дел себя в прошлом. Вот
он - настоящий хулиган, в шляпе с широченными полями и в двубортном пид-
жаке по шикарной моде городской окраины, и его мечта стать уж вовсе  ли-
хим парнем, да только из тех, кого еще не трогает полиция.  Это  прошлое
он не приукрашивает в собственных глазах, не думает отказываться от  не-
го. Да, одно время был он обыкновенный  хулиган,  вожак  шайки,  которая
доставляла немало хлопот полиции и держала в страхе честный рабочий люд.
Но мечты его изменились. Он оглядел гостиную, которую наполняли  превос-
ходно воспитанные, превосходно одетые мужчины  и  женщины,  вдохнул  дух
культуры и утонченности, а меж тем по комнате заносчиво прошелся призрак
ранней юности в шляпе с широченными полями и в двубортном пиджаке, лихой
и бедовый. И этот хулиган с городской окраины растворился в  нем,  собе-
седнике настоящего университетского профессора.
   Ведь, в сущности, никогда у него не было постоянного и прочного места
в жизни. Он приходился ко двору везде, куда бы ни попал, всегда и  везде
оказывался общим любимцем, потому что в работе ли, в игре ли он оставал-
ся верен себе, всегда был готов и умел воевать за свои права и требовать
уважения. Но нигде он не пустил корней. Им всюду были довольны  те,  кто
рядом, но сам он вполне доволен не бывал. Не было  в  нем  покоя,  вечно
что-то звало и манило его, и он скитался по жизни,  сам  не  зная,  чего
ищет и откуда зов, пока не обрел книги, творчество и любовь.  И  вот  он
здесь, единственный из всех своих товарищей по былым  приключениям,  кто
стал вхож в дом Морзов.
   Но все эти мысли и видения не мешали Мартину внимательно слушать про-
фессора Колдуэла. Он слушал, вдумывался, придирчиво  оценивал  и  видел,
как основательно и широко образован его собеседник. А сам в ходе  разго-
вора порой отмечал провалы и пробелы в своих знаниях, целые области, ему
неведомые. Однако, спасибо Спенсеру, он имеет представление о  просторах
человеческого знания. И только дело времени  заполнить  белые  пятна  на
карте этих просторов. А тогда держитесь, вам всем несдобровать! Он будто
сидел у ног профессора, благоговел и внимал, но постепенно начал  разли-
чать некую слабость в его суждениях - слабость  настолько,  неожиданную,
едва уловимую, что, не проскальзывай она  в  каждом  суждении  Колдуэла,
Мартин, пожалуй, и не приметил бы ее. Когда же он наконец поймал ее,  он
сразу почувствовал себя ровней Колдуэлу.
   Руфь подошла к ним во второй раз в ту самую минуту, как Мартин  заго-
ворил.
   - Я скажу вам, в чем вы неправы или, вернее, отчего ваши  рассуждения
уязвимы. Вы не принимаете в расчет биологию,  ту,  что  может  полностью
объяснить жизнь всего живого на земле, от лабораторных опытов по превра-
щению неживого в живее  до  широчайших  эстетических  и  социологических
обобщений.
   Руфь ужаснулась. Она прослушала у профессора  Колдуэла  два  курса  и
смотрела на него снизу вверх, как на олицетворение всех на свете знаний.
   - Я вас не совсем понимаю, - неуверенно вымолвил профессор.
   Что-что, а понимает его Колдуэл прекрасно, в этом Мартин не сомневал-
ся.
   - Тогда постараюсь объяснить, - сказал Мартин. - Помню, я читал в ис-
тории Египта что-то в таком роде: египетское  искусство  невозможно  по-
нять, не изучив прежде состояние египетского земледелия.
   - Совершенно верно, - профессор кивнул.
   - И по-моему, - продолжал Мартин, - в  свою  очередь,  разобраться  в
земледелии невозможно, если не изучил сперва материю  и  основной  закон
жизни. Как можно понять законы и устои, верования и обычаи,  не  понимая
не просто природу тех, кто их создал, но  природу  материи,  из  которой
созданы сами люди? Разве литература менее связана с жизнью общества, чем
архитектура и  скульптура  Египта?  Разве  найдется  во  вселенной  хоть
что-то, не подвластное закону эволюции?  Да,  конечно,  существует  тща-
тельно разработанная теория эволюции различных искусств, но мне кажется,
она слишком механистична. Человека она оставляет без внимания.  Эволюция
инструмента, лиры, музыки, песни, танца - все прекрасно разработано,  ну
а как же эволюция самого человека, развитие важнейших внутренних его ор-
ганов, что были в нем прежде, чем он сработал первый инструмент или про-
бормотал первую свою песнь? Вот чего нет в ваших рассуждениях и вот  что
я называю биологией. Это биология в самом широком понимании.
   Я знаю, я говорю бессвязно, но я стараюсь  растолковать  свою  мысль.
Она пришла мне в голову, пока я вас слушал, и я не успел отточить форму-
лировки. Вы сами говорили о слабости человека, которая мешает ему  всес-
торонне осмыслить происходящее. И сами же - так мне кажется - оставляете
в стороне роль биологии, самое материю, то важнейшее,  из  чего  сотканы
все искусства, основу и нить всех человеческих деяний и свершений.
   К изумлению Руфи, Мартин не был тотчас же разбит наголову,  и,  услы-
шав, как отвечает профессор, она подумала, что тот  просто  снисходит  к
молодости собеседника. Долгую минуту профессор Колдуэл молчал и  теребил
цепочку часов.
   - Знаете, однажды мне уже пришлось выслушать точно такую же  критику,
- сказал он наконец. - То был человек величайшего ума, ученый и эволюци-
онист Джозеф Леконт. Но его уже нет в живых, и я  надеялся,  что  больше
никто не заметит мою ахиллесову пяту, но вот являетесь  вы  и  обличаете
меня. Впрочем, если говорить серьезно,  признаюсь  откровенно,  в  вашей
точке зрения есть доля правды... и немалая. Я слишком погружен в гумани-
тарные науки, отстал от сегодняшнего естествознания и могу лишь сожалеть
о недостатках моего образования и о вялости  характера,  которая  мешает
мне наверстать упущенное. Верите ли, я никогда не переступал порога  фи-
зической или химической  лаборатории.  Да-да,  представьте.  Леконт  был
прав, и вы тоже правы, мистер Иден, во всяком случае, до известной  сте-
пени. Затрудняюсь в точности определить насколько.
   Под каким-то предлогом Руфь увела Мартина и уже в сторонке зашептала:
   - Напрасно ты взял в плен профессора Колдуэла. Наверно, и другие  хо-
тели бы с ним побеседовать.
   - Виноват, - сокрушенно сказал Мартин. - Но мне  удалось  расшевелить
его, и он оказался так интересен, я забыл обо всем на свете. Знаешь, это
такой блестящий ум, такой интеллектуал, первый раз я с таким  разговари-
вал. И вот еще что. Раньше я думал каждый, кто учился в университете или
занимает высокое положение в обществе, непременно блестяще умен,  -  вот
как этот Колдуэл.
   - Он - исключение, - ответила Руфь.
   - Похоже на то. А теперь с кем ты хочешь, чтобы  я  поговорил?..  Вот
что, сведи меня с этим банковским кассиром.
   Мартин беседовал с кассиром пятнадцать минут, и Руфь была  очень  до-
вольна, возлюбленный вел себя безупречно. Глаза его ни разу не  сверкну-
ли, щеки не вспыхнули, а его спокойствие и уравновешенность при разгово-
ре поразили Руфь. Но уважение Мартина ко всему племени банковских касси-
ров резко упало, и остаток вечера он не мог избавиться  от  впечатления,
что банковский кассир и болтун - синонимы. Офицер оказался добрым  малым
- простодушный, здоровый и здравомыслящий, он был вполне доволен  местом
в жизни, которое досталось ему по праву рождения и удачи. Когда  выясни-
лось, что тот два года проучился в университете, Мартину осталось только
недоумевать, как он ухитрился растерять все свои познания. Но все  равно
этот молодой человек понравился Мартину больше  сыплющего  банальностями
банковского кассира.
   - Бог с ними, с банальностями. - сказал он потом Руфи, - всего  ужас-
ней другое, слышать не могу, до чего напыщенно, чопорно и  самодовольно,
до чего свысока и тягуче он все это изрекает. Да за то  время,  пока  он
сообщал мне, что Объединенная рабочая партия слилась  с  демократами,  я
успел бы ему изложить всю историю Реформации. Ты знаешь, он передергива-
ет в разговорах, как профессиональный игрок в картах. Я как-нибудь пока-
жу тебе, что я имею в виду.
   - Жаль, что он тебе не понравился, - ответила Руфь. - Он любимец мис-
тера Батлера. Мистер Батлер говорит, он надежен и честен,  называет  его
Скала, Петр [2], говорит, на таких держатся банки.
   - Не сомневаюсь - по тому немногому, что видел, и уж совсем  немного-
му, что от него слышал. Но вот почтения к банкам у меня поубавилось.  Ты
не против, что я говорю так откровенно, Руфь, милая?
   - Нет-нет, это необычайно интересно.
   - Я ведь только варвар, получающий первые впечатления от цивилизации,
- чистосердечно признался Мартин. - Для цивилизованного человека  подоб-
ные впечатления уж наверно новы и занимательны.
   - А что ты скажешь о моих кузинах? - осведомилась Руфь.
   - Они мне понравились больше других женщин. Веселости в них хоть  от-
бавляй, а зазнайства и притворства самая малость.
   - Значит, другие женщины тебе все-таки понравились?
   Мартин покачал головой.
   - Эта дама-благотворительница просто попугай  от  социологии.  Голову
даю на отсечение, если кинуть ее среди звезд, как Томлинсона, в  ней  не
сыщешь ни единой собственной мысли. Что до портретистки, она  нестерпимо
скучна. Ей бы выйти за банковского кассира, - самая подходящая  пара.  А
уж музыкантша! Какое мне дело, что у нее проворные пальцы, и совершенная
техника, и экспрессия - ведь ясно как день: в музыке она ничего не смыс-
лит.
   - Она играет прекрасно, - запротестовала Руфь.
   - Да, без сомнения, во всем, что касается техники,  она  поднаторела,
но вот о духе музыки понятия не имеет. Я ее спросил, что для нее музыка,
- ты ведь знаешь, эта сторона меня всегда интересует, - а она не  знала,
только и смогла ответить, что обожает музыку, что музыка  величайшее  из
искусств и для нее дороже жизни.
   - Ты всех заставлял говорить об их работе, - упрекнула Руфь.
   - Да, признаюсь. И уж если они не могли толком поговорить о своем де-
ле, каково было бы слушать, как они разглагольствуют о  чем-нибудь  дру-
гом. Я-то прежде думал, здесь, где люди наслаждаются всеми преимущества-
ми культуры... - Мартин на минуту примолк, и в дверь шагнула и  вызываю-
щей походкой прошла по гостиной тень его самого в юности, -  широкополая
шляпа, двубортный пиджак. - Так вот, я думал, здесь  все,  и  мужчины  и
женщины блистают умом и талантом. А теперь, по тому немногому, что я ус-
пел увидеть, мне кажется, почти все они - сборище  глупцов,  большинство
из них, а девяносто процентов остальных  наводят  скуку.  Вот  профессор
Колдуэл совсем другой. Он - человек, весь как есть, до мозга костей.
   Руфь просияла.
   - Расскажи мне о нем, - настойчиво попросила она. - Не о  том,  какой
он блестящий ум и незаурядная личность, достоинства я знаю, а  вот  есть
ли в нем, по-твоему, и противоположные свойства. Мне очень любопытно.
   - Боюсь попасть впросак, - шутливо заупрямился Мартин. - Лучше сперва
скажи ты... Или ты видишь в нем одни только достоинства?
   - Я прослушала у него два курса, знала его два года, оттого  мне  так
интересно твое первое впечатление.
   - Хочешь узнать его дурные свойства. Что ж, ладно. Думаю, твое  прек-
расное мнение о нем оправданно. По крайней мере из всех, кого я знаю, он
самый замечательный образец интеллектуала. Но у этого  человека  совесть
нечиста. Нет-нет, - поспешно прибавил Мартин. -  Ничего  ничтожного  или
вульгарного. Понимаешь, мне показалось, он проник в самую суть  жизни  и
отчаянно испугался того, что увидел и сам перед собой притворяется, буд-
то ничего этого не видел. Пожалуй, это звучит не очень внятно.  Попробую
сказать иначе. Он набрел на тропу, ведущую к потерянному  храму,  но  не
пошел по ней; возможно, мельком он увидел и храм,  но  потом  постарался
убедить себя, что то был только мираж, игра теней в листве. Или еще  так
скажу. Человек мог кое-что сделать, но решил, что  это  бессмысленно,  и
теперь все время в глубине души жалеет, что не сделал: он втайне смеялся
над наградой, которую заслужил бы деянием, и однако, еще затаенней  жаж-
дал награды, жаждал радости деяния.
   - Я в профессоре ничего такого не вижу, - сказала Руфь. - И право, не
понимаю, что ты хочешь сказать.
   - У меня это только смутное ощущение, - Мартин пошел на  попятный.  -
Причин так думать у меня нет. Это только ощущение, и очень возможно, что
я ошибаюсь. Уж наверно ты его знаешь лучше.
   В этот вечер Мартин ушел от Руфи в странном замешательстве,  ощущения
у него были самые противоречивые. Он так трудно шел к этим высотам,  так
стремился к этим людям, а они его разочаровали. С другой стороны,  успех
ободрил его. Подъем оказался легче, чем он ожидал. Он одолел подъем -  и
теперь (не страдая ложной скромностью, он не скрывал этого от  себя)  он
выше тех, к кому стремился, кроме, конечно, профессора Колдуэла. Он знал
больше них о жизни и о книгах и диву давался, куда они подевали свое об-
разование. Ведь он не знал, что сам обладает выдающимся  умом,  не  знал
также, что гостиные всевозможных Морзов не то место, где можно встретить
людей, доискивающихся до глубин, задумывающихся над  основными  законами
бытия; и не подозревал, что люди эти - точно одинокие орлы, одиноко  па-
рят в лазурной небесной выси над землей, обремененной толпами, чей  удел
- стадное существованье.
 
   Глава 28
 
   Но удача потеряла адрес Мартина, и ее посланцы  уже  не  стучались  в
дверь. Двадцать пять дней, работая и в воскресенья и в  праздники,  тру-
дился он над большим, примерно в  тридцать  тысяч  слов,  этюдом  "Позор
солнца". То была тщательно обдуманная атака на мистицизм школы Метерлин-
ка - из крепости позитивной науки он нападал на мечтателей, ждущих чуда,
однако не ниспровергал красоту и чудо, ту красоту и чудо, что совместимы
с фактами. Несколько позднее он продолжил атаку,  написал  два  коротких
эссе "Взыскующие чуда" и "Мерило своего "я". И принялся оплачивать путе-
вые расходы всех трех работ - из журнала в журнал.
   За двадцать пять дней, посвященных "Позору солнца", он продал  юморе-
сок на шесть с половиной долларов. Одна шутка  дала  ему  полдоллара,  а
вторая, купленная первоклассным юмористическим еженедельником,  принесла
доллар. И еще два юмористических стихотворения заработали ему одно - два
доллара, другое - три. И вот, исчерпав кредит а лавках (хотя  бакалейщик
поверил теперь ему в долг на пять долларов), Мартин опять отнес в заклад
велосипед и костюм. Агентство опять требовало с него за машинку, настой-
чиво напоминая, что согласно договору плату непременно  следует  вносить
вперед.
   Приободренный тем, что несколько мелочей все же куплено, Мартин опять
принялся за поделки. В конце концов, может быть, на них  и  просуществу-
ешь. Под столом скопилось двадцать коротких рассказов,  отвергнутых  га-
зетным синдикатом. Он перечел их, стараясь понять,  как  следует  писать
рассказы для газет, и, читая, вывел точный рецепт. Оказалось,  в  газете
рассказ не должен быть трагическим, у него не должно быть  несчастливого
конца, ему отнюдь не нужны ни красота стиля, ни проницательность  мысли,
ни неподдельная тонкость чувств. Но чувства необходимы, притом в  изоби-
лии - благородные и чистые чувства того сорта, каким  он  аплодировал  с
галерки в ранней юности - чувства вроде тех, какими полны  ура-патриоти-
ческие пьесы и мелодрамы "о бедном, но честном малом".
   Мартин усвоил эти предосторожности, тон позаимствовал  у  "Герцогини"
и, руководствуясь своим рецептом,  принялся  изготовлять  смесь.  Рецепт
состоял из трех частей: 1. Двое влюбленных  ссорятся  и  расстаются;  2.
благодаря какому-нибудь поступку или по стечению обстоятельств они вновь
соединяются; 3. свадебные колокола. Третья часть была величиной постоян-
ной, но в первую и вторую можно было подставлять несчетное множество ва-
риантов. Так, влюбленных может разлучить недоразумение, прихоть  судьбы,
ревнивые соперники, разгневанные родители, злокозненные опекуны и ковар-
ные родственники, и так далее и тому подобное; а вновь соединить их  мо-
жет отважный поступок влюбленного, подобный же поступок влюбленной,  пе-
ремена в его или ее чувствах, вынужденное признание злокозненного опеку-
на, коварного родственника или ревнивого соперника, добровольное призна-
ние любого из них, какая-нибудь внезапно открывшаяся  тайна,  влюбленный
может взять сердце девушки штурмом, либо покорить долгим благородным са-
мопожертвованием, и т.д. без конца.
   Очень соблазнительно повернуть примирение так, чтобы предложение сде-
лала она, мало-помалу Мартин находил и  другие  несомненно  пикантные  и
соблазнительные хитрости. Но свадебные колокола в конце  неизбежны,  тут
нельзя себе позволить никаких вольностей; хоть весь мир провались в тар-
тарары, хоть настань конец света, а все равно свадебные колокола  должны
звонить. Минимальную дозу рецепт предписывал в двенадцать тысяч  слов  и
максимальную в пятнадцать тысяч.
   Пока Мартин не полностью превзошел искусство сочинять короткие  расс-
казы для газет, он разработал с полдюжины схем  и,  выстраивая  рассказ,
постоянно в них заглядывал. Схемы эти напоминали хитроумные таблицы, ка-
кие в ходу у математиков, они состояли из десятков  клеток  и  множества
рядов, их можно было читать сверху вниз,  снизу  вверх,  справа  налево,
слева направо, и, не думая, не рассуждая, черпать из них тысячи  различ-
ных решений, каждое из которых будет бесспорно верным  и  точным.  Таким
образом, за полчаса Мартин мог при помощи своих  схем  сколотить  дюжину
сюжетов, потом откладывал их, а когда выдавалась удобная минута,  разра-
батывал. Он мог превратить такую схему в рассказ за час перед сном, пос-
ле целого дня серьезной работы. Позднее он как-то  признался  Руфи,  что
мог писать их чуть ли не во сне. Тут только и требовалось сколотить  сю-
жет, но это он делал чисто механически.
   Мартин ничуть не сомневался в верности своего рецепта, в кои-то  веки
он понял, чего хотят редакторы, и первые два  рассказа  отослал,  твердо
веря, что они принесут ему чеки. И через двенадцать  дней  они  действи-
тельно принесли чеки, по четыре доллара каждый.
   Между тем он делал новые и тревожные открытия в  отношении  журналов.
Хотя "Трансконтинентальный" опубликовал "Колокольний звон", оттуда  чека
не последовало. Деньги нужны были позарез, и Мартин написал в  редакцию.
Но получил лишь уклончивый ответ и просьбу прислать  еще  что-нибудь  из
его работ. В ожидании ответа он два дня голодал и теперь  снова  заложил
велосипед. Аккуратно,  дважды  в  неделю,  он  писал  в  "Трансконтинен-
тальный", требуя свои пять долларов, но ответом его  удостаивали  далеко
не всякий раз. Не знал он, что "Трансконтинентальный"  уже  многие  годы
висит на волоске, что это журнал даже не третьего, а десятого сорта, нет
у него ни доброго имени, ни постоянных читателей  и  подписчиков,  и  он
кое-как существует хлесткими заметками, отчасти патриотическими призыва-
ми да еще объявлениями, которые помещают на  его  страницах  благотвори-
тельности  ради.  Не  знал  он  и  того,  что  "Трансконтинентальный"  -
единственный источник существования для редактора и коммерческого дирек-
тора и выжать из него средства на жизнь они умудряются, лишь вечно пере-
езжая с места на место в бегах от уплаты аренды и никогда,  если  их  не
возьмут за горло, не платя по счетам. Невдомек Мартину было  и  то,  что
принадлежащие ему пять долларов присвоил коммерческий директор и  пустил
на окраску своего дома в Аламеде, причем красил сам, вечерами,  так  как
ему не по карману было платить маляру по ставкам профсоюза, а первый  же
нанятый им нечлен профсоюза  угодил  в  больницу  с  переломом  ключицы;
кто-то выдернул у него из-под ног лестницу.
   Не получил Мартин и десяти долларов, обещанных чикагской  газетой  за
"Охотников за сокровищами". Очерк напечатали, он проверил  это  в  цент-
ральной читальне, но от редактора не мог добиться толку. Все письма  ос-
тавались без ответа. Чтобыубедиться, что они доходят по назначению, Мар-
тин несколько писем послал заказными. Значит, его просто грабят,  грабеж
среди бела дня. Он г