прова-
лился по всем предметам, кроме английского языка.
   - Вы превосходно владеете родним языком, - сообщил преподаватель Хил-
тон, пристально глядя на него через толстые стекла очков, - но  по  всем
остальным предметам вы не знаете ничего, ровным счетом ничего, а что ка-
сается истории Соединенных Штатов, ваше невежество чудовищно, просто чу-
довищно, иначе не скажешь. Я посоветовал бы вам...
   Хилтон замолчал и, одаренный сочувствием и воображением не больше чем
какая-нибудь из его пробирок, уставился  на  Мартина.  Он  преподавал  в
средней школе физику, весьма мало зарабатывал, обременен был большим се-
мейством и солидным запасом тщательно заученных, но отнюдь не  осмыслен-
ных знаний.
   - Слушаю вас, сэр, - почтительно сказал Мартин, думая, что  лучше  бы
на месте Хилтона сейчас оказался человек из справочного отдела библиоте-
ки.
   - Я посоветовал бы вам вернуться в неполную среднюю школу, по крайней
мере, года на два. Прощайте.
   Провал этот не слишком огорчил Мартина, и он  изумился,  увидев,  как
омрачилось лицо Руфи, когда она услыхала совет Хилтона. Она была так яв-
но разочарована, что он и сам огорчился, но больше из-за нее.
   - Вот видите, я была права, - сказала она. - Вы знаете гораздо больше
любого из тех, кто поступает в старшие классы, а экзамены не  выдержали.
Все оттого, что знания у вас отрывочные, случайные. Вам необходимо  сис-
тематическое образование, его могут дать лишь опытные учителя. Вам  надо
изучить самые основы. Мистер Хилтон прав, и на вашем месте  я  поступила
бы в вечернюю школу. За полтора года вы пройдете  там  двухлетний  курс.
Кроме того, дни у вас останутся свободными и вы сможете писать или, если
не сумеете этим зарабатывать на жизнь, будете где-нибудь служить.
   "Но если дни уйдут на работу, а вечера на школу,  когда  же  мне  ви-
деться с вами?" - прежде всего подумал Мартин, но от вопроса  удержался.
И вместо этого сказал:
   - Как-то это по-ребячьи - учиться в вечерней школе. Но это бы  ладно,
был бы толк. А по-моему, толку не будет. Сам я выучусь  быстрей,  чем  с
учителями. На школу уйдет прорва времени (он подумал о Руфи, он так жаж-
дет ее завоевать), не могу я терять время зря. Нет у меня лишнего време-
ни.
   - Вам необходимо еще очень многое узнать. - Руфь смотрела  участливо,
и Мартина кольнула совесть: какая же он скотина, что  не  соглашается  с
ней. - Физикой и химией без лабораторных занятий овладеть  нельзя,  а  в
алгебре и геометрии, как вы сами убедитесь, тоже  немыслимо  разобраться
без учителей. Вам нужны опытные  преподаватели,  специалисты,  владеющие
искусством передавать знания.
   Он помолчал, подыскивая слова, которые не прозвучали бы похвальбой.
   - Вы не подумайте, что я хвастаюсь, - начал он. - Ничего похожего.  А
только сдается мне, у меня, можно сказать, дар  учиться.  Я  могу  зани-
маться сам. Я тут как рыба в воде. Вы сами видите,  как  я  справился  с
грамматикой. И я еще много чему  выучился,  вы  даже  не  представляете,
сколько я всего узнал. И это я только начинаю. Дайте  срок,  я...  -  Он
запнулся, хотел увериться, что говорит правильно, - я наберу  темп.  Это
еще первые шаги. Я только начинаю кумекать...
   - Пожалуйста, не говорите "кумекать", - прервала Руфь.
   - Смекать, - поспешно поправился он.
   - Лучше обходиться без этого слова, - возразила она.
   Он все барахтался, стараясь выплыть.
   - Я куда гну, я только начинаю соображать, что тут к чему.
   Из жалости она воздержалась от замечания, и Мартин продолжал:
   - Сдается мне, знания - они вроде штурманской рубки. Как приду в биб-
лиотеку, всегда про это думаю. Дело  учителей  по  порядку  растолковать
ученикам все, что есть в рубке. Учителя - проводники по штурманской руб-
ке, вот и все. Ничего нового они тут не выдумывают. Не они все это  сра-
ботали, не они создали. В рубке есть карты, компас,  все,  что  надо,  а
учительское дело все новичкам показать, чтоб не заблудились. Ну, а я  не
заблужусь. Я уж дорогу распознаю. Почти всегда знаю, где я есть... опять
не так сказал?
   - Выражение "где я есть" неправильное.
   - Ну да, - с благодарностью согласился Мартин, - Я почти всегда знаю,
где я. Так где же я? Да в штурманской рубке. А некоторым, видать...
   - Наверно, - поправила она.
   - Некоторым, наверно, нужны проводники... почти всем, а я так  думаю,
я могу обойтись без них. Я уже сколько времени пробыл в рубке и  вот-вот
научусь разбираться, соображу, какие мне нужны карты, какие берега я хо-
чу исследовать. Раскинул я мозгами и вижу: сам я, один,  справлюсь  куда
быстрей.
   Известно ведь, ход эскадры применяется к скорости самого  тихоходного
корабля, ну, и с учителями так же. Нельзя им идти быстрей рядовых учени-
ков, а я пойду своим шагом и обгоню их.
   - "Тот шагает быстрей, кто шагает один", - процитировала Руфь.
   - А с вами я все равно бы шагал быстрей, - готов был выпалить Мартин,
и ему уже представились бескрайние залитые  солнцем  просторы  и  полные
звезд бездны, и он плыл там вместе с нею, обхватив ее рукой, и ее  свет-
ло-золотистые волосы льнули к его лицу. И в тот же миг он  осознал  свое
жалкое косноязычие. Господи! Если бы он мог передать ей словами то,  что
видел сам! Взволновало, мучительной тоской отозвалось желание нарисовать
те картины, что, незваные, вспыхивали в зеркале памяти. А, вот оно! Тай-
на приоткрылась ему. Вот что, оказывается, делали великие писатели и за-
мечательные поэты. Вот почему они стали титанами. Они умели выразить то,
что думали, чувствовали, видели. Дремлющие на  солнцепеке  собаки  часто
скулят и лают, но они не способны рассказать, что же им привиделось  та-
кое, отчего они заскулили и залаяли. Он часто гадал, что же  они  видят.
Вот и сам он - всего лишь дремлющий на солнцепеке пес.  Он  видит  вели-
чественные, прекрасные картины, но, чем пересказать их  Руфи,  только  и
может скулить да лаять. Нет, больше он не станет дремать на  солнце.  Он
подымется, стряхнет с себя сон и будет стараться изо всех сил,  работать
не покладая рук, учиться - пока не прозреет, не заговорит, пока не суме-
ет разделить с ней богатство запечатленных в памяти картин. Открыли ведь
другие секрет выразительности, обратили слова в послушных слуг,  ухитря-
ются так их сочетать, что вместе слова эти значат куда больше, чем сумма
их отдельных значений. Мартина глубоко  взволновала  приоткрывшаяся  ему
тайна, и опять засияли перед ним залитые  солнцем  просторы  и  звездные
бездны... А потом он, заметил, какая стоит тишина, и  увидел,  что  Руфь
весело смотрит на него и глаза ее смеются.
   - Я грезил наяву, - сказал он, и от звука этих  слов  екнуло  сердце.
Откуда взялись у него такие слова? Они  совершенно  точно  выразили  то,
из-за чего прервался их разговор. Произошло чудо. Никогда еще не выражал
он возвышенную мысль так возвышенно. Но ведь он никогда и не пытался об-
лечь в слова возвышенные мысли. Вот именно. Теперь все понятно.  Он  ни-
когда не пробовал. А Суинберн пробовал, и Теннисон,  и  Киплинг,  и  все
другие поэты. В уме промелькнули "Ловцы жемчуга". Он ни разу не осмелил-
ся заговорить о важном, о красоте, которой был одержим, - об этом источ-
нике его вдохновенья. Он вернется к истории о ловцах жемчуга, и она ста-
нет совсем другая. Беспредельность красоты, что по праву  наполняла  эту
историю, поразила его, и опять он загорелся и осмелел  и  спросил  себя,
почему не воспеть эту красоту прекрасными стихами, как воспевали великие
поэты. А вся непостижимая прелесть, вдохновенный восторг его любви к Ру-
фи! Почему не воспеть и любовь, как воспевали великие поэты? Они склады-
вали стихи о любви. Сложит и он. Черт побери...
   Со страхом он услышал, как этот возглас отдался в ушах. Замечтавшись,
он чертыхнулся вслух. Кровь бросилась в лицо, хлынула волнами,  поглощая
бронзу загара, и вот уже краска стыда разлилась по шее до самого  ворот-
ничка и вверх, до корней волос.
   - Я... я... простите меня, - пробормотал он. - Я задумался.
   - А прозвучало это у вас как будто молитесь, - храбро ответила  Руфь,
но внутренне вся сжалась, похолодела. Впервые при ней выругался знакомый
человек, и она была возмущена - не только из принципа и не от  благовос-
питанности, - буйный порыв жизни, ворвавшийся в  отгороженный  от  всего
грубого сад ее девичества, глубоко ее оскорбил.
   Но, она простила и удивилась, как легко ей было  простить.  Отчего-то
прощать ему оказалось совсем нетрудно. У него не было возможности  стать
таким, как другие мужчины, и он так старается, и делает успехи. Она и не
подозревала, что ее снисходительность к нему может  быть  вызвана  каки-
ми-то иными причинами. Да и как ей было понять. До двадцати четырех  лет
она прожила в безмятежном равновесии, ни разу даже не влюбилась, а пото-
му не умела разбираться в своих чувствах; не испытав еще жара  настоящей
любви, не сознавала, что сейчас в ней разгорается любовь.
 
   Глава 11
 
   Мартин опять вернулся к "Ловцам жемчуга" и давно бы  уже  покончил  с
ними, если бы то и дело не отрывался, пытаясь писать стихи. Его вдохнов-
ляла Руфь, и стихи он писал любовные, но ни одного не завершил.  Высоким
искусством поэзии за день не овладеешь. Рифма,  ритм,  композиция  стиха
уже сами по себе достаточно сложны, но кроме этого, сверх этого, есть  и
еще что-то неуловимое, ускользающее, он ощущал это  во  всех  прекрасных
стихах великих поэтов, а поймать, заключить в свои стихи не мог. То  был
сам непостижимый дух поэзии, Мартин чуял его близость, охотился за  ним,
но тот не давался. Казалось, это - жаркое  сияние,  обманный  уплывающий
туман, до которого не дотянуться, лишь изредка вдруг посчастливится  ух-
ватить несколько прядей и сплести из них строчки, которые звенели внутри
неотступным эхом или проплывали перед мысленным взором воздушными  виде-
ниями неправдоподобной красоты. Это было горько. Он жаждал высказать се-
бя, а получалась обыкновеннейшая болтовня, такое мог  всякий.  Он  читал
написанное вслух. Уверенной поступью шагал размер,  рифма  подхватывала,
отбивала столь же безукоризненный ритм, но не было и них ни жара, ни вы-
сокого волнения, которое ощущал в себе Мартин. Не мог он этого понять и,
в отчаянии, поверженный, угнетенный, снова и снова возвращался к очерку.
Конечно же, проза более легкий способ высказаться.
   После "Ловцов жемчуга" он написал очерк о море и о жизни матросов,  и
об охоте на черепах, и еще о северо-восточных пассатах. Потом попробовал
себя в рассказе и с ходу написал шесть рассказов и разослал их в  разные
журналы. Он писал много, усердно, с утра до вечера, до поздней ночи, от-
рывался лишь, чтобы войти в читальню, в библиотеку за книгами или к  Ру-
фи. Он был поистине счастлив. Жизнь была полна как никогда.  Пламя,  го-
ревшее в нем, не слабело ни на миг. К нему пришла радость созидания, та,
которой будто бы владеют только боги. Все, что было вокруг - запах гнию-
щих овощей и мыльной пены, неряшливый вид сестры, злорадная ухмылка Хиг-
гинботема, - просто сон. Подлинная жизнь шла у него в голове,  и  каждый
рассказ был частицей этой подлинной жизни.
   Дня не хватало. Столько всего хотелось узнать. Он урезал сон до  пяти
часов, и оказалось, этим вполне можно обойтись. Попробовал спать  четыре
с половиной часа и с сожалением вернулся к пяти. Он бы с радостью посвя-
тил все остающееся от сна время любому из своих занятий. Жаль было отры-
ваться от сочинительства ради ученья, отрываться от ученья и идти в биб-
лиотеку, приходилось гнать себя из штурманской рубки знаний или  из  чи-
тальни, от журналов, полных секретами мастерства тех, кто сумел  продать
плоды трудов своих. Что-то рвалось в нем, когда надо было встать и  уйти
от Руфи, но по темным улицам он не шел, а мчался, спеша  скорее  попасть
домой, к своим книгам. А труднее всего было захлопнуть  учебник  алгебры
или физики, отложить книгу и карандаш, закрыть усталые глаза  и  уснуть.
Самая мысль, что надо выключиться из жизни, даже так ненадолго, была не-
навистна и утешало одно, что уже через пять  часов  зазвенит  будильник.
Все же он потеряет не больше пяти часов, а потом трезвон вырвет  его  из
беспамятства, и начнется новый чудесный день длиной в  девятнадцать  ча-
сов.
   Тем временем шла неделя за неделей, деньги таяли, а новых доходов  не
было. Через месяц после того, как он послал в "Спутник юношества"  прик-
люченческую повесть для мальчишек, рукопись ему вернули. Отказали в  са-
мых деликатных выражениях, и Мартин ничуть не обиделся, решил,  что  ре-
дактор славный  малый.  Совсем  иные  чувства  вызвал  у  него  редактор
"Сан-францисского наблюдателя". Прождав ровно две недели, Мартин ему на-
писал. Еще через  неделю  написал  опять.  На  исходе  месяца  поехал  в
Сан-Франциско и направился к редактору. Но увидеться с этой высокой пер-
соной не удалось, помешал охранявший врата цербер - рыжий мальчишка-рас-
сыльный. К концу пятой недели рукопись вернулась по почте,  без  единого
сопроводительного слова. Ни письменного отказа, ни  объяснения,  ничего.
Так же поступили с его материалами и прочие ведущие сан-францисские  га-
зеты. Получив рукописи, Мартин послал их в журналы восточных штатов,  но
их вернули и того быстрей, в сопровождении печатных бланков с отказом.
   Так же вернулись и рассказы. Мартин читал их и перечитывал, они  нра-
вилась ему, очень нравились, он просто понять не мог, почему их отверга-
ют, пока однажды не прочел в какой-то газете, что рукописи  должны  быть
перепечатаны на машинке. Все стало ясно. Ну конечно, редакторы так заня-
ты у них нет ни времени, ни сил разбираться в чужом,  почерке.  Он  взял
напрокат пишущую машинку и за один день научился печатать.  Каждый  день
теперь он перепечатывал написанное за день, а прежние рукописи перепеча-
тывал, как только они возвращались. К немалому его удивлению, стали при-
ходить обратно и те, что он отпечатал на машинке,  Казалось,  челюсть  у
него стала еще упрямей, подбородок выпятился воинственней, и он отправил
рукописи в другие редакции.
   Подумалось, что он не судья своим же сочинениям. Он испробовал -  как
отнесется к ним Гертруда. Прочел ей вслух рассказ. Глаза у нее заблесте-
ли, она посмотрела на него с гордостью и сказала:
   - Знатно, вон ты, стало быть, чего пишешь.
   - Да, да. А рассказ... нравится он тебе? - нетерпеливо  спросил  Мар-
тин.
   - Знатно, а как же, - был ответ. - Знатно, страх как интересно.
   Мартин, однако, заметил, сестру что-то смущает. На ее добродушном ли-
це все ясней проступало недоумение, И он ждал.
   - Слышь, Март, - после долгого молчания, - а чем  дело-то  кончилось?
Этот молодой, он еще все пыжится, чудно так разговаривает, досталась она
ему?
   Он объяснил развязку, написанную, как ему казалось, мастерски и впол-
не понятно, и сестра сказала:
   - Во-во, я это и хотела знать. Чего ж ты так прямо не написал?
   Он прочел ей не один рассказ и не дна и уяснил себе одно: ей нравятся
счастливые концы.
   - Знатный рассказ, рассказ что надо, - объявляла она,  отрывалась  от
корыта, распрямляла спину, красной распаренной рукой отирала потный лоб,
- а только запечалилась я. Плакать охота. Печалей этих кругом и так пол-
но. Вот про чего хорошее подумаешь, тогда и самой вроде хорошо. Слышь, а
чтоб ему жениться на ней и... Ты не в обиде, Март? - опасливо спрашивала
она. - Устала я, потому, видать, и хочется хорошего. А все одно, знатный
рассказ... знатный, а как же. И куда ж ты его запродашь?
   - Ну, это уж другое дело, - засмеялся Мартин.
   - Нет, а как и впрямь запродашь, сколько, думаешь, дадут?
   - Да уж сотню. Никак не меньше, такие нынче цены.
   - Ишь как! Вот бы и впрямь запродать.
   - Легкие денежки, а? - Потом с гордостью прибавил: - Это я за два дня
написал. Выходит, полсотни долларов в день.
   Он страстно хотел прочесть свои рассказы Руфи, но не смел.  Надо  по-
дождать, пускай сперва хоть несколько напечатают, решил  он,  тогда  она
поймет, чего ради он трудился. Тем временем он продолжал усиленно  зани-
маться. Никогда еще дух приключений не манил его так неодолимо,  как  во
время этих поразительных странствий в царстве разума. Он купил  учебники
по физике и химии и не оставлял занятия алгеброй, решал теперь  и  новые
задачи, вникал в опыты. Результаты лабораторных работ он принимал на ве-
ру, а могучая сила воображения помогала ему представлять  реакции  хими-
ческих веществ яснее, чем рядовому студенту во время опытов в  лаборато-
рии. Мартин поглощал страницы, несущие груз знаний, и, ошеломленный, об-
ретал ключи к природе вещей. Прежде он воспринимал мир, не  задумываясь,
а теперь постигал, как все в этом мире устроено,  как  связаны,  взаимо-
действуют энергия и материя. В сознании постоянно вспыхивали  объяснения
то одного, то другого, что было давно знакомо. Он думал, как это мудро и
просто - рычаг, блок, вспоминал корабельные лебедки, ганшпуги, тали. Те-
перь ему понятна стала теория навигации, благодаря которой корабли безо-
шибочно находят путь в морских просторах, где нет ни дорог, ни вех.  Ему
открывались секреты штормов, и дождей, и приливов, и причины возникнове-
ния пассатов, и он задумался, не поспешил ли он со своим очерком о севе-
ро-восточном пассате. Сейчас-то он, конечно, написал бы  лучше.  Раз  он
побывал с Артуром в Калифорнийском университете, затаив дыхание,  испол-
ненный благоговения, прошел по лабораториям, смотрел, как делаются  опы-
ты, и слушал лекцию профессора физики.
   Но сочинительство он не забросил. Поток рассказов не иссякал,  и  еще
он начал писать стихи попроще, какие встречал в  журналах,  но  однажды,
потеряв голову, попусту потратил две недели  -  написал  белыми  стихами
трагедию и был огорошен, когда ее тотчас отвергли шесть журналов.  Потом
он открыл для себя Хенли и по образцу его "Больничных зарисовок" написал
цикл стихов о море. Незамысловатые эти стихи полны были  света,  красок,
романтики, приключений. Он назвал их "Голоса моря", и ему казалось,  ни-
чего лучше он еще не писал. Стихотворений было тридцать, Мартин  написал
их за месяц, сочиняя по одному в день, после  окончания  дневной  работы
над прозой, а прозы он за день писал столько, сколько обычный преуспева-
ющий автор пишет за неделю. Труд не пугал его. Да это разве труд! Он об-
ретал дар речи, и вся красота и чудо, что годами копились  в  его  немой
доныне, косноязычной душе, теперь полились живым неукротимым потоком.
   "Голоса моря" он не показал никому, даже редакторам. Он им больше  не
доверял. Но не от недоверия не представил он "Голоса" на их суд.  Такими
прекрасными казались ему эти стихи, что он хотел приберешь  их  до  того
далекого лучезарного дня, когда решится прочесть их Руфи и разделить  их
с ней. А пока он хранил их у себя, читал вслух, возвращался к ним  снова
и снова и под конец уже знал на память.
   Он жил полной жизнью каждое мгновенье, не только наяву, но и во  сне,
все эти пять часов ум его бунтовал против передышки и претворял мысли  и
события дня в нелепые, немыслимые сновидения. В сущности, он никогда  не
отдыхал, и организм менее выносливый, мозг не столь  уравновешенный,  не
выдержали бы, сломились. Он теперь реже бывал вечерами у  Руфи:  прибли-
жался июнь, скоро ей сдавать экзамены на степень бакалавра и она окончит
университет. Бакалавр искусств! Он думал о ее ученой степени, и ему  ка-
залось, она слишком далеко умчалась, не догнать.
   Один вечер в неделю она дарила ему, и он приходил поздно и обычно ос-
тавался обедать, а потом слушал, как Руфь, играла на фортепьяно. То были
праздники. Атмосфера дома Морзов, так резко отличающаяся от той, в какой
жил Мартин, и сама близость Руфи укрепляли решимость взобраться на те же
высоты. Не красота, живущая в нем, двигала им, не острое желание творить
- он сражался ради нее. Он прежде всего и, превыше всего любил. Все  ос-
тальное он подчинил любви. Отвага любящего затмила отвагу искателя  зна-
ний. Ведь мир изумлял не столько тем, что состоял из атомов  и  молекул,
движимых не