ла уже далеко, но правил он как король. Это он нашел долину и основал
поселок - что противозаконно. Но у него были ружья и сколько угодно пат-
ронов, а канаки ведь привыкли охотиться на диких коз и  диких  свиней  и
стреляют без промаха. Нет, Мартину Идену было не убежать оттуда. Он  ос-
тался и прожил там три месяца.
   - Но как же ты спасся?
   - Я бы и по сей день торчал там, если бы не одна тамошняя  девушка  -
наполовину китаянка, на четверть белая и на четверть гавайка.  Бедняжка,
она была красавица, и притом образованная. Дочь одной богатой женщины из
Гонолулу, чуть ли не миллионерши. Ну, и эта девушка наконец меня  вызво-
лила. Понимаешь, ее мать давала деньги тому поселку, и девушка  не  боя-
лась, что ее за меня накажут. Только сперва взяла с меня клятву,  что  я
вовек не выдам их убежище, и я не выдал. Никогда и никому  и  словом  не
обмолвился, тебе первой говорю. У девушки были  только  самые  начальные
признаки проказы. Немного скрючены пальцы правой руки да пятнышко у лок-
тя. И все. Сейчас ее, наверно, уже нет в живых.
   - Неужели ты не боялся? И как, наверное, рад был,  что  выбрался,  не
заразился этой ужасной болезнью?
   - Ну, поначалу я малость трусил, - признался Мартин, - а  потом  при-
вык. Да еще очень жалел ту несчастную девушку. И оттого забывал о  стра-
хе. Так она была хороша, и душа прекрасная, и  наружность,  болезнь  ед-
ва-едва коснулась ее, и все же она была обречена оставаться там и  жить,
как живут дикари, и медленно гнить заживо.  Проказа  куда  ужаснее,  чем
можно себе представить.
   - Бедняжка, - тихонько прошептала Руфь. - Удивительно, что  она  тебя
отпустила.
   - Почему же удивительно? - не понял Мартин.
   - Ведь она, должно быть, любила тебя, - все так же  негромко  сказала
Руфь. - Скажи откровенно, любила?
   За время работы в прачечной и долгого  затворничества  загар  Мартина
слинял, а от голода и болезни он побледнел  еще  больше,  но  сейчас  по
бледному лицу медленно разлилась краска. Он открыл было рот, но Руфь  не
дала ему заговорить.
   - Неважно, не трудись отвечать. Это совершенно лишнее,  -  со  смехом
сказала она.
   Но в ее смехе Мартину послышался металл, а глаза блеснули холодно.  И
ему вдруг вспомнился штормовой ветер, что налетел однажды на севере  Ти-
хого океана. Перед глазами возникла та ночь, ясное небо, полнолуние, и в
лунном свете холодно блестят могучие валы. Потом он увидел ту девушку из
убежища прокаженных и вспомнил: да, она полюбила его и оттого  дала  ему
уйти.
   - Она была благородна, - сказал он просто. - Она спасла мне жизнь.
   Ничего больше не было сказано, но Мартин  услыхал  приглушенный,  без
слез всхлип Руфи, она отвернулась, долго смотрела в окно. А когда  вновь
обернулась к нему, лицо было уже спокойное, и в глазах не было холодного
отблеска бури.
   - Я такая глупая, - грустно сказала она. - Но я ничего не могу с  со-
бой поделать. Я так люблю тебя, Мартин, очень люблю, очень. Со  временем
я стану терпимей; а пока просто не могу  иначе,  я  ревную  к  призракам
прошлого, ведь твое прошлое полно призраков.
   Он хотел было возразить, она ему не позволила.
   - Да, это так, по-другому быть не может. И вон  бедняга  Артур  машет
мне, пора ехать. Он устал ждать. А теперь до свиданья, милый.
   - В аптеках есть какое-то снадобье, которое помогает бросить  курить,
- прибавила Руфь уже от двери. - Я пришлю тебе.
   Дверь закрылась и тотчас отворилась опять.
   - Люблю, люблю, - прошептала Руфь и на этот раз действительно ушла.
   Мария, глядя на Руфь с благоговением, что не помешало ей  заметить  и
качество материи на платье и его крой (невиданный в этом  квартале  крой
необычайной красоты), проводила гостью до экипажа. Толпа  разочарованных
мальчишек глядела вслед экипажу, пока он не скрылся из виду, и тогда все
уставились на Марию, которая вдруг стала самой выдающейся  личностью  на
всей улице. Но один из ее же отпрысков положил конец торжеству матери  -
объявил, что важные господа приезжали не к ней, а к постояльцу. И  мимо-
летная слава Марии угасла, зато Мартин стал замечать, что окрестные  жи-
тели - все народ скромный - взирают на него почтительна. Что  до  Марии,
ее уважение к Мартину возросло невероятно,  а  будь  свидетелем  приезда
господ в экипаже португалец-бакалейщик, он наверняка открыл  бы  Мартину
кредит еще на три доллара восемьдесят пять центов.
 
   Глава 27
 
   Мартину засияло солнце удачи. Назавтра после приезда Руфи он  получил
чек на три доллара из нью-йоркского бульварного еженедельника  в  уплату
за три своих триолета. Еще через два дня некая чикагская газета  приняла
его "Охотников за сокровищами" и пообещала по напечатании заплатить  де-
сять долларов. Цена невелика, но то были первые написанные им  страницы,
самая первая попытка высказать свою мысль на бумаге. И ко всему  на  той
же неделе приключенческая повесть для мальчиков, его второй  опыт,  была
принята ежемесячником для юношества  под  названием  "Юность  и  время".
Правда, в повести была двадцать одна тысяча слов, а  предложили  за  нее
шестнадцать долларов по выходе в свет, иначе говоря, примерно  семьдесят
пять центов за тысячу слов, но правда и другое: ведь это всего лишь вто-
рая попытка Мартина и теперь он сам прекрасно понимал, что повесть  сла-
бая и неуклюжая.
   Но неуклюжесть даже ранних  его  опытов  не  была  неуклюжестью  пос-
редственности. Их отличала неуклюжесть чрезмерной силы - та  самая,  что
выдает новичка, который бьет из пушек по воробьям и на комара  замахива-
ется дубинкой. И Мартин рад был продать эти первые пробы  пера  хоть  за
бесценок. Он понимал, насколько они слабы, - это он понял очень  быстро.
Но он твердо верил в свои позднейшие работы. Он стремился стать не прос-
то поставщиком журнальной беллетристики. Он старался овладеть всеми тон-
костями мастерства. Однако силой он не жертвовал. Сила его росла как раз
потому, что он сознательно ее сдерживал. И  не  отступал  от  того,  чем
больше всего дорожил, - от правды жизни. Он был реалист, хотя делал все,
чтобы пронизать реализм красотой, которую дарит воображение. Он стремил-
ся к реализму страстному, пронизанному мечтой и верой. Он хотел  изобра-
жать жизнь такой, как она есть, со всеми ее духовными исканиями  и  всем
тем, что задевает душу.
   Читая книги и журналы, он заметил, что есть две  литературные  школы.
Для одних авторов человек-бог, и они забывают о его  земном  происхожде-
нии, а для других он - скот, эти забывают о его высоких помыслах,  вели-
ких духовных возможностях. Обе школы и божественная и земная, по  мнению
Мартина, ошибаются, и повинна в этом узость  взглядов  и  задач.  Должно
быть, правда где-то посредине, - правда, не слишком лестная для тех, кто
видит в человеке лишь божественное начало, но опровергающая тех, кто за-
мечает в нем лишь начало плотское, скотское. Мартин считал, что в  расс-
казе "Приключение", который когда-то показался Руфи  незначительным,  он
достиг наибольшей для беллетристики степени правды; а в эссе "Божествен-
ное и скотское" он прямо высказал и обобщил свои взгляды.
   Но "Приключение" и все его лучшие, по мнению самого  Мартина,  работы
все еще стучались в двери редакций. Ранние опыты лишь тем были хороши  в
глазах Мартина, что принесли какие-то деньги, и "страшные" рассказы, два
из которых были куплены, он тоже вовсе не считал настоящей литературой и
лучшим среди написанного. Ведь это была откровенная  выдумка,  фантазия,
хотя и сдобренная очарованием живой жизни, в чем  и  таилась  сила  этих
рассказов. Преувеличенное и невероятное он обрядил в реальные  одежды  и
считал это фокусом, пусть даже ловким фокусом.  С  истинной  литературой
это несовместимо. Написаны оба рассказа искусно, но Мартин ни во что  не
ставил искусство, лишенное человечности. Фокус заключался в  том,  чтобы
искусство автора выдать за человеческое чувство, и это удалось в  полдю-
жине "страшных" рассказов, которые он написал до того, как  поднялся  до
"Приключения", "Радости" и "Вина жизни".
   Три доллара, полученные за триолеты,  помогли  Мартину  продержаться,
пока не пришел чек из "Белой мыши". Первый чек он разменял у  недоверчи-
вого португальца-бакалейщика, заплатив доллар в счет своего долга, а ос-
тавшиеся два доллара разделил между булочником и хозяином зеленной  лав-
ки. Он еще не настолько разбогател, чтобы купить мяса, и, дожидаясь чека
из "Белой мыши", сидел впроголодь. Не сразу Мартин решил, как  этот  чек
разменять. Никогда еще он не был в банке, тем более по делу, и  на  него
напало наивное, ребяческое желание зайти в один  из  больших  оклендских
банков, небрежно кинуть чек и получить сорок долларов наличными.  Однако
практический здравый смысл подсказывал разменять чек у бакалейщика и тем
самым поднять веру в свою кредитоспособность.  Мартин  нехотя  покорился
доводам в пользу бакалейщика, заплатил ему сполна и получил сдачи  звон-
кой монетой. Расплатился он и с другими лавочниками,  выкупил  костюм  и
велосипед, заплатил за месяц пользования  машинкой,  заплатил  Марии  за
просроченный месяц и за месяц вперед. И осталось у  него  в  кармане  на
случай непредвиденных расходов еще почти три доллара.
   Пустячная сумма эта казалась Мартину настоящим богатством. Едва полу-
чив назад костюм, он пошел повидать Руфь и по дороге не мог  удержаться,
позвякивал горсткой серебра в кармане. Так долго он был без гроша,  что,
подобно спасенному от голодной смерти, который не в силах отвести  глаза
от оставшейся на столе пищи, Мартин не мог выпустить из рук серебро.  Он
не был ни скуп, ни  жаден,  но  деньги  значили  для  него  больше,  чем
столько-то долларов и центов. Они означали успех, и оттиснутые на  моне-
тах орлы олицетворяли для него крылатую победу.
   Оказывается, мир удивительно хорош. В глазах  Мартина  он  и  вправду
стал прекраснее. Долгие недели то был тусклый, сумрачный мир, а  теперь,
когда почти все долги заплачены и в кармане позвякивают три  доллара,  а
голова полна сознанием успеха, оказалось, солнце ярко светит и  греет  и
даже внезапный дождь, что застиг прохожих врасплох и промочил до  нитки,
Мартина только развеселил? Когда он голодал, он часто раздумывал  о  го-
лодных, которых в мире тысячи, но теперь, наевшись досыта, уже не  обре-
менял себя мыслями о том, что в мире тысячи голодных. Он забыл  про  них
и, страстно влюбленный, вспомнил о влюбленных, которым в мире счету нет.
Сами собой зазвучали строки любовной лирики. Увлеченный творческим поры-
вом, он прозевал нужную остановку, проехал трамваем два лишних  квартала
и вовсе не почувствовал досады.
   У Морзов он застал много народу. В доме гостили две двоюродные сестры
Руфи из Сан-Рафаэля, и под предлогом, что  их  надо  развлекать,  миссис
Морз, как задумала раньше, старалась окружить Руфь молодыми людьми. Кам-
пания началась во время вынужденного отсутствия Мартина и сейчас была  в
разгаре. Миссис Морз порешила приглашать людей деловых, серьезных. Итак,
когда пришел Мартин, там кроме сестриц Дороти и Флоренс были два универ-
ситетских профессора, один был латинист, другой специалист по английской
филологии; молодой офицер, только что возвратившийся с Филиппин, в прош-
лом школьный товарищ Руфи; некто Мелвил, личный секретарь  Джозефа  Пер-
кинса, главы сан-францисского страхового общества; и,  наконец,  всамде-
лишный банковский кассир, Чарльз Хэпгуд, моложавый человек тридцати пяти
лет, питомец Станфордского университета, член Нильского  клуба  и  клуба
"Единство" и осмотрительный оратор, во время выборной кампании выступаю-
щий за республиканскую партию, - иными словами, во всех отношениях  мно-
гообещающий молодой человек. Среди женщин одна писала  портреты,  другая
была профессиональная музыкантша, и еще одна со степенью доктора  социо-
логии, известная во всем штате представительница благотворительной орга-
низации, опекающей трущобы Сан-Франциско. Но в планах миссис Морз женщи-
ны значили не так уж много. В лучшем случае они служили необходимым  до-
полнением. Надо же как-то привлечь в дом деловых серьезных мужчин.
   - Когда разговариваешь, не горячись, - предостерегла Руфь Мартина пе-
ред тем, как началось тяжкое испытание знакомства.
   Поначалу Мартин держался довольно скованно, его угнетала  собственная
неуклюжесть, особенно он боялся, как когда-то, своротить  плечом  мебель
или задеть безделушку. К тому же его смущало это общество.  Никогда  еще
он те бывал в таком избранном обществе, тем более в  таком  многочислен-
ном. Больше всех его заинтересовал банковский кассир  Хэпгуд,  и  Мартин
решил при первой же возможности разобраться, что  это  за  человек.  Ибо
хоть Мартин и робел и относился к этим людям с почтением, он был  уверен
в себе и ему необходимо было помериться с ними силами,  понять,  что  же
они узнали из книг и из жизни, чего не знает он.
   Руфь опять и опять поглядывала на Мартина, проверяя, каково ему в об-
ществе, и с удивлением и радостью убедилась, что с ее кузинами  он  дер-
жится легко и непринужденно. Он и правда  не  волновался  -  стоило  ему
сесть, и он уже не беспокоился, что невзначай своротит  что-нибудь  пле-
чом. Двоюродных сестер Руфь считала неглупыми, по-своему остроумными,  и
никак не могла понять, почему позднее, перед сном, они так  расхваливали
Мартина. Он же, среди своих известный остряк и весельчак, душа  общества
на всех танцульках и воскресных пикниках, и в новом  окружении  довольно
легко развеселился и стал сыпать добродушными шуточками. А в этот  вечер
подле него стояла удача, и похлопывала по плечу, и говорила, что он  де-
лает успехи, - и можно было смеяться и смешить и не смущаться.
   Но позднее опасения Руфи  оправдались,  Мартин  и  профессор  Колдуэл
отошли в сторону и оказались у всех на виду, и, хотя  Мартин  теперь  не
размахивал руками, Руфь с неудовольствием заметила, что он слишком  воз-
бужден, слишком блестят и сверкают у него глаза, слишком быстро, горячо,
слишком напористо он говорит, не сдерживается и кровь уже  прихлынула  к
щекам. Не хватает ему воспитанности и самообладания, в  этом  он  прямая
противоположность молодому профессору английской филологии, с которым  у
него завязался разговор.
   Но что Мартину приличия! Он тотчас отметил тренированный ум  собесед-
ника, оценил его широкую образованность. И  вдобавок  профессор  Колдуэл
оказался совсем не такой, каким Мартин представлял  себе  рядового  анг-
лийского филолога. Мартин непременно хотел вызвать  того  на  профессио-
нальный разговор. Колдуэл поначалу противился, но Мартин все-таки заста-
вил его уступить: не понимал он, почему в гостях человек не должен  раз-
говаривать о своем деле.
   - Нелепо это и несправедливо, - сказал он Руфи еще с месяц  назад.  -
Почему не полагается разговаривать о своем деле? Чего ради людям  встре-
чаться друг с другом, если не обмениваться лучшим, что  в  них  есть?  А
лучшее в них то, чем они интересуются, чем зарабатывают на жизнь, на чем
специализируются, чем заняты день и ночь, что даже  во  сне  им  снится.
Представь-ка, вдруг мистер Батлер, соблюдая  этикет,  примется  излагать
свое мнение о Поле Верлене, о немецкой драме или о  романах  д'Аннунцио.
Да мы помрем со скуки. По мне, уж если надо слушать Батлера, пусть уж он
рассуждает о своей юриспруденции. Это лучшее, что в нем  есть,  а  жизнь
коротка, и я хочу взять от каждого лучшее, что в нем есть.
   - Но разве мало тем, которые интересуют всех? - возразила Руфь.
   - Ошибаешься, - горячо возразил Мартин. - Все люди и все слои общест-
ва или, вернее, почти все люди и слои общества подражают тем, кто  стоит
выше. Ну, а кто в обществе стоит выше всех?  Бездельники,  богатые  без-
дельники. Как правило, они не знают того, что знают  люди,  занятые  ка-
ким-либо делом. Слушать разговоры о деле бездельникам скучно, вот они  и
определили, что это узкопрофессиональные разговоры и вести их в  общест-
ве, не годится. Они же определили, какие темы не узкопрофессиональные  и
о чем, стало быть, годится, беседовать: это новейшие оперы, новейшие ро-
маны, карты, бильярд, коктейли, автомобили, скачки,  ловля  форелей  или
голубого тунца, охота на крупного зверя, парусный спорт и прочее  в  том
же роде, - и заметь, все это бездельники хорошо знают. По  сути,  это  -
узкопрофессиональные разговоры бездельников. И самое смешное, что многие
умные люди или те, кто слывет умными людьми, позволяют бездельникам  на-
вязывать им свои дурацкие правила. А вот мне нужно от  человека  лучшее,
что в нем есть, и пусть меня обвиняют  в  пристрастии  к  узкопрофессио-
нальным разговорам, в вульгарности, в чем угодно.
   И Руфь тогда ничего не поняла. Нападки Мартина на общепринятое  пока-
зались ей лишь своенравием, вечно он упорствует в своих суждениях.
   Итак, Мартин заразил профессора Колдуэла своей искренностью и  вызвал
на серьезный разговор. Подойдя к ним, Руфь услышала слова Мартина:
   - С университетской кафедры вы, конечно, не проповедуете такую ересь?
   Профессор Колдуэл пожал плечами.
   - Как всякий честный налогоплательщик, я, знаете ли, политик.  Сакра-
менто дает нам средства, а мы раболепствуем перед  Сакраменто,  и  перед
Попечительским советом университета, и перед нашей партийной прессой или
перед прессой обеих партий.
   - Ну да, ясно, но сами-то вы как? - гнул свое Мартин. -  Вы  же  там,
наверно, как рыба без воды.
   - Пожалуй, в университетском кругу таких, как я, немного. Временами я
действительно чувствую себя рыбой, вытащенной из воды, понимаю, что мес-
то мне в Париже или среди пишущей братии, или в пещере  отшельника,  или
среди вконец одичавшей богемы - попивал бы кларет, у нас в Сан-Франциско
его называют итальянское красное, обедал бы в дешевых ресторанчиках  Ла-
тинского квартала и громогласно излагал радикальнейшие  взгляды  на  все
сущее. Право, я нередко почти уверен, что рожден был  радикалом.  Но  на
свете слишком много такого, в чем я совсем не уверен. Я робею, когда ос-
таюсь один на один со своей человеческой слабостью, ведь она мешает  мне
всесторонне осмыслить любой из вопросов - важнейших вопросов  человечес-
кого бытия.
   Мартин слушал Колдуэла и вдруг поймал себя на том, что с губ его  го-
това сорваться "Песнь пассата":
   Я в полдень сильней,
   Но всего верней
   При луне надуваю парус.
   Слова так и просились на язык, и до Мартина дошло, что собеседник на-
поминает ему пассат, северо-восточный пассат, упорный, свежий и сильный.
Спокойный человек, надежный, однако что-то в нем сбивает с толку. У Мар-
тина было ощущение, что Колдуэл никогда не высказывается откровенно,  до
конца, как раньше нередко бывало ощущение, будто пассат никогда не  дует
в полную силу, всегда есть у него в запасе и еще силы, которые он никог-
да не пускает в ход. Живое воображение Мартина, как всегда, не  дремало.
Мозг его был словно богатая кладовая, где память хранила множество  фак-
тов и вымыслов, и доступ к ним всегда открытый, все  в  полном  порядке,
все к его услугам. В любую минуту, что бы ни случилось, Мартин мигом на-
ходил в своих запасниках контрастный или схожий  образ.  Получалось  это
само собой, и воображаемое неизменно сопутствовало тому, что совершалось
въяве. Как лицо Руфи в миг ревности вызвало перед глазами давно  забытую
картину шторма в лунную ночь, а беседуя с профессором Колдуэлом,  Мартин
снова увидел белые валы, гонимые северо-восточным пассатом по  темно-ли-
ловому океану, так минута за минутой вставали перед ним, всплывали перед
глазами или возникали на экране сознания все новые  образы-воспоминания,
не сбивая с толку, но скорее помогая разобраться в настоящем. Образы эти
- несчетное множество видений, рожденных то давними поступками или пере-
живаниями, то книгами, то обстоятельствами, событиями вчерашнего дня или
прошлой недели, - спал ли Мартин, бодрствовал ли, вечно толпились у него
в памяти.
   Так и сейчас, слушая непринужденные речи профессора Колдуэла - разго-
вор умного, культурного человека, - Мартин все ви