к и прикреплял
к зеркалу или к стене. Он и в кармане носил такие листки и  порой  прос-
матривал на улице или пока ждал в бакалейной или мясной лавке.
   Он пошел дальше. Читая преуспевающих авторов, отмечал каждую их  уда-
чу; продумывал использованные для этого приемыприемы повествования, ком-
позиции, стиля, мысль, сравнения, остроты; и все это выписывал и  проду-
мывал. Он никому не подражал. Он искал  принципы.  Он  составлял  списки
впечатляющих и привлекательных  особенностей,  потом  из  множества  их,
отобранных у разных писателей, выводил какой-то общий принцип  и.  осна-
щенный таким образом, обдумывал новые, свои собственные приемы и уже  со
знанием дела взвешивал, определял и оценивал их. Таким же образом он вы-
писывал яркие выражения, живые разговорные обороты, едкие, точно  кисло-
та, или обжигающие, как огонь, фразы, что вдруг попадутся  в  бесплодной
пустыне обыденной речи, пламенеющие,  сочные,  ароматные.  Всегда  искал
принцип, лежащий за этим и под этим. Он хотел знать,  как  что  сделано,
тогда он сможет сделать это сам. Ему мало  было  видеть  прекрасный  лик
красоты. В тесной своей комнатушке-лаборатории, где кухонный чад  смеши-
вался с неистовым шумом и гамом Марииной босоногой команды, он  препари-
ровал красоту - препарировал, изучал анатомию красоты, - и приближался к
тому, чтобы создавать ее самому.
   Так уж он был устроен, мог работать, только понимая, что  делает.  Не
мог он работать вслепую, во тьме, не ведая, что  творит,  не  мог  дове-
риться только случаю и счастливой звезде своего гения в надежде  создать
нечто замечательное и прекрасное. Он хотел понимать, почему и как  такое
создано. Он творил не стихийно, а обдуманно, рассказ  или  стихотворение
сначала целиком складывались у него в голове и он уже видел конец и соз-
навал, как напишет все до конца. Иначе попытка была обречена на  провал.
С другой стороны, ему нравились слова и фразы, которые рождались  вдруг,
сами собой, а потом выдерживали все испытания на красоту и силу и прида-
вали задуманному невероятные, непередаваемые оттенки. Перед такими  оза-
рениями он склонял голову, восхищался ими, понимая, что  они  выше,  чем
любое заранее обдуманное творение. И сколько бы он ни анатомировал  кра-
соту в поисках ее основ и законов, он всегда сознавал, что  есть  еще  в
красоте сокровеннейшая тайна, в которую он не проник, как не проник  еще
и никто другой. Он усвоил, читая Спенсера, что человеку никогда не  поз-
нать до конца суть вещей и явлений и что тайна красоты не менее глубока,
чем тайна жизни, да нет, глубже, знал, что красота и  жизнь  нераздельно
сплетены друг с другом и что сам он лишь одна из нитей той же непостижи-
мой ткани, где сплелись солнечный свет, и звездная пыль, и неведомое чу-
до.
   Полный этими мыслями, он и написал эссе "Звездная пыль" - резкий  вы-
пад не против основ критики, но против основных, ведущих критиков. Напи-
сал блестяще, с философской глубиной и с тонкой иронией. И куда бы  Мар-
тин ни посылал эти страницы, все журналы незамедлительно  их  отвергали.
Но Мартин, освободясь от мыслей на эту тему,  невозмутимо  пошел  дальше
своей дорогой. Когда он вынашивал какую-нибудь мысль и она созревала, он
тотчас кидался к машинке, это вошло в привычку. А что написанному не до-
водилось увидеть свет, мало его трогало. Важнее всего написать -  и  тем
самым завершить долгую цепь раздумий, связать воедино нити  разрозненных
мыслей, окончательно обобщить факты, которые обременяли  мозг.  Написать
статью - значило осознанным усилием освободить голову для свежих  фактов
и мыслей. Было это сродни привычке людей, угнетенных подлинными или  во-
ображаемыми горестями, время от времени нарушать долгое мучительное мол-
чание и "отводить душу", выкладывая все до, последнего слова.
 
   Глава 24
 
   Проходили недели. Деньги у Мартина почти иссякли, а чеков от  издате-
лей так и не было. Все важнейшие рукописи вернулись назад  и  отправлены
вновь, и участь поделок ничуть не лучше. Он уже не стряпал разнообразные
блюда. У него только и оставалось что неполный мешок рису и немного  су-
хих абрикосов, и пять дней подряд он трижды в день готовил один лишь рис
да абрикосы. Потом началась жизнь в кредит. Бакалейщик-португалец, кото-
рому он до сих пор платил наличными, перестал отпускать провизию,  когда
долг Мартина достиг огромной суммы в три доллара восемьдесят  пять  цен-
тов.
   - Видишь, какая штука, - сказал бакалейщик, (ты не найти работа, пла-
кать моя деньги.
   И Мартину нечего было ответить. Ничего тут не объяснишь. Так дело  не
делается - давать в кредит здоровущему рабочему парню, которому лень ра-
ботать.
   - Ты найти работа, я опять давать еда. - заверил Мартина  бакалейщик.
- Нет работа, нет еда. Дело есть дело. - И потом,  чтобы  показать,  что
суть именно в деловой предусмотрительности, а против Мартина  он  ничего
не имеет, предложил: - Ты выпить стаканчик, я  угощать,  ведь  мы  оста-
ваться друзья.
   И Мартин, запросто выпил в знак, что они  остаются  друзьями,  и  лег
спать без ужина.
   В зеленной, где Мартин покупал овощи,  лавочник-американец  вел  дело
куда менее строго и отказал в кредите, когда Мартин ему  задолжал  целых
пять долларов. Булочник остановился на двух долларах, а мясник на  четы-
рех. Мартин подсчитал свои долги, и оказалось, у него и кредиту всего-то
в общей сложности на четырнадцать долларов восемьдесят пять центов. Пора
уже платить за пользование машинкой, но он рассчитал, что два  месяца  с
этим можно подождать, это составит еще восемь долларов. И уж тогда  весь
возможный кредит будет исчерпан.
   В зеленной лавке под конец куплен был мешок картошки, и неделю Мартин
питался одной картошкой, трижды в день картошка и больше ничего. Случай-
ный обед у Руфи помогал еще продержаться, хотя  было  истинным  мученьем
отказываться от всяческой снеди, когда изобилие разносолов на столе чуть
не сводило с ума. Преодолевая стыд, он нет-нет да и наведывался к сестре
в часы обеда и там  ел,  сколько  хватало  смелости,  во  всяком  случае
больше, чем позволял себе за столом у Морзов.
   День за днем он работал, и день за днем почтальон приносил  отвергну-
тые рукописи. Денег на марки не осталось, и  рукописи  эти  громоздились
под столом. Как-то у него сорок часов не было во рту ни  крошки.  Он  не
мог надеяться перекусить у Руфи, она на две недели  уехала  погостить  в
Сан-Рафаэль, а пойти к сестре не давал стыд. В довершение всех бед  поч-
тальон, разнося дневную почту, выложил Мартину  сразу  пять  отвергнутых
рукописей. Тогда-то Мартин и отправился в Окленд, надев пальто,  а  вер-
нулся без него, зато в кармане позвякивали пять долларов. Он заплатил по
доллару каждому из лавочников и у себя в кухне поджарил  мясо  с  луком,
сварил кофе и в большой кастрюле потушил чернослив. Пообедав, он сел  за
письменный стол и к полуночи закончил статью  под  названием  "О  пользе
ростовщичества". Допечатал ее и швырнул под стол - купить марки было  не
на что, от пяти долларов не осталось ни цента.
   Потом он заложил часы, а там и велосипед и, урезав расход на еду, ку-
пил марок, наклеил на все рукописи и сызнова  их  разослал.  Ремесленная
работа его разочаровала. Никто не желал покупать его поделки. Он сравнил
их с теми, что печатались в газетах, в  еженедельниках  и  дешевых  жур-
нальчиках, и решил, что его мелочишки лучше среднего уровня, куда лучше,
- и однако их не покупали. Потом он узнал, что почти все газеты печатают
главным  образом  материалы,  которыми  их  бесплатно  снабжают   особые
агентства, и раздобыл адрес такого агентства. Посланные туда  вещицы  он
получил обратно вместе со стандартным листком-извещением, что все  необ-
ходимые материалы поставляют сами сотрудники агентства.
   В одном солидном журнале для юношества он увидел множество мелких за-
рисовок и анекдотов. И решил попытать счастья. Все заметки ему  вернули,
и хотя он посылал все новые и новые материалы, ни  один  не  напечатали.
Много спустя, когда это уже не имело значения, Мартин узнал, что  редак-
торы агентства и их помощники, выгадывая себе надбавку к жалованью,  со-
чиняли такую мелочишку сами. Юмористические еженедельники возвращали его
шутки и стишки, а бездумные изящные вирши, предназначавшиеся для  услаж-
дения изысканной публики, которые он посылал в толстые журналы, оказыва-
лись никому не нужны. Тогда он принялся писать забавные истории для  га-
зет. Он знал, он может писать лучше тех, что печатаются. Раздобыл адреса
двух агентств печати, поставляющих материалы для газет, и затопил их та-
кими историями. Написал двадцать коротких историй, ни одну не  пристроил
и забросил это. А ведь изо дня в день он читал такие вот короткие  расс-
казики в газетах и еженедельниках, десятки, чуть не  сотни,  и  ни  один
гроша ломаного не стоил по сравнению с тем, что писал он. Мартин  совсем
пал духом, он решил, что ничего не понимает в литературе, что  собствен-
ная писанина загипнотизировала его, и он зря  возомнил  о  себе  невесть
что.
   Бесчеловечная редакторская машина по-прежнему работала  бесперебойно.
Он вкладывал в конверт рукопись и марки, опускал в почтовый ящик, и  не-
дели через три, через месяц на крыльцо поднимался почтальон и вручал ему
рукопись, присланную обратно. Да нет там  никаких  живых  редакторов  из
плоти и крови. Одни лишь винтики, колесики, хорошо смазанные передачи  -
хитроумный механизм с автоматическим управлением. Мартин  впал  в  такое
отчаяние, что усомнился, существуют ли они вообще, эти самые  редакторы,
ведь еще ни разу никто из них не подал признаков жизни, а по  тому,  как
упорно, безо всяких критических замечаний отвергалось все им написанное,
казалось вполне вероятным, что редакторы - это миф, измышленный  и  под-
держиваемый рассыльными, наборщиками и печатниками.
   Часы, проведенные подле Руфи, оставались единственной его отрадой, да
и они не всегда были радостны. Его неотступно грызла тревога, терзала  и
мучила сильней, чем в былые дни, когда он еще не завоевал ее  любовь,  -
ведь до завоевания любимой было все так же далеко. Он попросил два года,
время летело, а он ничего еще не достиг. И его  не  оставляло  сознание,
что она не одобряет его занятий. Она не говорила об этом прямо, но  кос-
венно давала это понять так же ясно и определенно, как если бы высказала
вслух. Она не возмущалась, нет, но не одобряла: девушка не столь кротко-
го нрава на ее месте возмущалась бы, она же всего лишь была  разочарова-
на. А разочаровалась потому, что человек, которого она намеревалась  ле-
пить по своему вкусу, не желал, чтобы его лепили. До  какого-то  предела
он был податлив, как воск, а потом встал на дыбы, не хотел он, чтобы его
перекраивали по образу и подобию ее отца и мистера Батлера.
   Того, что было в Мартине сильного и благородного,  Руфь  не  замечала
или, еще того хуже, не понимала. Человек, наделенный такой гибкой  нату-
рой, что мог жить в самых неподходящих условиях, казался ей  своевольным
и чудовищно упрямым, оттого что не могла она приспособить его к  своему,
единственно ей известному образу жизни. Не дано ей было следовать за по-
летом его мысли, и когда она не понимала его рассуждений, полагала,  что
он ошибается. Рассуждения всех окружающих были понятны  ей.  Она  всегда
понимала, что говорят мать и отец, братья и Олни, а потому, когда не по-
нимала Мартина, виноватым считала его. То была извечная трагедия - когда
ограниченность стремится наставлять на путь истинный ум широкий и чуждый
предубеждений.
   - Ты свято чтишь ходячие истины, все, что общепринято и общепризнано,
- сказал однажды Руфи Мартин, когда они заспорили о Прапсе и Вандеруоте-
ре. - Согласен, чтобы цитировать, они куда как хороши - два самых видных
критика в Соединенных Штатах. Каждый школьный учитель в Америке  смотрит
на Вандеруотера снизу вверх как на главу американской критики. Однако  я
читал его писанину, и мне кажется, это  образец  бессмысленного  красно-
байства. Да ведь он - спасибо Колетту Берджесупопросту банален  и  смер-
тельно окучен. И Прапс не лучше. Его "Ядовитые мхи" прекрасно  написаны.
Все запятые на местах, а тон - ну до чего величественный, до чего же ве-
личественный. Ему платят больше всех критиков в Америке, хотя  -  прости
меня боже - никакой он не критик. В Англии уровень критики много выше.
   Но эти двое изрекают то, что думает публика, и  притом  изрекают  так
красиво, так нравственно, так самодовольно - вот где собака  зарыта.  Их
рецензии благонравны как воскресенье в Англии. Они - рупор общественного
мнения. Они поддерживают преподавателей языка и литературы, а те поддер-
живают их. И ни у одного из них не откопаешь ни единой своеобычной  мыс-
ли. Они признают только общепринятое - в сущности, они и есть общеприня-
тое. Они не блещут умом, и общепринятое прилипает к ним  так  же  легко,
как ярлык пивного завода к бутылке пива. И роль их  заключается  в  том,
чтобы завладеть молодыми умами, студенчеством, загасить в  них  малейший
проблеск самостоятельной оригинальной мысли, если такая найдется, и пос-
тавить на них штамп общепринятого.
   - Мне кажется, - возразила Руфь, - оттого, что я придерживаюсь общеп-
ринятого, я ближе к истине, чем ты, когда ты  ополчаешься  на  все  это,
словно дикарь с островов Южного моря.
   - Все святыни сокрушили сами миссионеры, - со смехом возразил Мартин.
- И к несчастью, все миссионеры отправились к язычникам, и  дома  теперь
некому сокрушать авторитеты мистера Вандеруотера и мистера Прапса.
   - А заодно и преподавателей колледжей, - прибавила Руфь.
   Мартин решительно покачал головой.
   - Нет, преподаватели естественных наук пускай остаются. Это  поистине
замечательный народ. А вот девяти десятым филологов и  лингвистов,  этим
безмозглым попугайчикам, очень бы полезно проломить головы.
   Это было довольно жестоко по отношению к преподавателям  словесности,
а для Руфи прозвучало святотатством. Не могла она не сравнивать препода-
вателей, подтянутых, эрудированных, в хорошо сидящих костюмах, с  хорошо
поставленными голосами, в ореоле культуры и утонченности, - с  этим  не-
возможным юнцом, которого она почему-то любит, хотя  костюм  никогда  не
будет сидеть на нем хорошо, его  выпирающие  мускулы  свидетельствуют  о
тяжком труде, в разговоре он горячится, спокойные доказательства  подме-
няет бранью, а невозмутимое самообладание  пылкими  возгласами.  Те,  по
крайней мере, хорошо зарабатывают и они джентльмены - да, да, она вынуж-
дена в этом признаться, - а он не может заработать ни гроша, и,  конечно
же, он отнюдь не джентльмен.
   Она не взвешивала слов Мартина, не вдумывалась, доказательны ли  они.
Пришла к убеждению, что он не прав, исходя - правда неосознанно - из со-
поставлений чисто внешних. Профессора и преподаватели правы в своих суж-
дениях о литературе, потому что они сделали карьеру. Суждения Мартина  о
литературе ошибочны, потому что он не мог продать  плоды  своих  трудов.
Говоря словами Мартина, они преуспели, а он - нет. Да и странно было бы,
чтобы он оказался прав, - он, который еще так недавно стоял в этой самой
гостиной, пунцовый от смущения, неуклюже здоровался  с  теми,  кому  его
представляли, со страхом озирался по сторонам, как  бы  раскачиваясь  на
ходу, стараясь не задеть плечом какую-нибудь безделушку, спрашивал, дав-
но ли помер Суинберн, и хвастливо заявлял,  что  читал  "Эксцельсиор"  и
"Псалом жизни".
   Сама того не сознавая, Руфь подтвердила слова Мартина, что она  прек-
лоняется перед общепринятым. Мартину был внятен ход  ее  мыслей,  но  он
воздержался от дальнейшего спора. Не за ее отношение к Прапсу, Вандеруо-
теру и к преподавателям английской словесности он любил Руфь и уже начи-
нал понимать и все больше убеждался, что иные предметы его размышлений и
области знания, доступные и открытые ему, для нее  не  только  книга  за
семью печатями, но она даже и об их существовании не подозревает.
   Руфь полагала, что он ничего не смыслит в музыке, а, говоря об опере,
- умышленно все ставит с ног на голову.
   - Тебе понравилось? - однажды спросила она Мартина, когда они возвра-
щались из оперы.
   В тот вечер он повел ее в оперу, ради чего весь месяц жестоко  эконо-
мил на еде. Напрасно ждала она, чтобы он заговорил о своих впечатлениях,
и наконец, глубоко взволнованная увиденным и услышанным, сама задала ему
этот вопрос.
   - Мне понравилась увертюра, - ответил он. - Это было великолепно.
   - Да, конечно, но сама опера?
   - Тоже великолепно, я имею в виду оркестр, хотя  я  получил  бы  куда
больше удовольствия, если бы эти марионетки молчали или  вовсе  ушли  со
сцены.
   Руфь была ошеломлена.
   - Надеюсь, ты не о Тетралани и не о Барильо? - недоверчиво  переспро-
сила она.
   - Обо всех о них, - обо всей этой компании.
   - Но ведь они великие артисты, - возразила РУФЬ.
   - Ну и что? Своими ужимками и кривляньем они  только  мешали  слушать
музыку.
   - Но неужели тебе не понравился голос  Барильо?  Говорят,  он  первый
после Карузо.
   - Конечно, понравился, а Тетралани и того больше. Голос у  нее  прек-
раснейший, по крайней мере так мне кажется.
   - Но, тогда, тогда... - Руфи не хватало слов. - Я  тебя  не  понимаю.
Сам восхищаешься их голосами, а говоришь, будто они мешали слушать музы-
ку.
   - Вот именно. Я бы многое отдал, чтобы послушать их в концерте, и еще
того больше отдал, лишь бы не слышать их, когда звучит оркестр. Боюсь, я
безнадежный реалист. Замечательные певцы отнюдь не всегда  замечательные
актеры. Когда ангельский голос Барильо поет любовную арию, а другой  ан-
гельский голосголос Тетралани - ему отвечает,  да  еще  в  сопровождении
свободно льющейся блистательной и красочной музыки - это упоительно, по-
истине упоительно. Я не просто соглашаюсь с этим. Я  это  утверждаю.  Но
только посмотришь на них, и все пропалоТетралани ростом метр три четвер-
ти без туфель, весом сто девяносто фунтов, а Барильо едва метр  шестьде-
сят, черты заплыли жиром, грудная клетка точно у коренастого кузнеца-ко-
ротышки, и оба принимают театральные позы, и прижимают руки к груди  или
машут ими, как помешанные в сумасшедшем доме; и все это должно  означать
любовное объяснение хрупкой красавицы принцессы и мечтательного красавца
принца - нет, не верю я этому, и все тут. Чепуха это! Нелепость! Неправ-
да! Вот и все. Это неправда. Не уверяй меня, будто хоть одна душа в  це-
лом свете вот так объясняется в любви. Да  если  бы  я  посмел  вот  так
объясниться тебе в любви, ты бы дала мне пощечину.
   - Но ты понимаешь, - возразила Руфь. -  Каждое,  искусство  по-своему
ограниченно. (Она торопливо вспоминала слышанную в  университете  лекцию
об условности искусства.) В живописи у холста только два  измерения,  но
мастерство художника позволяет ему создать на полотне иллюзию трех изме-
рений, и ты принимаешь эту иллюзию. То же самое и в литературе  -  писа-
тель должен быть всемогущ.. Ты ведь согласишься с правом писателя  раск-
рывать тайные мысли героини, хотя прекрасно знаешь, что  героиня  думала
обо всем этом наедине с собой, и ни автор, ни кто другой не могли  подс-
лушать ее мысли. Так же и в театре, в скульптуре, в опере, во всех видах
искусства. Какие-то противоречия неизбежны, их надо принимать.
   - Ну да, понимаю, - ответил Мартин. - В каждом искусстве свои  услов-
ности. (Руфь удивилась, что он так к месту употребил  это  слово.  Можно
было подумать, будто и он окончил университет, а не нахватался случайных
знаний из книг, взятых наудачу в библиотеке.) Но даже условности  должны
быть правдивы. Деревья, нарисованные на картоне и  поставленные  по  обе
стороны сцены, мы принимаем за лес. Это достаточно правдивая условность.
Но, с другой стороны, морской пейзаж мы не примем за лес. Не сможем при-
нять. Это насилие над нашими чувствами. Так и ты не можешь,  вернее,  не
должна была принять это неистовство, и кривлянье,  и  мучительные  корчи
двух помешанных за убедительное изображение любви.