уку, глаза ее затуманились.
   - В твое писательство, милый, - призналась она чуть слышно.
   - Ты читала множество моих вещей, - резко продолжал он. -  Что  ты  о
них думаешь? Они безнадежно плохи? А если сравнить с тем, что пишут дру-
гие?
   - Но других печатают, а твое... твое нет.
   - Это не ответ. По-твоему, литература вовсе не мое призвание?
   - Тогда я отвечу. - Руфь собралась с духом. - Я не думаю, что ты соз-
дан писателем. Прости меня, милый. Ты заставил меня сказать это прямо. И
ты ведь знаешь, в литературе я разбираюсь лучше тебя.
   - Да, ты бакалавр изящных искусств, -  раздумчиво  сказал  Мартин,  -
должна бы разбираться... Но я еще не все сказал, -  продолжал  он  после
тягостного для обоих молчания. - Я знаю, на что способен. Никто не знает
этого лучше меня. Я добьюсь успеха. Меня не остановишь. Мысли так и  ки-
пят во мне, ждут воплощения в стихах, в прозе, в статьях. Нет, я не про-
шу, чтобы ты поверила в это. Не прошу верить ни в меня, ни  во  все  то,
что я пишу. Об одном прошу: люби меня и верь в любовь.
   Год назад я просил тебя дать мне два года. Один мне еще остался. И  я
верю, клянусь тебе, еще до того, как он кончится, я добьюсь успеха. Пом-
нишь, ты когда-то сказала: чтобы стать писателем, мне надо пройти  через
ученичество. Что ж, я и прошел. Я гнал  вовсю,  я  уложился  в  недолгий
срок. В конце пути ждала меня ты, и я не давал себе поблажки.  Я  забыл,
что значит спокойно уснуть, понимаешь?
   Поспать всласть и проснуться, просто оттого что выспался, - как давно
я этого не знаю. Теперь меня поднимает будильник. Я завожу будильник  на
тот или иной час, смотря по тому, раньше или позже лег, и это  последние
мои осмысленные движения - завожу будильник, гашу лампу и проваливаюсь в
сон.
   Если за чтением я начинаю клевать носом, я откладываю серьезную книгу
и берусь за более легкую. А если начинаю засыпать и над ней, бью кулаком
по голове - гоню сон. Где-то я читал про человека,  который  боялся  ус-
нуть. Да, у Киплинга. Человек этот приспособил шпору - когда засыпал,  в
обмякшее тело впивалось стальное острие. Ну, и я сделал то же  самое.  Я
смотрю на часы и решаю не убирать свою шпору до полуночи, или  до  часу,
или до двух. И если засыпаю раньше времени, она меня пришпоривает. Меся-
цами я спал со шпорой. Я дошел до того, что пять с половиной  часов  сна
стали мне казаться непозволительней роскошью. Теперь я сплю четыре часа.
Я изголодался по сну. Бывает, от недосыпа я брежу  наяву,  бывает,  меня
соблазняет смерть - ее покой и сон, бывает, меня преследуют строки Лонг-
фелло:
   Молчаливо глубокое море, Все в нем спит без тревоги  и  горя.  Только
шаг - в тишину, в глубину - И ко дну - и навеки усну.
   Это, разумеется, чепуха. Просто сдают  нервы,  переутомлен  мозг.  Но
ведь главное - ради чего все это? Ради тебя. Чтобы сократить срок учени-
чества. Чтобы поторопить Успех. Теперь ученичество окончено. Я знаю, как
снаряжен. Даю голову на отсечение, каждый  месяц  я  узнаю  больше,  чем
обычный студент колледжа за год. Я это знаю, поверь. Я не стал  бы  тебе
все это рассказывать, но мне позарез необходимо, чтобы ты  меня  поняла.
Это не похвальба. Мое мерило - книги. Сегодня твои братья - дикари,  не-
вежды по сравнению со мной, столько знаний я выжал  из  книг,  пока  они
спали. Было время, я хотел прославиться. Сейчас слава меня мало заботит.
Мне нужна ты, по тебе я изголодался больше, чем по еде,  по  одежде,  по
признанию. Есть у меня мечта: положить голову тебе на грудь и спать дол-
го, долго... года не пройдет, и мечта моя сбудется.
   Исходящая от Мартина сила волна за волной обдавала Руфь,  и  как  раз
тогда, когда он был всего упорней,  неподатливей,  ее  всего  неодолимей
влекло  к  нему.  Неукротимая  заразительная  энергия  трепетала  сейчас
страстью в его голосе, сверкала в глазах всей мощью ума и  бьющей  через
край жизни. В этот миг на один только миг уверенность Руфи дала трещину,
и в просвет она увидела подлинного Мартина Идена, великолепного, непобе-
димого; и как бывают минуты слабости у дрессировщика, так и Руфь на  миг
усомнилась было, сумеет ли приручить этого неистово самобытного  челове-
ка.
   - И еще одно, - стремительно продолжал Мартин - Ты  меня  любишь.  Но
почему? Как раз за то, что, есть во мне и что  заставляет  меня  писать.
Любишь, потому что я в чем-то не такой, как мужчины, которых ты знала  и
могла бы полюбить. Я не создан для конторы или бухгалтерии,  для  торга-
шеского крохоборства и всяческого крючкотворства. Заставь меня  заняться
всем этимстать таким, как все эти люди, выполнять ту же  работу,  дышать
тем же воздухом, исповедовать те же взгляды, - и ты  уничтожишь  разницу
между нами, уничтожишь меня, уничтожишь именно то во мне, что любишь.  Я
жив тем, что жажду писать. Будь я заурядный болван, я бы не захотел  пи-
сать, а ты бы не захотела меня в мужья.
   - Но ты забываешь, - прервала Руфь, быстрый ум  ее  мгновенно  уловил
нехитрую параллель: - Всегда были чудаки-изобретатели, одержимые  несбы-
точными мечтами, пытались, например, изобрести вечный  двигатель,  а  их
семьи из-за этого голодали. Несомненно, жены любили их и страдали вместе
с ними и за них, но не за  сумасбродное  увлечение  каким-нибудь  вечным
двигателем, а вопреки ему.
   - Верно, - был ответ. - Но не все изобретатели  были  чудаками,  иные
голодали, стараясь изобрести вещи полезные и осуществимые,  и,  как  из-
вестно, иногда им это удавалось. Право же, я не стремлюсь к  невозможно-
му...
   - Ты сам называл это "достичь невозможного", - вставила Руфь.
   - Это же не буквально. Я стремлюсь к тому, что  удавалось  другим  до
меня, - писать и зарабатывать этим на хлеб.
   Руфь промолчала, и это подхлестнуло Мартина.
   - Значит, по-твоему, моя цель такая же несбыточная мечта, как  вечный
двигатель? - спросил он.
   Руфь сжала его руку - ласково, с нежностью матери, жалеющей обиженно-
го ребенка, и для Мартина это было внятным ответом. А для Руфи он  в  ту
минуту и правда был лишь обиженный ребенок, одержимый, стремящийся к не-
возможному.
   К концу разговора она опять напомнила, как настроены против  него  ее
отец и мать.
   - Но ты меня любишь? - спросил Мартин.
   - Да! Да! - воскликнула Руфь.
   - А я люблю тебя, не их, и пускай делают что хотят, мне все равно.  -
В голосе Мартина звучало торжество. - Я верю в твою любовь, и не страшна
мне их враждебность. В этом мире все может сбиться с дороги,  только  не
любовь. Любовь не станет на ложный путь, разве что она малодушный  недо-
кормыш.
 
   Глава 31
 
   Мартин случайно встретил на Бродвее свою сестру,  -  случай  оказался
счастливый, хотя Мартин и растерялся. Гертруда ждала на углу  трамвая  и
первая увидела брата, заметила, какое у него напряженное, исхудалое  ли-
цо, какое отчаяние и тревога в глазах. Мартина и вправду терзали тревога
и отчаяние. Он только что был у ростовщика, пытался выжать  еще  немного
денег за велосипед, но тщетно. С наступлением дождливой осени Мартин за-
ложил велосипед, а черный костюм придержал.
   - У вас еще есть черный костюм, - отвечал ему ростовщик, который знал
на память все его имущество. - Не вздумайте  сказать,  что  вы  заложили
костюм у этого еврея Липки. Потому что тогда...
   Вид у него был угрожающий, и Мартин поспешно воскликнул:
   - Нет-нет, костюм у меня. Но он мне нужен для одного дела.
   - Прекрасно, - сказал процентщик помягче. - И мне он нужен для  дела,
иначе я не могу вам дать денег. По-вашему, я сижу тут  для  собственного
удовольствия?
   - Но ведь велосипед стоил сорок долларов, и он в хорошем состоянии, -
заспорил Мартин. - А вы мне дали под него всего  только  семь  долларов.
Нет, даже не семь, шесть с четвертью - взяли вперед проценты.
   - Хотите еще немного денег, несите костюм, - был ответ, и Мартин  вы-
шел из душной лавчонки в таком отчаянии, что оно отразилось на его  лице
и вызвало у сестры жалость.
   Едва они встретились, с Телеграф-авеню подошел трамвай и остановился,
впуская послеобеденных покупателей. Мартин помог Гертруде  подняться  на
ступеньку, сжал ей руку повыше локтя, и она поняла,  это  он  прощается.
Она обернулась, посмотрела на него. При виде его  изможденного  лица  ее
опять пронзила жалость.
   - Ты не едешь? - спросила она. И тотчас сошла с трамвая.
   - Я пешком... надо же размяться, - объяснил Мартин.
   - Ну и я с тобой пройдусь квартал-другой, - заявила миссис  Хиггинбо-
тем. - Может, и мне получшеет. Что-то я последние дни вроде как вареная.
   Мартин глянул на нее - да, недаром она пожаловалась: одета неряшливо,
появилась нездоровая полнота, плечи ссутулились, лицо усталое,  обмякшее
и походка тяжелая, деревянная, какая-то пародия на походку человека рас-
кованного, не обремененного заботами.
   - Хватит, дальше не ходи, - сказал Мартин на первом же углу, хотя она
и так уже остановилась, - сядешь на следующий трамвай.
   - Господи! До чего ж я уморилась! - тяжело дыша, сказала Гертруда.  -
Так ведь и ты еле шлепаешь в эдаких-то башмаках. Подметки совсем  проху-
дились, до Северного Окленда нипочем не дойдешь.
   - У меня дома еще пара, получше, - сказал Мартин.
   - Приходи завтра обедать, ладно? - неожиданно  пригласила  сестра.  -
Мистера Хиггинботема не будет. В Сан-Леандро поедет, дела у него.
   Мартин покачал головой, но, услыхав про обед, не совладал с  собою  -
глаза блеснули, выдавая, что он голоден как волк.
   - У тебя ни гроша, Март, вон ты почему  пешком  идешь.  Размяться!  -
Гертруда хотела презрительно фыркнуть, но только  засопела.  -  Стой-ка,
обожди. - И, порывшись в сумке, сунула Мартину в руку пять долларов. - Я
и позабыла. Март, у тебя ж был день рождения, - запинаясь,  пробормотала
она.
   Мартин невольно зажал в руке монету. Тотчас понял, нельзя ее принять,
и замер, раздираемый сомнениями. Этот золотой означал пищу, жизнь,  бод-
рость духа и тела, силу писать дальше, и - как знать? - может быть,  на-
писать что-то такое, что принесет множество золотых. Перед глазами  зас-
ветились рукописи двух только что законченных эссе. Вот они валяются под
столом на кипе возвращенных рукописей, ведь у него нет марок, и вот  пе-
ред глазами отпечатанные на машинке названия: "Служители тайны" и "Колы-
бель красоты". Он еще ни одному журналу их не предлагал. Они  настоящие,
как все, что он писал в этом роде. Если бы только у него  были  для  них
марки! Уверенность, что в конце концов ему повезет, верный союзник голо-
да, вспыхнула в нем, и он поспешно опустил монету в карман.
   - Я отдам, Гертруда, в сто раз больше отдам, - сглотнув ком в  горле,
выговорил Мартин, глаза его влажно заблестели. -  Помяни  мое  слово!  -
вдруг уверенно воскликнул он. - Года не пройдет,  высыплю  тебе  в  руки
ровно сотню этих желтеньких кругляшей. Я не прошу тебя верить.  Вот  по-
дожди - и увидишь.
   А Гертруда и не верила. От недоверчивости ей стало не по себе, и,  не
найдя более подходящих слов, она сказала:
   - Голодный ты, Март, я уж знаю. По тебе сразу видать. Приходи  почаще
обедать. Как мистера Хиг-гинботема дома не будет, я к тебе пошлю кого из
ребятишек. И слышь, Март...
   Он ждал, в глубине души уже зная, что она сейчас скажет, слишком ясен
был ему ход ее мыслей.
   - Не пора ль тебе, Март, найти место?
   - А ты не думаешь, что я добьюсь своего? - спросил Мартин.
   Гертруда покачала головой.
   - Никто в меня не верит, Гертруда, только я сам, - страстно, с  вызо-
вом сказал Мартин. - У меня уже есть хорошие вещи, и немало, и рано  или
поздно их купят.
   - А ты почем знаешь, что они хорошие?
   - Потому что... - Мартин запнулся, а в мозгу у него возникла панорама
литературы и истории литературы, и он понял: нечего и  пытаться  втолко-
вать ей, почему он в себя верит. - Ну, потому что это лучше,  чем  девя-
носто девять процентов того, что печатают в журналах.
   - Надо бы тебе образумиться, - беспомощно возразила Гертруда, неколе-
бимо уверенная, однако, что правильно определила его беду. Надо бы  тебе
образумиться, - повторила она, - а завтра приходи обедать.
   Мартин подсадил ее в трамвай и поспешил на почту,  где  три  из  пяти
долларов потратил на марки, а под вечер по дороге к Морзам  опять  зашел
на почту, взвесил множество длинных пухлых конвертов и  наклеил  на  них
все марки, кроме трех двухцентовых. Вечер этот сыграл  огромную  роль  в
жизни Мартина, потому что после обеда он  познакомился  с  Рассом  Брис-
сен-деном. Как Бриссенден там оказался, кто из друзей или  знакомых  его
привел, Мартин не знал. Даже и расспрашивать о нем Руфь не стал.  Короче
говоря, Бриссенден показался Мартину личностью  бесцветной,  пустой,  не
стоящей внимания. Час спустя он решил, что Бриссенден вдобавок невежа  -
шастает по комнатам, глазеет на картины, а то возьмет со стола или выта-
щит с полки книгу или журнал и уткнется в них. Под конец, забыв, что  он
в гостях, в чужом доме, никого не замечая, уселся в глубоком  моррисовс-
ком кресле и углубился в вытащенный из кармана тоненький томик. Читал  и
рассеянно поглаживал, ерошил волосы. За весь вечер Мартин еще только раз
взглянул на него - он шутил с несколькими молодыми женщинами и  явно  их
очаровал.
   Случилось так, что, уходя домой, Мартин нагнал Бриссендена,  уже  пе-
реступившего порог.
   - А, это вы? - окликнул его Мартин. Тот неприветливо что-то  буркнул,
однако пошел рядом. Мартин больше не пытался завязать разговор,  и  нес-
колько кварталов они прошли в довольно тягостном молчании.
   - Надутый старый осел!
   Неожиданность и ядовитая сила этого возгласа ошарашила Мартина. Вышло
забавно, и однако спутник становился ему все неприятнее.
   - Чего ради Тзы к ним ходите? - резко бросил тот ему после того,  как
они молча прошли еще квартал.
   - А вы? - не растерялся Мартин.
   - Сам не знаю, черт возьми, - был ответ. - Ну, по крайней  мере,  это
впервые я так оплошал. В сутках двадцать четыре часа, надо же их  как-то
убить. Пойдемте выпьем.
   - Пойдемте, - согласился Мартин.
   И сам растерялся, с какой стати вдруг принял  приглашение.  Дома,  до
того как лечь, предстояло несколько часов заниматься  поделками,  потом,
когда ляжет, его ждет том Вейсмана, не говоря  уже  об  "Автобиог-рафии"
Герберта Спенсера, которая для него  заманчивей  самого  завлекательного
романа. Чего ради тратить время  на  малоприятного  человека,  мелькнула
мысль. Но привлекли, пожалуй, не этот человек и не выпивка, а то, что ей
сопутствует, - яркие огни, зеркала, сверкающие бокалы, разгоряченные ве-
сельем лица, звучный гул мужских голосов. Вот что притягательно - голоса
мужчин,  людей  бодрых,  уверенных,  тех,  кто  отведал  успеха  и,  как
свойственно мужчине, может потратиться на выпивку. Он, Мартин, одинок  -
вот в чем беда, вот почему он ухватился за приглашение, как хватает при-
манкулюбую, самую ничтожную - хищная рыба. С тех пор как  он  выпивал  с
Джо в "Горячих ключах", Мартин только еще раз выпил вина в  баре,  когда
его угостил португалец-бакалейщик. Усталость ума не вызывает такого ост-
рого желания выпить, как усталость физическая, и обычно Мартина не тяну-
ло к спиртному. Но как раз сейчас выпить хотелось, вернее, хотелось ока-
заться там, где шумно и людно, где подают спиртное и пьют. Таким  местом
и был "Грот", где они сидели с Бриссенденом, откинувшись в глубоких  ко-
жаных креслах, и пили виски с содовой.
   Завязался разговор. Говорили о многом, и то Брис-сенден, то Мартин по
очереди заказывали еще виски с содовой. Сам Мартин мог выпить очень мно-
го, не хмелея, но только диву давался, глядя,  как  пьет  собеседник,  и
время от времени замолкал, дивясь его речам. Очень быстро у Мартина сло-
жилось впечатление, что Бриссенден знает все на свете,  что  это  второй
настоящий интеллектуал, которого он встретил в своей жизни. Но он  заме-
тил в Бриссендене и то, чего лишен был профессор Колдуэл, - огонь, пора-
зительную чуткость и прозорливость, неукротимое пламя гения. Живая  речь
его била ключом. С тонких губ, словно из какой-то умной жестокой машины,
слетали отточенные фразы, которые разили и жалили, а  потом  эти  тонкие
губы, прежде чем что-то вымолвить, ласково морщились, и звучали  мягкие,
бархатисто-сочные фразы, что сияли и славили, и исполнены были неотрази-
мой красоты, и эхом отзывались на загадочность и непостижимость бытия; и
еще они, эти тонкие губы, точно боевая труба, возвещали о громе и смяте-
нии грандиозной битвы, звучали и фразы, чистые, как серебро, светящиеся,
как звездные просторы, в них отчетливо выражено было последнее слово на-
уки, но было и нечто большее - слово поэта, смутная  неуловимая  истина,
для которой как будто и нет слов, и однако же выраженная тончайшими  ус-
кользающими оттенками слов самых обыкновенных. Каким-то чудесным прозре-
нием он проникал за пределы обыденного и осязаемого, туда, где нет тако-
го языка, чтобы рассказать о виденном, и однако неизъяснимым волшебством
своей речи вкладывал в знакомые слова неведомые значения и открывал Мар-
тину то, чего не передашь заурядным душам.
   Мартин забыл об испытанной поначалу неприязни. Вот оно перед ним, на-
яву, то лучшее, о чем рассказывали книги. Вот он  подлинно  высокий  ум,
живой человек, на которого можно смотреть снизу вверх. "Я во прахе у ног
твоих", - опять и опять повторял про себя Мартин.
   - Вы изучали биологию, - многозначительно сказал он вслух.
   К его удивлению, Бриссенден покачал головой.
   - Но вы утверждаете истины, к которым может подвести только биология,
- настаивал Мартин и опять встретил непонимающий взгляд Бриссендена. - В
своих выводах вы близки авторам, которых уж наверняка читали.
   - Рад это слышать, - был ответ. - Если крохи  моих  знаний  сокращают
мой путь к истине, это весьма утешительно. Хотя меня весьма мало интере-
сует, прав я или неправ. Все равно это бесполезно. Человеку не дано  уз-
нать абсолютную истину.
   - Вы ученик Спенсера! - торжествующе воскликнул Мартин.
   - С юности его не читал, да и тогда читал только его "Образование".
   - Вот бы мне так мимоходом подхватывать знания. - выпалил Мартин пол-
часа спустя. Он придирчиво оценивал умственный багаж Бриссендена. - Вы -
настоящий философ, вот что самое поразительное. Вы утверждаете как акси-
ому новейшие факты, которые науке удалось установить только a posteriori
[5]. Вы делаете верные выводы мгновенно. Вы сокращаете путь, да еще как.
Вы устремляетесь к истине со скоростью света, это какой-то дар сверхмыс-
ли.
   - Да, как раз это всегда тревожило преподобного Джозефа и брата  Дат-
тона, - сказал Бриссенден. - Нет, нет, сам я отнюдь не служитель  божий.
Просто мне повезло - по прихоти судьбы я получил образование  в  католи-
ческом колледже. А вы где набирались познаний?
   Мартин рассказывал, а сам внимательно присматривался  к  Бриссендену,
ничего не упускал, перебегал взглядом с длинного худого  аристократичес-
кого лица и сутулых плеч к брошенному на соседний стул  пальто,  карманы
которого вытянулись и оттопырились под грузом книг. Лицо  Бриссендена  и
длинные узкие кисти рук темны от загара,  даже  слишком  темны,  подумал
Мартин. Странно это. Бриссенден явно не охотник до загородных  прогулок.
Где же его так обожгло солнцем? Что-то  недоброе  почудилось  Мартину  в
этом загаре, когда он опять и опять вглядывался в узкое лицо с обтянуты-
ми скулами и впалыми щеками, украшенное орлиным носом на редкость краси-
вой формы. Глаза самой обыкновенной величины. Не такие уж большие, но  и
не маленькие, неприметно карие; но в них тлел  огонек,  вернее,  таилось
нечто двойственное, до странности противоречивое. В глазах был неукроти-
мый вызов, даже какая-то жестокость, и однако взгляд этот пробуждал  жа-
лость. Мартин поймал себя на том, что невесть почему жалеет  Бриссендена
- впрочем, очень скоро ему предстояло узнать почему.
   - А я чахоточный, - небрежно объявил Бриссенден чуть  погодя,  сказав
перед тем, что вернулся из Аризоны. - Я прожил там два года из-за тамош-
него климата.