир, стоящий выше того,  где  обретается  он.
Это - самое прекрасное из того немногого, что уловил  здесь  его  беглый
взгляд. Он был глубоко тронут, и нежность, рожденная пониманием, смягчи-
ла сердце. Всю свою жизнь он жаждал любви. Любви требовало все  его  су-
щество. Так уж он был устроен. И однако  жил  без  любви  и  мало-помалу
ожесточался. И даже не знал, что нуждается в ней. Не знал и теперь. Лишь
увидел ее воочию, и откликнулся на нее, и подумал,  как  это  прекрасно,
возвышенно, замечательно.
   Он радовался, что здесь нет мистера Морза. Ему и так  нелегко  знако-
миться с этим семейством - с ней, с ее матерью, с братом Норманом. Арту-
ра он уже кое-как знал. А знакомиться еще с отцом - это уж было бы слиш-
ком. Казалось, никогда еще он так тяжко не работал. Рядом с  этим  самый
каторжный труд - просто детская игра. На лбу проступила испарина, рубаш-
ка взмокла от пота - таких усилий требовал весь этот незнакомый  обиход.
Приходилось делать все сразу: есть непривычным  манером,  управляться  с
какими-то хитроумными предметами, поглядывать  исподтишка  по  сторонам,
чтобы узнать, как с чем обращаться, впитывать все новые и новые  впечат-
ления, мысленно оценивать их и сортировать, и притом он ощущал  властную
тягу к  этой  девушке,  тяга  становилась  неясным,  мучительным  беспо-
койством. Жгло желание стать вровень с нею в обществе, и опять  и  опять
сверлила мысль, каким бы способом ее завоевать, и возникали  в  сознании
смутные планы. А еще, когда он украдкой взглядывал на сидящего  напротив
Нормана или на кого-нибудь другого, проверяя, каким ножом или вилкой на-
до сейчас орудовать, черты каждого запечатлевались в мозгу,  и  невольно
он старался разобраться в них, угадать, - что они для нее. Да  еще  надо
было что-то говорить, слушать, что говорят ему и о  чем  перебрасываются
словами остальные, и, когда требовалось, отвечать, да следить, как бы  с
языка по привычке не слетело что-нибудь неприличное. Он и так и  замеша-
тельстве, а тут в  придачу  еще  лакей,  непрестанная  угроза,  зловещим
сфинксом бесшумно вырастает за спиной, то и дело  загадывает  загадки  и
головоломки и требует немедленного ответа. С самого начала трапезы  Мар-
тина угнетала мысль о чашах для ополаскивания пальцев. Ни с  того  ни  с
сего он поминутно спохватывался, когда же их подадут и как их  признать.
Он слыхал про такой обычай и теперь, оказавшись за столом в этом  благо-
родном обществе, где за едой ополаскивают  пальцы,  он  уж  беспременно,
вот-вот, рано или поздно увидит эти самые чаши, и ему  тоже  надо  будет
ополоснуть пальцы. Но всего важнее было решить, как  вести  себя  здесь,
мысль эта глубоко засела в мозгу и, однако, все время всплывала  на  по-
верхность. Как держаться? Непрестанно, мучительно бился он над этой  за-
дачей. Трусливая мыслишка подсказывала притвориться, кого ни то из  себя
разыграть, другая, еще трусливей, остерегала - не по плечу  ему  притво-
ряться, не на тот лад он скроен и только выставит себя дураком.
   Он маялся этими сомнениями всю первую половину обеда,  и  оттого  был
тише воды, ниже травы. И не подозревал, что своей молчаливостью опровер-
гает слова Артура, - тот накануне объявил, что приведет к обеду  дикаря,
но им бояться нечего - дикарь презанятный. В тот час Мартин Иден нипочем
бы не поверил, что брат Руфи способен на  такое  предательство,  да  еще
после того, как он этого брата вызволил из довольно скверной  заварушки.
И он сидел за столом в смятении, что он тут не к месту, и притом зачаро-
ванный всем, что происходило вокруг. Впервые в жизни  он  убедился,  что
можно есть не только лишь бы насытиться. Он понятия не имел, что за блю-
да ему подавали. Пища как пища. За этим столом он насыщал свою любовь  к
красоте, еда здесь оказалась неким эстетическим действом. И  интеллекту-
альным тоже. Ум его был взбудоражен. Здесь он слышал слова, значения ко-
торых не понимал, и другие, которые встречал только в книгах, - никто из
его окружения, ни один мужчина, ни одна женщина, даже произнести  бы  их
не сумели. Он слушал, как слова эти слетают с языка у любого в этой уди-
вительной семье - ее семье, - и его пробирала дрожь  восторга.  Вот  оно
необыкновенное, прекрасное, полное благородной силы, про что он читал  в
книгах. Он был в том редком, счастливом  состоянии,  когда  видишь,  как
твои мечты гордо выступают из потаенных уголков  фантазии  и  становятся
явью.
   Никогда еще жить не возносила его так высоко,  и  он  старался  оста-
ваться в тени, слушал, наблюдал, радовался и сдержанно, односложно отве-
чал: "Да, мисс" и "Нет, мисс" - ей и "Да, мэм" и "Нет, мэм" - ее матери.
Отвечая ее братьям, он обуздывал себя, - по моряцкой  привычке  с  языка
готово было слететь "Да, сэр", "Нет, сэр". Так не годится, это все равно
что признать, будто ты их ниже, а если хочешь ее завоевать, это  нипочем
нельзя. Да и гордость в нем заговорила. "Право слово, - в какую-то мину-
ту сказал он себе, - ничуть я не хуже ихнего, ну, знают они всего  види-
мо-невидимо, подумаешь, мог бы и я их кой-чему поучить".  Но  стоило  ей
или ее матери обратиться к нему  "мистер  Иден",  и,  позабыв  свою  во-
инственную гордость, он сиял и таял от восторга. Он культурный  человек,
вот так-то, он обедает за одним столом с людьми, о каких  прежде  только
читал в книжках. Он и сам будто герой книжки,  разгуливает  по  печатным
страницам одетых в переплеты томов.
   Но пока он сидел там - вовсе не дикарь, каким  описал  его  Артур,  а
кроткая овечка, - он упрямо думал да гадал, как же себя повести. Был  он
отнюдь не кроткая, овечка, и роль второй скрипки, никогда не подошла  бы
этой благородной, сильной натуре. Говорил он, лишь когда от  него  этого
ждали, и говорил примерно так, как шел в столовую: спотыкался,  останав-
ливался, подыскивая в своем многоязычном словаре нужные слова, взвешивая
те, что явно годятся, но боязно - вдруг неправильно  их  произнесешь,  -
отвергая другие, которых здесь не поймут, или  они  прозвучат  уж  очень
грубо и резко. И непрестанно угнетало сознание, что из-за этой  осмотри-
тельности, мешающей оставаться самим собой, он выглядит олухом.  Да  еще
вольнолюбивый нрав теснили эти жесткие  рамки,  как  теснили  шею  крах-
мальные оковы воротничка. Притом он был уверен, что все равно  сорвется.
Природа одарила его могучим умом, остротою чувств, и неугомонный дух его
не знал покоя. Внезапно им овладевал какой-либо замысел или настроение и
в муках стремились выразиться и обрести форму, и,  поглощенный  ими,  он
забывал, где он, и с языка слетали привычные слова, те самые, из которых
всегда состояла его речь.
   И когда за плечом у него опять возник докучливый слуга и, прервав его
раздумья, настойчиво что-то предложил, Мартин сказал коротко, резко:
   - Пау.
   За столом все тотчас выжидательно насторожились, чопорный лакей  зло-
радствовал, а Мартин едва не сгорел от  стыда.  Но  тут  же  нашелся.  И
объяснил:
   - Это по-канакски "хватит", само сорвалось. Пишется: "П-а-у".
   Он уловил любопытство в задумчивом взгляде Руфи, устремленном на  его
руки, и, войдя во вкус объяснений, сказал:
   - Я только-только сошел на беpeг с одного  тихоокеанского  почтового.
Он опаздывал, и в портах залива Пюджет мы работали, грузили как  прокля-
тые смешанный фрахт - вы, верно, не знаете, каково это. Оттого  и  шкура
содрана.
   - Да нет, я не об этом думала, - в свою очередь  поспешила  объяснить
Руфь. - У вас кисти кажутся не по росту маленькими.
   Щеки его вспыхнули. Он решил, она обличила еще один его изъян.
   - Да, - с досадой согласился он. - Слабоваты они у меня. Руки,  плечи
- ничего, как видно, силища бычья. А дам кому в зубы,  гладишь,  и  себе
кулак разобью.
   И сразу пожалел о сказанном. Стал сам себе противен. Распустил  язык.
Не к месту это, здесь так нельзя.
   - Какой вы молодец, что пришли на помощь Артуру, заступились за  нез-
накомого человека, - тактично перевела она разговор - она заметила,  что
он расстроен, хотя и не поняла почему. А он понял, что она  сказала  это
по доброте, горячая. волна благодарности поднялась в нем, и опять он за-
был, что надо выбирать слова.
   - Чепуxa! - сказал он. - Тут бы всякий за парня вступился. Эти бандю-
ги перли на рожон, Артур-то к ним не лез. Они на него накинулись, а уж я
- на них, накостылял будь здоров. Тогда и шкуру на руках  ободрал,  зато
зубы кой-кому повышибал. Нипочем не прошел бы мимо. Я как увижу...
   Он замолк с открытым ртом, едва не выдав, какая же он мерзкая  тварь,
едва не показав, что попросту недостоин дышать с ней одним  воздухом.  И
пока Артур, подхватив рассказ, в двадцатый раз расписывал свою встречу с
пьяными хулиганами на пароме и как Мартин Иден кинулся в  драку  и  спас
его, сам спаситель, нахмурив брови, размышлял о том, какого сейчас  сва-
лял дурака, и отчаянней прежнего бился над задачей, как  же  себя  вести
среди этих людей. Нет, у него явно ничего не получается. Он не их племе-
ни и языка их не знает, так определил он для себя. Подделываться под них
он не сумеет. Маскарад не удастся, да и не но нем это - рядиться в чужие
одежды. Притворство и хитрости не в его натуре. Будь что будет,  а  надо
оставаться самим собой. Говорить на их языке он еще не умеет, но ничего,
научится. Это он решил твердо. А пока, чем  играть  в  молчанку,  станет
разговаривать как умеет, только малость поприличней, чтоб понимали и  не
больно возмущались. А еще не станет он, хотя и молча, делать вид,  будто
в чем смыслит, если на самом деле не смыслит. Так он порешил,  и,  когда
братья, заговорив про университетские занятия, несколько раз  произнесли
слово "триг", Мартин спросил:
   - А это чего такое "триг"?
   - Тригонометрия, - сказал, Норман. - Высший раздел матики.
   - А матика это чего? - последовал новый вопрос, и все засмеялись - на
этот раз виной тому был Норман.
   - Математика... арифметика, - последовал ответ.
   Мартин кивнул. Ему  приоткрылись  беспредельные  горизонты  познания.
Все, что он видел, становилось для него осязаемым. При  редкостной  силе
его воображения даже отвлеченное обретало ощутимые формы. В мозгу совер-
шалась некая алхимия, и тригонометрия, математика, сама область  знаний,
которую они обозначали, обратилась в красочную  картину.  Мартин  увидел
зелень листвы и прогалины в лесу - то в мягком полумраке, то  искрящиеся
на солнце. Издалека очертания были смутны, затуманены сиреневой  дымкой,
но за сиреневой этой дымкой ждало очарование неведомого, прелесть тайно-
го. Он словно хлебнул вина. Впереди - приключения, дело и для ума и  для
рук, мир, который надо покорить, и вмиг  из  глубин  сознания  вырвалась
мысль: покорить, завоевать для нее, этой воздушной, бледной,  точно  ли-
лия, девушки, что сидит рядом.
   Мерцающее видение было разъято на части,  рассеяно  Артуром,  который
весь вечер пытался заставить своего дикаря  разговориться.  Мартин  Иден
помнил о принятом решении. Он стал наконец самим собой, поначалу  созна-
тельно и расчетливо, но вскоре увлекся - и радостно творил,  воссоздавал
перед глазами слушателей ту жизнь, какую знал, какою  жил  сам.  Вот  он
матрос на контрабандистской шхуне  "Алкиона",  перехваченной  таможенным
катером. Он смотрел тогда во все глаза и теперь  может  рассказать,  что
видел. И он, рисует перед слушателями беспокойное море, к суда, и  моря-
ков. Он передает им свою зоркость, и все, что видел он, они увидели  на-
конец его глазами. Как истинный художник, отбирает он  самое  нужное  из
множества подробностей и набрасывает картины жизни, пламенеющие светом и
яркими красками, и наполняет их движением, захватывая слушателей потоком
буйного красноречия, вдохновения, силы. Минутами их отпугивала беспощад-
ная обнаженность его рассказа, грубоватая  речь,  но  жестокость  тотчас
сменялась красотой, а трагедия смягчалась юмором, и перед ними  открыва-
лись прихотливые повороты и причуды моряцкой натуры.
   Он рассказывал, а Руфь не сводила с него изумленных глаз. Его жар ра-
зогревал ее. Неужели до сих пор она всегда жила в холоде,  думалось  ей.
Хотелось прислониться к этому горящему ярким пламенем неистовому челове-
ку, в ком, точно в вулкане, бурлили силы, энергия, здоровье. Так  тянуло
прислониться к нему, что она с трудом подавила в себе  это  желание.  Но
было в ней и другое желание - отшатнуться. Внушали отвращение и эти  ис-
полосованные шрамами, потемневшие от тяжелой работы руки,  будто  в  них
въелась сама грязь жизни, и красная полоса, натертая воротничком, и  мо-
гучие бицепсы. Его грубость отпугивала. Каждое грубое  слово  оскорбляло
слух, а грубость его жизни оскорбляла душу. И все равно опять и опять  к
нему тянуло, и наконец подумалось: наверно, есть в нем какая-то злая си-
ла, иначе откуда у него эта власть над ней. Все, во что она твердо вери-
ла, вдруг стало зыбким. Его необыкновенные приключения и постоянный риск
сокрушали условности. Он так легко встречает опасности,  так  беззаботно
смеется в лицо невзгодам, что кажется, жизнь вовсе не требует  серьезных
усилий и сдержанности, она - игрушка, которой можно забавляться, вертеть
на все лады, беспечно порадоваться ей, а потом беспечно отбросить.  "Так
играй же! - кричало что-то в Руфи. - Прислонись  к  нему,  раз  хочется,
обхвати обеими руками его шею! " Возмутительная, безрассудная мысль,  но
напрасно Руфь напоминала себе, что сама она воплощение чистоты и культу-
ры и обладает всем, чего у него нет. Она огляделась и увидела,  что  все
остальные смотрели на него точно зачарованные; Руфь пришла бы  в  отчая-
ние, не заметь она в глазах матери ужаса, смешанного с  восхищением,  но
все-таки ужаса. Этот человек явился из тьмы и несет в себе зло. Мать по-
нимает это, и значит, это правда. И она доверится суждению  матери,  как
доверялась всегда и во всем. Его огонь уже не грел, и страх перед ним не
пронизывал душу.
   Позднее, за фортепьяно, она играла для него, наперекор ему, играла  с
вывозом, смутно желая подчеркнуть, как  неодолима  разделяющая  их  про-
пасть. Она обрушила на него музыку, словно беспощадные удары дубиной  по
голове, и музыка ошеломила его, подавила, но и подхлестнула. Он  смотрел
на девушку с благоговением. Как и она, ощущал, что пропасть  между  ними
ширится, но еще того быстрее в нем росло стремление преодолеть эту  про-
пасть. Однако слишком чуткий, слишком впечатлительный, не мог он  проси-
деть весь вечер, уставившись в эту пропасть, да еще когда звучит музыка.
Он был необычайно восприимчив к музыке. Словно алкоголь, она воспламеня-
ла его чувства, словно наркотик - подхлестывала воображение и  возносила
над облаками. Она изгоняла низменную прозу жизни, затопляла душу  красо-
той, возвышала, у него вырастали крылья. Той музыки, что играла Руфь, он
не понимал. Совсем по-другому барабанили по клавишам в дансингах и реве-
ла медь духовых оркестров, а ничего, иного он не  слыхал.  Но  в  книгах
что-то попадалось о такой вот музыке, и игру Руфи он принимал больше  на
веру, поначалу терпеливо ожидая певучей мелодии, ясного, простого ритма,
озадаченный тем, что ритмы, постоянно менялись. Вот он как будто  уловил
мелодию, расправил крылья воображения, а она  тут  же  тонет  в  сумбуре
враждующих звуков, которые ничего ему не говорят и возвращают  на  землю
его утратившее легкость воображение.
   В какую-то минуту ему подумалось, уж не хочет ли она  оттолкнуть  его
этой музыкой. Он ощутил ее неприязнь и пытался разгадать, что же твердят
ее пальцы, летая по клавишам. Потом отмахнулся от этой мысли,  недостой-
ной, невозможной, и уже свободней отдался  музыке.  В  нем  пробуждалась
прежняя чудесная окрыленность. Тело стало невесомым, и весь  он