оборимой силой, сколько тем, что в нем жила  Руфь.  Она  была
изумительнее всего, что он знал, о чем мечтал, о чем догадывался.
   Но его удручала разделявшая их пропасть.  Так  далека  была  от  него
Руфь, он не знал, как к ней подступиться. У девушек и женщин своего кру-
га он пользовался успехом, но ни одну из них никогда не любил, а ее  лю-
бил, и она была не просто из другого мира. Сама его любовь  вознесла  ее
над миром. Она совсем особенная, она так на всех не похожа, что, подобно
всякому влюбленному стремясь к близости с ней, он  совершенно  не  знал,
как это сделать. Правда, обретая знания и дар речи, он становился  ближе
к ней, говорил на ее языке, находил общие с ней мысли и радости, но  это
не утоляло острую любовную тоску. Воображение  влюбленного  окружало  ее
ореолом святости - слишком она святая, чистый, бесплотный дух, и не  мо-
жет быть с ней близости во плоти. Как раз его любовь и отодвигала  ее  в
недосягаемую даль. Сама любовь отказывала ему в том  единственном,  чего
жаждала.
   А потом, однажды, внезапно, через разделявшую их пропасть на миг  был
перекинут мост, и с той поры пропасть стала не такой  широкой.  Они  ели
вишни, огромные, сочные, черные вишни, исходившие темно-красным соком. А
после она читала ему вслух "Принцессу" Теннисона, и вдруг Мартин заметил
у нее на губе вишневое пятнышко. На миг она  перестала  быть  божеством.
Она же из плоти и крови, из обыкновенной плоти, как он и как  все  люди,
те же законы правят и ее телом. У нее такие же губы как у него, и их то-
же окрасила вишня. А если так с губами, значит; и с  ней  со  всей.  Она
женщина, вся как есть, просто-напросто женщина. То было внезапное откро-
вение. И оно ошеломило его. Будто у него на глазах солнце упало  с  неба
или он увидел оскверненную святыню.
   А потом он понял, что же это означает, и сердце заколотилось,  требуя
вести себя с этой женщиной как подобает влюбленному, ведь она  вовсе  не
дух из иных миров, она просто женщина, вишневый сок оставил след  на  ее
губах. Дерзкая мысль эта бросила его в дрожь, а душа пела и ликовал  ра-
зум, убеждая его, что он прав. Руфь, видно, уловила какую-то перемену  в
нем и перестала читать, подняла голову, улыбнулась. Он перевел взгляд  с
ее голубых глаз на губы - вишневое пятнышко сводило его с ума.  Он  чуть
было не рванулся к ней, не обнял, как обнимал других прежде,  когда  жил
беспечно, как жилось. Ему казалось, она подалась  вперед,  ждала,  и  он
удержался лишь огромным усилием воли.
   - Вы совсем не слушаете, - укорила она.
   И засмеялась, довольная его смущением, а  он,  встретив  ее  открытый
взгляд, понял, что она и не подозревает, что он сейчас чувствует, и  ус-
тыдился. Да, в мыслях своих он занесся невесть куда. Любая знакомая  ему
женщина догадалась бы, - любая, но не Руфь. А Руфь  не  догадалась.  Вот
она, разница.  Руфь  и  впрямь  совсем  другая.  Его  ужаснуло  сознание
собственной грубости, охватил благоговейный трепет перед ее  чистотой  и
наивностью, и вновь он смотрел на нее через пропасть. Мост обрушился.
   А все-таки с этой минуты Руфь стала ему ближе. Случай этот остался  в
памяти, и, когда одолевало уныние, Мартин жадно вспоминал  о  нем.  Про-
пасть уже больше не была так безмерна, как прежде. Он преодолел огромное
расстояние, куда большее, чем требовалось, чтобы получить степень  бака-
лавра искусств, даже десяток степеней. Руфь чиста, это верно, такая чис-
тота ему прежде и не снилась, но от вишен на ее  губах  остаются  следы.
Она подвластна законам вселенной так же неотвратимо, как он. Она  должна
есть, чтобы жить, а если промочит ноги, схватит простуду. Но  не  в  том
дело. Раз она чувствует голод, и жажду, и жару, и холод,  значит,  может
почувствовать и любовь, любовь к мужчине. Ну, а он мужчина. Тогда отчего
бы не к нему? "Все зависит от меня, - лихорадочно бормотал Мартин.  -  Я
добьюсь, чтоб она выбрала меня. Добьюсь".
 
   Глава 12
 
   Однажды под вечер Мартин бился над сонетом, в который никак не  укла-
дывалась красота и мысль, что в жарком мареве маячила у него в мозгу,  и
тут его позвали к телефону.
   - Похоже, дамочка звонит... по голосу слыхать, не из простых, - с по-
ганой ухмылкой сказал подозвавший его Хиггинботем.
   Мартин подошел к телефону в углу комнаты, и, когда услыхал голос  Ру-
фи, его обдало теплом. В единоборстве с сонетом он совсем о ней забыл, и
при звуке ее голоса любовь сразила его, словно внезапный  удар.  Что  за
голое! Мягкий, нежный, певучий, словно доносящаяся издали едва  уловимая
мелодия или, вернее, словно звон серебряного колокольчика,  безупречный,
кристально-чистый звук. У обыкновенных женщин не бывает  таких  голосов.
Что-то в нем небесное, и доносится он из иных миров. Мартин едва  разли-
чал, что она говорит, так чаровал его этот голос, но  виду  не  подавал,
ведь Хиггинботем так и сверлил его глазами хорька.
   Руфь не сказала ничего особенного - просто вечером Норман должен  был
пойти с ней на лекцию, но у него разболелась голова, и она так огорчена,
билеты уже взяты, и, если у него нет других дел,  не  будет  ли  он  так
добр, не пойдет ли с ней? Не пойдет ли? Он силился  обуздать  ликованье,
готовое прорваться в голосе. Невероятно! До сих пор  он  виделся  с  ней
только в доме Морзов. Не смел хоть раз куда-нибудь ее пригласить. И ни с
того ни с сего, пока он говорил с нею по телефону, нахлынуло  неодолимое
желание умереть за нее, в воспаленном мозгу вспыхивали и  гасли  видения
героического самопожертвования. Он так ее любит, так отчаянно, так  без-
надежно. В эту минуту безмерного счастья, оттого что она пойдет  с  ним,
пойдет на лекцию с ним, с Мартином Иденом, она вознеслась  над  ним  так
высоко, что казалось, только и остается умереть за нее. Иначе  не  выра-
зить свою огромную, неземную любовь к ней. Такое  возвышенное  отречение
от истинной любви дано изведать всем любящим, изведал  его  и  Мартин  в
этот миг у телефона, в вихре пламенного  блаженства;  и  он  чувствовал,
умереть за нее значило бы, что он жил и любил достойно. А ему едва минул
двадцать один год, и он никогда еще никого не любил.
   Он повесил трубку, рука дрожала, от  внезапно  испытанной  сладостной
полноты слиянии с ней накатила слабость. Глаза лучисто сияли, лицо,  от-
решенное от всего суетного, преобразилось, дышало какой-то неземной чис-
тотой.
   - Свидания назначаешь, а? - съехидничал зять. - Сам знаешь,  чем  это
кончается. Угодишь на скамью подсудимых.
   Но Мартин не мог спуститься с небес. Даже грязный намек не вернул его
на землю. Он не снизошел до гнева и обиды. Ему только что явилось дивное
виденье, и он уподобился богу, и мог лишь горько, глубоко  пожалеть  это
ничтожество. Он и не взглянул на Хиггинботема, поднял на него глаза,  но
все равно не увидел; и, словно во сне, вышел из комнаты, надо было пере-
одеться. Только уже у себя, завязывая галстук, он как бы заново  услышал
застрявший в ушах неприятный звук. Вслушался и запоздало сообразил:  это
Бернард Хиггинботем презрительно фыркнул ему вслед.
   Парадная дверь Морзов закрылась за Мартином и Руфью, и,  спускаясь  с
крыльца, он вдруг отчаянно растерялся.  Оказалось,  сопровождать  ее  на
лекцию не одно только блаженство. Неизвестно, как себя вести. Ему случа-
лось видеть, как ходят по улицам люди ее круга - обычно женщина идет под
руку с мужчиной. Но бывает, опять же, что идут и не под руку,  неизвест-
но, может, под руку ходят только вечером, или только мужья с женами, или
вообще родня.
   Перед тем как ступить на тротуар, он  вспомнил  Минни.  Минни  всегда
строго держалась правил хорошего тона. Уже при второй встрече она  отчи-
тала его за то, что он шел со стороны домов, и решительно заявила,  что,
если джентльмен провожает даму, ему полагается идти с края  тротуара.  И
всякий раз как они переходили через улицу, Минни непременно  наподдавада
ему по ноге - напоминала, чтобы опять шел там  где  следует.  Интересно,
откуда она взяла это правило, докатилось оно до нее из хорошего  общест-
ва, и впрямь ли так полагается?
   Почему бы не попробовать, решил он и, едва они  ступили  на  тротуар,
перешел за спиной Руфи к краю. И сразу  оказался  перед  новой  задачей.
Предложить ей руку? Сроду ни одной девушке не предлагал руку. Девушки, с
которыми он был знаком, никогда не брали парней под руку. В  первые  дни
знакомства парочка просто идет рядом, а потом, на улицах потемнее,  -  в
обнимку, и девушка кладет голову парню на плечо. Но  теперь  все  иначе.
Руфь не такая, как те девчонки. Надо что-то делать.
   Он согнул руку в локте, чуть-чуть согнул на пробу, словно и не  пред-
лагал ей, а небрежно, вроде он всегда так ходит. И чудо свершилось. Руфь
взяла его под руку. От этого прикосновенья он ощутил восхитительный тре-
пет, на несколько мгновений словно оторвался от земли и вместе с ней па-
рил в воздухе. Но скоро опять спустился на  землю,  встревоженный  новым
осложнением. Они переходят через улицу. Значит, он окажется с внутренней
стороны тротуара. А положено идти со стороны мостовой. Как быть -  опус-
тить руку и перейти? А потом - переходить каждый  раз,  опять  и  опять?
Что-то здесь не так, не станет он скакать с места на место,  нечего  ва-
лять дурака. Однако он не совсем успокоился и, оказавшись  с  внутренней
стороны тротуара, стал быстро, с жаром что-то рассказывать, сделал  вид,
будто увлекся разговором, - если ошибся и надо было перейти, она подума-
ет, что он просто заговорился.
   Они пересекали Бродвей, и он столкнулся с новой задачей. В ярком све-
те электрических огней он увидел Лиззи Конноли и ее смешливую  подружку.
Он заколебался было, но тотчас рука поднялась, он снял шляпу. Не мог  он
предать своих, и не перед одной Лиззи Конноли снял он шляпу. Она  кивну-
ла, смело глянула на него не мягким и кротким взглядом, как у Руфи, нет,
в ее красивых глазах был вызов, она перевела их на Руфь, явно заметила и
ее лицо, и платье, угадала положение в обществе. Он  почувствовал,  Руфь
тоже скользнула по ней взглядом, тихим и кротким, как у голубки,  однако
вмиг оценила эту фабричную девчонку в дешевых  украшениях  и  несуразной
шляпке, в каких щеголяли в ту пору все такие девчонки.
   - Какая хорошенькая девушка! - чуть погодя сказала Руфь.
   Мартин едва не задохнулся от благодарности, хотя сказал совсем не то:
   - Ну не знаю. Наверно, это дело вкуса, по-моему, не такая уж она  хо-
рошенькая.
   - Да что вы, такие правильные черты, как у нее, большая редкость. Бе-
зукоризненно правильные черты. Лицо точеное, словно камея. И глаза прек-
расные.
   - Вам так кажется? - рассеянно сказал Мартин, ведь, для него в  целом
свете лишь одна женщина была прекрасна и она сейчас рядом и опирается на
его руку.
   - Кажется? Будь у этой девушки возможность как следует одется, мистер
Иден, и если ее научить держаться, вы были бы ослеплены  ею,  да  и  все
мужчины тоже.
   - Ее надо было бы научить правильно говорить, - заметил Мартин, -  не
то большинство мужчин не поняли бы ее. Будьте уверены, если она  загово-
рит посвоему, вы и четверти не поймете.
   - Чепуха! Вы совсем как Артур, вас невозможно переубедить, - Вы забы-
ли, как я разговаривал вначале. С тех пор я  научился  новому  языку.  А
прежде разговаривал как эта девушка. Теперь я хоть как-то  владею  вашим
языком и могу вам сказать: вы не знаете языка той девушки. А знаете, по-
чему она так держится? Теперь я думаю о таких вещах, хотя прежде никогда
о них не задумывался, и начинаю понимать... многое.
   - Почему же она так держится?
   - Она несколько лет по много часов работала у машин. Молодое  тело  -
оно податливое, тяжелая работа мнет его, будто глину, на  каждой  работе
по-своему. Я когда встречу рабочего человека, почти всякого могу с  ходу
определить, кто он такой Вот поглядите на меня. Почему я хожу враскачку?
Потому что сколько лет провел в море. А был бы все эти годы ковбоем,  не
так бы ходил, зато ноги были б кривые, тело-то молодое, податливое. И  с
этой девушкой то же самое. Вы приметили, глаза  у  ней,  можно  сказать,
жесткие. Не было у ней никогда защиты и опоры. Самой пришлось о себе за-
ботиться, а раз девушка сама о себе заботится, где  уж  глазам  смотреть
мягко и нежно, как... вот, к примеру, как вы смотрите.
   - Наверно, вы правы, - совсем тихо сказала  Руфь.  -  Какая  жалость,
эдакая хорошенькая девушка.
   Он посмотрел на нее и увидел в ее глазах свет  сострадания.  А  потом
вспомнил, ведь он любит ее, и растерялся: непостижимо, как выпало ему на
долю такое счастье - любить ее, вести ее на лекцию, и она  опирается  на
его руку.
   "Кто ты есть, Мартин Иден?" - глядя в зеркало, требовательно  спросил
он себя в тот вечер, когда вернулся домой. Он разглядывал себя долго,  о
любопытством. - Кто ты есть? Что ты такое? Откуда взялся? По  справедли-
вости твое место рядом с девчонками вроде Лиззи Конноли. Твое место -  в
толпе тружеников, там, где все низменно,  грубо,  уродливо.  Твое  место
среди "вьючных животных" и "ломовых лошадей", в грязи, зловонии и  смра-
де. Вон как несет заплесневелыми овощами. Гниет  картошка.  Нюхай,  черт
подери, нюхай! А ты посмел уткнуться в книгу и слушать прекрасную  музы-
ку, учишься любить прекрасные картины, говорить правильно, хорошим  язы-
ком, думать, о чем наш брат вовсе не думал и не подумает, отрываешься от
"рабочей скотинки" и от всяких Лиззи Конноли и любишь  бледную  женщину,
почти что бесплотный дух, витающую за миллион миль от тебя, среди звезд.
Кто ты есть? И что ты такое, черт тебя подери? И ты думаешь добиться ус-
пеха?! "
   Он погрозил кулаком себе, глядящему из зеркала, сел на край кровати и
ненадолго забылся в мечтах, уставясь в пустоту, ничего  не  видя.  Потом
достал блокнот, учебник алгебры и углубился в  квадратные  уравнения,  а
часы ускользали, и померкли звезды, и серый рассвет затопил окно.
 
   Глава 13
 
   В этом великом открытии повинна кучка речистых социалистов и  филосо-
фов из рабочих, которые в теплые дни, поближе к вечеру, ораторствовали в
Муниципальном парке. Раз-другой в месяц, проезжая парком,  по  дороге  в
библиотеку, Мартин слезал с велосипеда, слушал их споры и потом с неохо-
той ехал прочь. Спорили здесь куда грубее, чем за столом у мистера  Мор-
за. Люди тут не отличались степенностью и сдержанностью. Они легко теря-
ли самообладание и переходили на личности, у  них  частенько  слетали  с
языка и ругательства, и непристойные намеки. Раз-другой у него на глазах
начиналась потасовка. И однако почему-то казалось, есть в их рассуждени-
ях что-то насущно важное. Их словопренья куда больше  будоражили  мысль,
чем благоразумный невозмутимый догматизм мистера Морза. Эти люди  безжа-
лостно коверкали язык, размахивали руками как безумные, оспаривали мысли
противника с первобытной яростью, но почему-то казалось, они много ближе
к жизни, чем мистер Морз и его приятель Батлер.
   Несколько раз Мартин слышал, как в парке ссылались на Герберта  Спен-
сера, а потом однажды появился и последователь Спенсера, убогий  бродяга
в грязном пальто, старательно застегнутом до самого горла, чтобы  скрыть
отсутствие рубашки. Разгорелось генеральное сражение, и в  густом  сига-
ретном дыму, среди спорщиков, которые без конца сплевывали табак, бродя-
га твердо стоял на своем, даже когда один  рабочий-социалист  язвительно
провозгласил: "Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер  пророк
его". Мартин никак не мог понять, о чем спор, но заинтересовался Гербер-
том Спенсером и, доехав до библиотеки, взял там "Основные начала",  кни-
гу, которую бродяга поминал чаще всего.
   Так сделан был первый шаг к великому  открытию.  Однажды  Мартин  уже
пробовал взяться за Спенсера, но выбрал "Основы психологии"  и  потерпел
такую же позорную неудачу, как с мадам Блаватской. Решительно ничего  не
понял и вернул книгу, не прочитав. Но на этот раз, поздним вечером, пос-
ле алгебры, физики и попытки написать сонет, он  уже  в  постели  открыл
"Основные начала". Наступало утро, а он все еще читал. Было не до сна. В
этот день он и не писал. Не вставал с постели, а когда все тело затекло,
растянулся на полу и читал то лежа на спине и держа книгу высоко над со-
бой, то поворачивался с боку на бок. Следующую ночь он спал и с утра пи-
сал, а потом книга опять его соблазнила, и он зачитался, забыл обо  всем
- на свете, забыл даже, что в конце дни его ждет  Руфь.  И  опамятовался
лишь когда Бернард Хиггинботем рывком распахнул дверь и рявкнул: он  что
думает, у них тут ресторан, что ли.
   С детства Мартин одержим был желанием узнать как  можно  больше.  Эта
жадная пытливость и погнала его странствовать по свету. Но теперь, читая
Спенсера, он понял нечто новое, такое, что оставалось  бы  для  него  за
семью печатями, проплавай он и проскитайся хоть всю жизнь. До сих пор он
лишь скользил по поверхности, подмечал отдельные явления, накапливал от-
рывочные сведения, кое-что по мелочам неглубоко обобщал, - и  ему  каза-
лось, ничто в мире не связано друг с другом, все в нем безалаберно,  все
дело капризного случая. Он следил за полетом птиц и здраво размышлял над
механизмом полета; но ни разу не задавался вопросом, какие пути развития
привели к появлению птиц, этих живых летающих механизмов. Он и не подоз-
ревал, что происходило какое-то развитие. Не догадывался, что птицы неп-
ременно должны были появиться. Они существовали спокон веку. Существова-
ли - и все тут.
   Так было с птицами и так же со всем остальным. Тщетно он пытался  без
запаса простейших знаний, без всякой подготовки приобщиться к философии.
Средневековая метафизика Канта ничего ему не объяснила,  лишь  заставила
усомниться, что у него хватит ума на такую премудрость. Точно так же его
попытка разобраться в теории эволюции оборвалась  на  безнадежно  специ-
альном томе Роумейнза. Он ровно ничего не понял, только решил, что  эво-
люция-скучнейшая теория, созданная множеством людишек, которые  души  не
чают в прорве невразумительных слов. А  теперь  оказалось,  эволюция  не
просто теория, но признанный ход развития, и ученые  уже  не  спорят  на
этот счет, они спорят лишь о формах эволюции.
   И вот этот самый Спенсер нарисовал ему стройную  картину  мира,  свел
все знания воедино, уточнил основные факты, и перед его изумленным  взо-
ром предстала вселенная столь наглядно, словно заточенная в бутылку  мо-
дель корабля, какие так искусно мастерят моряки. И правит здесь не  кап-
ризный случай. Здесь правит закон. Послушная закону,  летает  птица,  и,
послушная тому же самому закону, несущая  в  себе  зачатки  иной  жизни,
склизкая тварь корчилась, извивалась, пока у нее  не  появились  ноги  и
крылья и она не стала птицей.
   Ступень за ступенью Мартин всходил на высоты интеллектуальной  жизни,
и вот он на вершине, где еще не бывал. Все, что было раньше  недоступно,
открывает ему свои тайны. Он опьянел от обретенной ясности. По ночам,  в
подавляющих величием сновидениях, он пребывал с богами, а  днем,  пробу-
дясь, бродил, отрешенный, точно сомнамбула, и, не  замечая  окружающего,
всматривался во вновь открытый мир. За столом не слышал пустых  разгово-
ров о ничтожных или гнусных мелочах и во всем, что попадалось на  глаза,
нетерпеливо отыскивал причину и следствие. В куске мяса на  тарелке  ему
сияло солнце, и он мысленно прослеживал путь солнечной энергии через все
превращения назад к ее источнику за сотню миллионов миль, или  прослежи-
вал ее дальнейший путь к мышцам, которые двигают руку и она режет  мясо,
к мозгу, откуда исходят приказы мышцам двигаться и резать  мясо,  и  вот
уже перед внутренним взором само солнце сияет у него в мозгу.  Озаренный
этой мыслью, он не слыхал, как Джим шепнул: "Рехнулся", -  не  видел,  с
какой тревогой смотрит на него сестра, не заметил, как Бернард Хиггинбо-
тем многозначительно покрутил пальцем у виска: дескать, у шурина  ум  за
разум зашел.
   Пожалуй, больше всего Мартина поразила взаимосвязь знаний, всех  зна-
ний. Он всегда был пытлив, и, что бы н