- Но не думаешь же ты, что разбираешься в музыке лучше  всех  автори-
тетных ценителей? - возразила Руфь.
   - Нет-нет, у меня и в мыслях этого не было.  Просто  я  вправе  иметь
собственное мнение. Я старался тебе объяснить, почему слоновья  резвость
госпожи Тетралани мешает мне насладиться оркестром. Ценители  музыки  во
всем мире, может быть, и правы. Но я сам по себе и  не  желаю  подчинять
свой вкус единодушному мнению всех на свете ценителей. Если  мне  что-то
не нравится, значит, не нравится, и все тут; так с какой стати,  спраши-
вается, я стану делать вид, будто мне это нравится, только  потому,  что
большинству моих соплеменников это нравится или они воображают, что нра-
вится. Не могу я что-то любить или не любить по велению моды.
   - Но, видишь ли, музыка требует подготовки, - не соглашалась Руфь,  -
а опера тем более. И может быть...
   - Может быть, я не подготовлен к тому, чтобы слушать оперу? - перебил
Мартин. Руфь кивнула.
   - Это верно, - согласился он. - И надо думать, мне очень повезло, что
меня туда не водили с детства. А водили бы, и сегодня вечером я бы раст-
рогался и прослезился, и клоунское кривлянье драгоценной парочки  только
еще прибавило бы красоты их голосам  и  оркестровому  сопровождению.  Ты
права. Дело главным образом в подготовке. А я уже вырос из пеленок.  Мне
требуется или правда или ничего. Иллюзия, которая не убеждает, это явная
ложь, и  когда  коротышка  Барильо,  распалясь,  страстно  стискивает  в
объятиях великаншу Тетралани, тоже охваченную страстью, и поет ей о сво-
ей несравненной любви, я вижу в этом только ложь.
   И опять Руфь мерила мысли  Мартина,  исходя  из  сопоставлений  чисто
внешних, в согласии со своей верой в общепринятое. Кто он  таков,  чтобы
он оказался прав, а весь культурный мир не прав? Она попросту не воспри-
нимала ни слов его, ни мыслей. Слишком прочно в ней укоренилось все  об-
щепринятое, чтобы сочувствовать его бунтарским взглядам.  Она  с  самого
детства слушала музыку, с самого детства любила оперу, и в ее  окружении
все любили оперу. Так по какому же праву приходит Мартин  Иден,  который
еще недавно только и слышал регтаймы да простонародные песенки, и  судит
о великой музыке? Руфь сердилась на  него,  и  сейчас,  идя  рядом  ним,
чувствовала себя оскорбленной. В лучшем случае, если уж быть очень снис-
ходительной, она, пожалуй, готова счесть его утверждения капризом, неле-
пой и неуместной выходкой. Но когда у дверей ее дома он на прощанье  об-
нял ее и нежно, влюбленно поцеловал, она все забыла в  приливе  любви  к
нему. И потом, в постели, никак не могла уснуть и сама себе  удивлялась,
не впервые за последнее время, как это она полюбила такого странного че-
ловека, и еще несмотря на неодобрение родных.
   А назавтра Мартин Иден отложил ремесленную работу и  в  один  присест
отстучал эссе, которое назвал "Философия иллюзии". Наклеил марку, и  ру-
копись отправилась в путь, но в последующие месяцы для нее потребовалось
еще много марок и много раз суждено ей было пускаться в путь.
 
   Глава 25
 
   Мария Сильва была бедна и отлично знала все приметы бедности. Для Ру-
фи слово "бедность" обозначало существование, лишенное каких-то удобств.
Тем и ограничивалось ее представление о бедности. Она знала, что  Мартин
беден, и это связывалось для нее с юностью Линкольна, мистера Батлера  и
многих других, кто потом добился успеха. К тому же, сознавая, что бедным
быть не сладко, она, как истинная дочь  среднего  сословия,  преспокойно
полагала, будто бедность благотворна, что,  подобно  острой  шпоре,  она
подгоняет по пути к успеху всех и каждого,  кроме  безнадежных  тупиц  и
вконец опустившихся бродяг, И потому, когда она узнала,  что  безденежье
заставило Мартина заложить часы и пальто, она не встревожилась.  Ее  это
даже обнадежило, значит, рано или поздно он поневоле опомнится и  вынуж-
ден будет забросить свою писанину.
   Руфь не видела по лицу Мартина, что он голодает,  хотя  он  осунулся,
похудел, а щеки, и прежде впалые, запали еще больше. Перемены в его лице
ей даже нравились.. Ей казалось, это облагородило его, не стало  избытка
здоровой плоти и той животной силы, что одновременно и влекла ее, и вну-
шала отвращение. Иногда она замечала необычный блеск его глаз и  радова-
лась, ведь такой он больше походил на поэта и ученого - на того, кем хо-
тел быть, кем хотела бы видеть его и она. Но Мария Сильва читала  в  его
запавших щеках и горящих глазах совсем иную повесть, день за днем  заме-
чала в нем перемены, по ним узнавала, когда он  без  денег,  а  когда  с
деньгами. Она видела, как он ушел из дому в пальто, а вернулся раздетый,
хотя день был холодный и промозглый, и сразу приметила,  когда  голодный
блеск в глазах потух и уже не так западают щеки. Заметила она и когда не
стало часов, а потом велосипеда, и всякий раз после этого у него  прибы-
вало сил.
   Видела она и как не щадя себя он работает и по расходу керосина  зна-
ла, что он засиживается за полночь. Работа! Мария понимала, он  работает
еще побольше, чем она сама, хотя работа его и другого сорта. И ее  пора-
зило открытие: чем меньше он ест, тем усиленней работает. Бывало, приме-
тив, что он уже вовсе изголодался, она как бы между прочим посылала  ему
с кем-нибудь из своей ребятни только что испеченный хлеб, смущенно прик-
рываясь добродушным поддразниванием - тебе, мол, такой не испечь.  А  то
пошлет с малышом миску горячего супу, а в  душе  спорит  сама  с  собой,
вправе ли обделять родную плоть и кровь. Мартин был ей благодарен,  ведь
он доподлинно знал жизнь бедняков и знал, уж если  существует  на  свете
милосердие, так это оно и есть.
   Однажды, накормив свой выводок тем, что оставалось в доме, Мария ист-
ратила последние пятнадцать центов на бутыль дешевого вина.  Мартин  как
раз зашел в кухню за водой, и она пригласила его выпить. Он от души  вы-
пил за ее здоровье, а она в ответ - за его. Потом она выпила за успех  в
его делах, а он - за то, чтобы Джеймс Грант все-таки объявился и  запла-
тил ей за последнюю стирку. Джеймс Грант плотничал  поденно,  платил  не
очень исправно и задолжал Марии три доллара.
   Оба, и Мария и Мартин, пили кислое молодое вино на голодный  желудок,
и оно тотчас ударило в голову. Такие во всем разные, они равно были оди-
ноки в своей обездоленности, и, хотя обходили ее молчанием, она-то их  и
связывала. С изумлением Мария узнала, что он побывал на Азорах, где  она
жила до одиннадцати лет. И изумилась вдвойне, что он побывал на  Гавайс-
ких островах, куда она переселилась с Азор вместе с родителями. А  когда
он сказал, что был на Мауи, на том самом острове, где она  рассталась  с
девичеством и вышла замуж, да не один раз был, а дважды, ее изумлению не
было границ. Она познакомилась с будущим своим мужем на Кахулави -  Мар-
тин и там был дважды! Да-да, она помнит пароходы, груженные  сахаром,  и
он на них и плавал - ну и ну, до чего тесен мир. А в Уилуку?  Он  и  там
был! Может, и надсмотрщика тамошней плантации знал? А как же, и не  один
стаканчик с ним опрокинул.
   Так они предавались воспоминаниям и заливали голод молодым кислым ви-
ном. И Мартину будущее уже не казалось таким тусклым. Перед глазами мая-
чил успех. Вот-вот ухватишь. Потом он вгляделся в изборожденное морщина-
ми лицо сидящей перед ним женщины, замученной тяжким трудом, вспомнил ее
супы и только что испеченный хлеб, и жаркая  благодарность  вспыхнула  в
нем, - вот бы ее облагодетельствовать!
   - Мария! - воскликнул он вдруг. - Что бы тебе хотелось иметь?
   Она поглядела на него озадаченно.
   - Что бы тебе хотелось иметь прямо сейчас, сию минуту,  если  б  было
можно?
   - Обувку всем ребятишкам, семь пар обувки.
   - Будет тебе обувка, - провозгласил Мартин, и Мария серьезно кивнула;
- Только я про то, что покрупней, есть у тебя желание покрупней?
   Глаза у Марии блестели веселым добродушием. Вон  что,  шутить  с  ней
вздумал, а ведь с ней нынче мало кто шутит.
   - Подумай хорошенько, - предупредил Мартин, когда она уже готова была
ответить.
   - Ладно, - сказала она. - Я подумала хорошенько. Хочу  дом  этот  мой
стал, совсем мой, и не платить аренда семь доллар в месяц.
   - Будет тебе этот дом, - пообещал Мартин, - и очень скоро.  А  теперь
скажи самое большое свое желание. Считай, я господь бог, и чего ни поже-
лаешь, асе у тебя будет. Вот теперь говори, я слушаю.
   Мария с важностью поразмыслила, спросила не вдруг, предостерегающе:
   - Не испугаешься?
   - Нет-нет, - засмеялся Мартин. - Не испугаюсь. Давай говори.
   - Самый, самый большой, - предостерегла Мария.
   - Вот и ладно. Выкладывай.
   - Ну, тогда... - Как ребенок, она глубоко вздохнула и выговорила  на-
конец заветнейшее, самое главное в жизни желание. - Я хочу молочный ран-
чо, хороший молочный ранчо. Много корова, много земля, много трава. Чтоб
близко Сан-Леандро. Сан-Леандро мой сестра живет. Буду продавать  молоко
в Окленд. Будет много деньги. Джо и Ник не пасут корова. Они ходят  шко-
ла. Время идет, идет, они станут хороший механик, работают железная  до-
рога. Да, вот чего я хотел - молочный ранчо.
   Мария замолчала, поглядела на Мартина, глаза ее весело блеснули.
   - Будет тебе ранчо, - мигом ответил  Мартин.  Мария  кивнула,  учтиво
прикоснулась губами к стакану вина и к дарителю дара, который ей, конеч-
но же, вовек не получить. У Мартина доброе сердце, и она в сердце  своем
оценила его намерение так высоко, словно ей и вправду достался этот дар.
   - Да, Мария, - продолжал Мартин. - Нику и Джо не  придется  разносить
молоко, и все ребятишки пойдут в школу, и круглый год будут  обуты.  Мо-
лочная ферма будет первый сорт, со всем, что полагается. Будет и дом,  и
конюшня для лошадей, и, конечно, хлев. Будут и куры, и свиньи, и огород,
и плодовые деревья, и все такое, и коров хватит, сможешь нанять работни-
ка, а то и двух. Тогда тебе делать ничего не придется, только присматри-
вать за детьми. Да что тут говорить, найдется хороший  человек,  выйдешь
замуж и станешь жить припеваючи, а он пускай заправляет делами на ранчо.
   И щедро одарив ее из своего грядущего благополучия, Мартин взял  свой
единственный хороший костюм и отнес в заклад. Только от полной безвыход-
ности он это сделал, - ведь тем самым он отрезал  себе  дорогу  к  Руфи.
Другого сколько-нибудь приличного костюма у него не было, и хотя в  мяс-
ную лавку, в булочную, изредка даже к  сестре  ему  было  в  чем  пойти,
явиться в такой потрепанной одежде к Морзам нечего было и думать...
   Он все писал без роздыха, в упоении, почти потеряв надежду. Ему стало
казаться, что и вторая битва проиграна, и придется идти  служить.  Тогда
все будут довольны - бакалейщик, сестра, Руфь и даже Мария,  которой  он
уже месяц должен за квартиру. За прокат машинки не плачено два месяца, и
агентство требует либо денег, либо машинку. В  отчаянии,  почти  готовый
сдаться, заключить перемирие с судьбой, пока не соберется с  силами  для
новой битвы, он решил держать  экзамены  на  железнодорожного  почтового
служащего. К своему удивлению, он прошел первым. Место было  обеспечено,
но когда откроется вакансия, этого не знал никто.
   И как раз теперь, когда положение стало хуже некуда, редакционная ма-
шина, всегда работавшая как часы, дала сбой. Выскочил, видно, винтик или
смазка пересохла, а только однажды утром почтальон  принес  Мартину  не-
большой тонкий конверт. В левом верхнем углу стоял адрес редакции и наз-
вание - "Трансконтинентальный ежемесячник". Сердце  у  него  екнуло,  он
вдруг ощутил слабость, в глазах потемнело,  странно  задрожали  коленки.
Спотыкаясь, добрел он до своей комнаты, опустился на кровать, так  и  не
распечатав конверт, и тут  понял,  как  люди  падают  замертво,  получив
счастливое известие.
   Конечно же, это счастливое известие. Рукописи в таком конвертике нет,
значит, она принята к печати. Мартин помнил,  какой  рассказ  посылал  в
"Трансконтинентальный ежемесячник". "Колокольный звон", один из  "страш-
ных рассказов", и в нем целых пять тысяч слов. А раз первоклассные  жур-
налы платят по одобрении, значит, в конверте чек. Два цента  за  словод-
вадцать долларов за тысячу: чек должен быть на сто долларов. Сотня  дол-
ларов! Вскрывая конверт, он мигом припомнил все свои долги: три  доллара
восемьдесят пять центов бакалейщику,  мяснику  ровно  четыре,  булочнику
два, в зеленную пять, итого четырнадцать  восемьдесят  пять.  Потом  два
пятьдесят за квартиру и еще два пятьдесят за месяц вперед, за два месяца
за машинкувосемь долларов и еще за месяц вперед - четыре, итого тридцать
один доллар восемьдесят пять центов. И наконец, по закладным  плюс  про-
центы ростовщику - часы пять с половиной долларов, пальто пять с полови-
ной, велосипед семь долларов семьдесят пять центов, костюм пять с  поло-
виной (шестьдесят процентов ростовщику, но не все  ли  равно?)  -  общий
итог пятьдесят шесть долларов десять центов. Он прямо видел эту сумму  -
сто долларов, - словно она была написана в воздухе огненными цифрами,  и
даже если вычесть все долги, он все равно богач:  в  кармане  сорок  три
доллара девяносто центов. Да притом будет заплачено за месяц  вперед  за
комнату и за машинку.
   Между тем он вытащил из конверта одинединственный отпечатанный на ма-
шинке листок - письмо и развернул его. Чека не было. Мартин  заглянул  в
конверт, посмотрел его на свет, но не поверил своим глазам  и  дрожащими
от спешки пальцами разорвал конверт. Чека не было. Он прочел письмо, то-
ропливо промчался глазами по строчкам, бегло просмотрел место,  где  ре-
дактор хвалил рассказ, - скорей, скорей к самой сути - почему не  послан
чек. Такого объяснения он не нашел, зато нашел нечто, отчего разом сник.
Письмо выскользнуло из рук. Глаза потускнели, он откинулся  на  подушку,
натянул на себя одеяло до самого подбородка.
   Пять долларов за "Колокольный звон" - пять  долларов  за  пять  тысяч
слов! Вместо двух центов за слово, десять слов за цент! И ведь  редактор
похвалил рассказ! А чек он получит, когда рассказ будет напечатан.  Зна-
чит, это все пустая болтовня, будто платят самое малое два цента за сло-
во, и притом сразу, когда рассказ принят. Это враки, и его попросту про-
вели. Знай он это, он бы и не начинал писать. Он пошел бы работать,  ра-
ботать ради Руфи. Он вспомнил день, когда  впервые  взялся  за  перо,  и
ужаснулся, столько потерял времени - и все ради цента  за  десять  слов.
Должно быть, все, что он читал о высоких денежных вознаграждениях  писа-
телям, тоже враки. Все эти полученные не из первых рук сведения о  писа-
тельской профессии неверны, вот оно доказательство.
   Номер "Трансконтинентального ежемесячника" стоит двадцать  пять  цен-
тов, а его солидная разрисованная обложка - свидетельство, что это  пер-
воразрядный журнал. Достойный, почтенный журнал этот издается  давно,  с
тех пор, когда Мартина, и на свете не было. И на обложке каждого  номера
из месяца в месяц слова одного великого писателя -  сия  звезда  мировой
литературы, чьи "блестки" впервые появились  на  этих  самых  страницах,
возвещает, что "Трансконтинентальный ежемесячник" вдохновенно  исполняет
высокую миссию. И этот возвышенный, гордый, боговдохновенный ежемесячник
платит пять долларов за пять тысяч слов! Великий писатель  недавно  умер
за границейпомнится, в крайней нищете, чему же тут удивляться, если  ав-
торам так щедро платят.
   Да, он попался на удочку, газеты врали почем зря о писателях и их го-
норарах, и он потерял на этом два года. Но теперь он  изрыгнет  наживку.
Больше он вовек не напишет ни строчки. Он сделает то, чего хотела от не-
го Руфь, чего хотели все, - найдет место. Мысль, что надо  поступить  на
службу, напомнила ему о Джо, Джо, который бродяжил и бездельничал в свое
удовольствие. Мартин глубоко с завистью вздохнул. Он  так  вымотался  за
долгие дни, когда работал по девятнадцать часов в сутки. Да, но ведь Джо
не любил и не было у него тех обязательств, что накладывает любовь,  вот
он и позволяет себе бездельничать. Ему же, Мартину, есть ради чего рабо-
тать, и он будет работать. Завтра спозаранку отправится на поиски места.
И даст знать Руфи, что исправился и готов служить у ее отца.
   Пять долларов за пять тысяч слов, десять слов за центвот она,  рыноч-
ная цена искусства! Какое разочарование, какая ложь, какой  позор  -  он
думал об этом непрестанно, а когда закрывал глаза, перед ним  вспыхивали
огненные цифры - 3 доллара 85 центов, долг  бакалейщику.  Его  пробирала
дрожь, болели все кости. Особенно донимала боль в пояснице. Болела голо-
ва - темя, затылок, самый мозг болел и, казалось, распухал, и лоб  болел
невыносимо. А ниже, под сомкнутыми веками, безжалостно  горели  цифры  -
3,85 доллара. Он открыл глаза, чтобы не видеть их, но белый свет в  ком-
нате словно ожег глазные яблоки, и пришлось снова закрыть глаза, и снова
загорелись 3,85.
   Пять долларов за пять тысяч слов, десять слов за  цент  -  мысль  эта
прочно засела в мозгу, и не мог он избавиться от нее, как не  мог  изба-
виться от цифры 3,85 под веками. Что-то менялось в  цифре,  он  с  любо-
пытством следил, и вот уже на ее месте загорелась цифра 2. Вот оно  что,
подумал Мартин, это булочнику! Потом  появились  2,5.  Цифра  озадачила,
Мартин стал лихорадочно гадать, что же она означает, словно дело  шло  о
жизни и смерти. Безусловно, он кому-то должен два  пятьдесят,  но  кому?
Властная злобная вселенная требовала, чтобы он нашел ответ, и в  напрас-
ных поисках он бродил по нескончаемым коридорам сознания, открывал  заг-
роможденные старой рухлядью чуланы и кладовки с  обрывками  всевозможных
воспоминаний и сведений. Прошли века, и наконец легко, без труда, вспом-
нилось: это его долг Марии. С огромным облегчением Мартин обратился  ду-
шой к мучителю-экрану под сомкнутыми веками. Задача решена, теперь можно
отдохнуть. Но нет, 2,5 померкли, и на их месте вспыхнуло 8. А это  кому?
Опять предстоит безотрадный поход по закоулкам сознания в поисках  отве-
та.
   Долго ли он так бродил, Мартин не знал, но прошла, кажется, вечность,
и он очнулся от стука в дверь, от голоса Марии, она спрашивала, не забо-
лел ли он. Глухо, сам не узнавая своего голоса, он ответил,  что  просто
задремал. С удивлением заметил, что в комнате темно, уже ночь. А  письмо
пришло в два часа дня, и тут он понял, что болен.
   Под сомкнутыми веками опять медленно разгоралась цифра  8,  и  Мартин
вернулся к три же каторге. Но он стал хитрый. Незачем ему бродить по за-
коулкам сознания. Дурак он был раньше. Он потянул рукоятку, и само  соз-
нание закрутилось вокруг него, чудовищное колесо судьбы, карусель  памя-
ти, светило, что мчит по орбите  мудрости.  Быстрей,  быстрей  вращалось
оно, и вот уже Мартина затянуло воронкой водоворота и швырнуло в  кружа-
щийся черный хаос.
   Словно так и должно быть, он очутился у бельевого катка и подкладывал
под него накрахмаленные манжеты. И тут заметил, на  манжетах  напечатаны
цифры. Новая система метить белье, подумал он, но,  вглядевшись,  увидел
на одной из манжет цифру 3,85. Счет бакалейщика,  догадался  Мартин,  на
барабане катка летают счета, не манжеты. Хитроумная догадка мелькнула  у
него. Он бросит счета на пол, и тогда не надо платить. Придумано -  сде-
лано. Он злорадно комкает манжеты, кидает на чудовищно грязный пол. Гру-
да все растет и растет, каждый счет повторяется тысячекратно, а вот счет
на два пятьдесят - его долг Мариивстретился только раз. Значит, Мария не
стребует с него платы, и он великодушно решил, что только ей и заплатит;
и среди груды на полу принялся искать ее счет. Он отчаянно  искал  сотни
лет, и вдруг появился толстый голландец,  управляющий  гостиницей.  Лицо
его пылало гневом, и зычно, так, что разнеслось по вселенной, он заорал:
"Я вычту стоимость манжет из твоего жалованья!" А манжет высилась уже не
груда - гора, и Мартин понял: чтобы расплатиться,  он  обречен  работать
здесь тысячу лет. Что ж, только и оставалось прикончить  управляющего