строем мысли живут. Мир, в котором жил он,
был низменным, и он хотел очиститься от грязи низменной повседневности и
подняться в те возвышенные сферы, где обитали высшие классы. Все детство
и юность его одолевало смутное беспокойство, чего-то ему недоставало, он
сам не знал чего, и пока не встретил Руфь, все время искал что-то  и  не
находил. Теперь же беспокойство стало острым,  мучительным,  он  понимал
наконец, понимал ясно, отчетливо, что ему нужно: красота, и  напряженная
умственная жизнь, и любовь.
   За эти несколько недель он раз шесть видел  Руфь,  и  каждая  встреча
вдохновляла его. Руфь помогала ему в  занятиях  грамматикой,  поправляла
произношение и надоумила взяться за математику. Но встречи их были  пос-
вящены не только этим простейшим занятиям. Слишком много он уже повидал,
слишком зрелый, был у него ум, и конечно же, он не  мог  удовлетвориться
одними только дробями, кубическими корнями, грамматическим  и  синтакси-
ческим разбором; и временами они разговаривали о другом - о стихах,  ко-
торые он недавно прочел, о поэте, чьим творчеством она занималась в пос-
леднее время. И если она читала вслух свои любимые строфы,  Мaртин  нас-
лаждался безмерно. Никогда ни у одной женщины не слышал он такого  голо-
са. Малейший его звук воспламенял любовь, каждое слово повергало в  вол-
нение и трепет. Голос ее покорял, как музыка, богатством оттенков,  мяг-
костью и глубиной - такое рождают культура и утонченность души. Он  слу-
шал ее, а в памяти звучали резкие крики  темнокожих  дикарок  и  злобных
старых ведьм и чуть менее грубые, но все равно режущие слух голоса  фаб-
ричных работниц, женщин и девушек его среды. Потом все они воплощались в
зримые образы и чередой проходили перед его мысленным взором, и  каждая,
по контрасту, умножала прелесть Руфи. Мартин блаженствовал  тем  больше,
что он знал, она до тонкости постигает суть  прочитанного,  с  радостным
трепетом по достоинству оценивает красоту выраженной  на  бумаге  мысли.
Она много читала ему из "Принцессы", и так чутко, всей душой  отзывалась
на красоту, что нередко он видел у нее на глазах слезы. В  такие  минуты
ее волнение возвышало его, он чувствовал себя чуть ли не  божеством,  и,
глядя на нее и слушая, казалось, глядел в лицо  самой  жизни,  читал  ее
тайны. А потом он осознал, какой тонкости восприятия  достиг,  и  решил,
что это от любви и нет на свете ничего прекраснее любви и, пройдя вспять
коридорами памяти, оглядел все прежние утехи и наслаждения  -  опьяненье
вином, женские ласки, грубые драки и состязанья в силе, - и рядом с  вы-
сокой страстью, что владела им сейчас все ему показалось мелким  и  низ-
менным.
   Руфь не очень понимала, что происходит. Она никогда еще не испытывала
сердечных треволнений. Все познания по этой части она  брала,  из  книг,
где по прихоти автора все, повседневное преображается в сказку;  она  не
подозревала, что этот неотесанный матрос прокрадывается к ней в  сердце,
что там копятся потаенные силы, что однажды они вырвутся на свободу и  в
ней забушует пожар. Истинного пламени любви она не знала. Ее  понятия  о
любви были чисто теоретические, ей представлялся ясный огонек, ласковый,
как роса на заре или легкая зыбь на озере, нежаркий, как бархатно-черные
летние ночи. Пожалуй, ей казалось, что любовь - это  безмятежная  привя-
занность, нежное служение любимому в неярком свете  напоенного  ароматом
цветов неземного покоя. Ей и не снились вулканические потрясения  любви,
палящий жар, что испепеляет сердце, обращает в  бесплодную  пустыню.  Не
знала она, какие силы таятся в людях и в ней самой; пучины жизни прикры-
вала красивая сказка. Супружеская привязанность, соединявшая ее  родите-
лей, представлялась ей идеальной любовной близостью, и она  предвкушала,
как рано или поздно, без потрясений и волнений, и сама вступит  в  такую
же исполненную тихой прелести жизнь бок о бок с любимым.
   Оттого она и смотрела на Мартина Идена как на некую новинку, личность
необычную, и воображала, что этой новизной и необычностью он так на  нее
и действует. Что ж тут удивительного! Ведь когда смотришь на  диких  жи-
вотных в зверинце, когда видишь, как разыгралась буря, когда  вздрагива-
ешь при вспышке зигзага молнии, тоже испытываешь непривычные чувства. Во
всем этом узнаешь стихию, что-то стихийное есть и в нем. Он  приносит  с
собой дыхание морских ветров, необъятных просторов. Отблески тропическо-
го солнца пламенеют в его лице, а в упругих вздувшихся мышцах  ощущается
первобытная сила жизни. Таинственный мир суровых людей и еще более суро-
вых дел, мир, недоступный ей, оставил на нем рубцы и шрамы. Он  неприру-
чен, дик, и то, как он покорен ей, в глубине души льстило ее  тщеславию.
Да еще родилось самое обыкновенное желание приручить дикаря. Желание не-
осознанное, у нее и в мыслях не было, что, в сущности, она  хочет  выле-
пить его по образу и подобию своего отца, которого она считала  прекрас-
нейшим человеком. И где ей, такой неискушенной, было понять, что  ощуще-
ние стихийности, которое исходит от него, и есть  величайшая  стихия  на
свете - сама любовь, - сила, что необоримо влечет  друг  к  другу  через
весь мир мужчин и женщин, и столь же властно вынуждает оленей в  должный
час убивать друг друга ради самки, и даже простейшие частицы  заставляет
соединяться.
   Быстрый духовный рост Мартина изумлял и занимал Руфь. Она  обнаружила
в нем достоинства, о которых и не  подозревала  и  которые  раскрывались
день ото дня, точно цветы на щедрой почве. Она читала ему вслух Браунин-
га и часто поражалась, как оригинально он толковал спорные места. Ей  не
понять было, что, зная людей и самую жизнь, он  как  раз  поэтому  очень
часто толковал эти места правильнее, чем она. Его суждения  казались  ей
наивными, хотя нередко дерзкий полет мысли уносил его в  такие  звездные
дали, куда она не в силах была следовать за ним,  и  лишь  загоралась  и
трепетала от столкновения с этой неведомой силой. Потом она играла  ему,
уже без всякого вызова, но испытывая его музыкой, и музыка  проникала  в
глубины, каких ей  было  не  измерить.  Все  его  существо  раскрывалось
навстречу музыке, словно цветок навстречу солнцу,  и  он  быстро  одолел
пропасть, отделявшую привычные ему подстегивающие ритмы и созвучия  тан-
цулек от той классики, которую Руфь знала чуть ли не наизусть. Однако он
обнаружил плебейское пристрастие к Вагнеру - когда Руфь познакомила  его
с увертюрой к "Тангейзеру", музыка эта захватила его как ничто другое. В
этой увертюре словно отразилась вся его жизнь. Его прошлое воплотилось в
музыкальной теме "Грота Венеры". Руфь же для него слилась с темой  "Хора
пилигримов"; и, восхищенный увертюрой, он уносился ввысь, в далекие  да-
ли, в смутный мир духовных поисков, где вечно борются добро и зло.
   Случалось ему усомниться, правильно ли она определяет  и  толкует  то
или иное музыкальное произведение, и  на  время  он  заражал  сомнениями
Руфь. Но когда она пела, сомнениям места не было, в пении была вся Руфь,
и он только изумлялся дивной, мелодичности ее  чистого  сопрано.  И  не-
вольно сравнивал: что перед ним пискливые голоса, надрывное взвизгиванье
недокормленных и необученных фабричных девчонок и хриплые вопли,  пропи-
тые голоса женщин в портовых городах. Руфь с удовольствием пела и играла
ему. По правде сказать, впервые в жизни к ней в руки попала живая  душа,
с которой можно было поиграть, душа податливая, наслаждением было лепить
ее как глину; ведь Руфи казалось, будто она формирует его  душу,  и  она
движима была самыми благими намерениями. Да и приятно было  проводить  с
ним время. Он уже не вызывал неприязни. Враждебность, которую она ощути-
ла при первой встрече, была, в сущности, страхом перед тем, что всколых-
нулось в ней самой, а потом страх угас, Она сама того  не  понимала,  но
словно чувствовала, что он принадлежит ей. К  тому  же  его  присутствие
бодрило. Она усердно занималась в университете и,  когда  отрывалась  от
пыльных книг и ощущала исходящее от этого человека дыхание свежего морс-
кого ветра, у нее прибывало сил. Сила! Именно силы ей недоставало, и  он
щедро дарил ей силу. Оказаться с ним в одной комнате или встретить его в
дверях - значило получить жизненный заряд. А когда он уходил, она с  но-
вым запасом энергии, с удвоенным пылом возвращалась к своим книгам.
   Она хорошо знала стихи Браунинга, но ей и в голову не приходило,  что
играть с чужой ли душой, со своей ли не годится. Мартин все больше инте-
ресовал ее, и теперь она была одержима желанием перекроить его жизнь.
   - Вот хотя бы мистер Батлер, - сказала она однажды, когда с граммати-
кой, математикой и поэзией на сегодня было покончено. - Вначале  у  него
не было особых преимуществ. Его отец был кассиром в банке, но много  лет
страдал чахоткой, умер в Аризоне, и после его смерти мистер Батлер,  его
еще звали просто Чарльз Батлер, оказался один в целом свете. Видите  ли,
отец был из Австралии, так что в Калифорнии родных у него  не  было.  Он
пошел работать в типографию - я слышала это от него много раз - и внача-
ле получал три доллара в неделю. Теперь же его  годовой  доход  тридцать
тысяч, не меньше. Как он этого достиг?  Он  был  честен,  добросовестен,
усерден и бережлив.  Он  отказывал  себе  в  удовольствиях,  не  то  что
большинство молодых людей. Он взял себе за правило каждую неделю  откла-
дывать определенную сумму, как бы это ни было трудно. Вскоре он, разуме-
ется, зарабатывал уже не три доллара в неделю, а больше, и чем выше ста-
новился его заработок, тем больше он откладывал.
   Днем он работал, а после работы посещал вечернюю школу. Он всегда ду-
мал о будущем. Потом он поступил в полную среднюю школу, тоже  вечернюю.
Ему было только семнадцать лет, а он уже прекрасно зарабатывал в качест-
ве наборщика, но он был честолюбив. Он хотел выдвинуться,  а  не  только
зарабатывать на хлеб, и готов был на многие лишения, чтобы в конце  кон-
цов добиться успеха. Он решил изучить право и поступил в  контору  моего
отца рассыльным, - подумайте только! - всего по четыре доллара в неделю.
Но он умел быть бережливым и кое-что экономил даже из этих четырех  дол-
ларов.
   Она замолкла, надо было перевести дыхание  и  проверить,  как  Мартин
принимает ее рассказ. И увидела в его  лице  живой  интерес  к  нелегкой
юности мистера Батлера, однако при этом он хмурился тоже.
   - Да, нелегко пришлось парню, - заметил он. - Четыре доллара в  неде-
лю. Попробуй-ка проживи.
   Бьюсь об заклад, никаких разносолов не видывал. Я вон отдаю за  жилье
и за стол пять долларов в неделю, и ем только что досыта, верно вам  го-
ворю. Видать, собачья была у него жизнь. Xapч...
   - Он сам готовил себе еду, - перебила Руфь, - на керосинке.
   - Харч у него, видать, был хуже матросского на самых распоследних су-
дах, а уж это хуже некуда, там, бывает, матроса голодом морят.
   - Но подумайте, какого положения он добился! - с восторгом воскликну-
ла Руфь. - Подумайте, что он может себе позволить на свои теперешние до-
ходы! Теперь он может стократ возместить лишения той ранней поры.
   Мартин пристально на нее посмотрел.
   - А вот бьюсь об заклад, - сказал он, - невесело ему нынче, хоть он и
при больших деньгах. Смолоду голодом сидел, кишки свои не жалел, теперь,
видать, ему от них лихо.
   Под его испытующим взглядом Руфь опустила глаза.
   - Бьюсь об заклад, теперь он желудком  хворает!  -  вызывающе  бросил
Мартин.
   - Да, правда, - призналась она, - но...
   - Бьюсь об заклад, - не дослушал Мартин, - серьезный он всегда, угрю-
мый, вроде старого филина, и нет веселья ему, при всех его тыщах, И ког-
да кто другой радуется, ему не больно весело смотреть. Верно я говорю?
   Она кивнула и поспешила объяснить:
   - Но просто он человек другого склада. Серьезный, рассудительный.  Он
всегда такой был.
   - А как же, - подхватил Мартин. - Три доллара в неделю, четыре долла-
ра в неделю, молодой парень сам куховарит на керосинке и гроши  отклады-
вает, день-деньской работает, вечерами учится - одна только работа, и ни
тебе поухаживать, ни тебе повеселиться, даже и не знает,  как  это  люди
веселятся... Нет уж, слишком поздно он заполучил свои тридцать тыщ.
   Чуткое воображение мигом высветило перед  внутренним  взором  Мартина
тысячи подробностей существования того  парнишки,  его  душу,  стиснутую
единственным стремлением, что и привело его к тридцати тысячам  годового
дохода. С обычной для свободного полета  его  мысли  стремительностью  и
полнотой ему ясно представилась вся жизнь Чарльза Батлера.
   - Знаете, - прибавил он, - жалко мне мистера Батлера. Молодой он был,
не соображал, а ведь обокрал себя, из-за этих тридцати тыщ в  год  вовсе
жизни не видал. Теперь и за тридцать тыщ, экие деньжищи, не  купить  ему
никакой радости, а ведь мальчишкой мог нарадоваться за десять  центов  -
не откладывал бы их, а взял леденцов или там орехов, а то билетик на га-
лерку.
   Вот такая необычность взгляда и пугала Руфь. Не только  удивляла  но-
визной, не только противоречила ее мнениям, - Руфь всегда ощущала  здесь
зародыш правды, которая грозила опрокинуть или изменить  ее  собственные
убеждения. Будь ей четырнадцать, а не двадцать четыре, она и сама,  слу-
шая Мартина, стала бы, пожалуй, по-иному смотреть на  мир;  но  ей  было
двадцать четыре, и, консервативная по натуре и воспитанию, она уже  впи-
тала представления того узкого круга,  в  котором  родилась  и  выросла.
Правда, причудливые суждения Мартина в первую минуту  ее  тревожили,  но
она приписывала их своеобразию натуры этого человека и его  удивительной
жизни и быстро забывала. Однако, хотя она и не  одобряла  его  взглядов,
горячность Мартина, блестящие глаза, искренность, которой дышало его ли-
цо, неизменно приводили ее в трепет, влекли к нему. Она  бы  никогда  не
подумала, что у этого выходца из совсем другого мира в такие минуты  бы-
вали прозрения, недоступные ей, и что мыслит он и шире и глубже. Ее  ог-
раниченность была ограниченностью ее мирка; но ум ограниченный не  заме-
чает своей ограниченности, видит ее лишь в других. А потому Руфь полага-
ла, что мыслит широко и, если их взгляды расходятся, виной тому  ограни-
ченность Мартина; и она мечтала помочь ему увидеть мир таким, каким  ви-
дит она, расширить его горизонты, чтобы они совпадали с ее собственными.
   - Но я еще не все рассказала, - продолжала она. - По словам моего от-
ца, мистер Батлер с самого начала работал  как  ни  один  посыльный.  Он
всегда отличался необыкновенным усердием. Никогда не  опаздывал,  обычно
приходил в контору даже раньше, чем положено.  И,  однако,  он  экономил
время. Каждую свободную минуту посвящал ученью.  Учился  счетоводству  и
машинописи, а за уроки стенографии платил тем, что диктовал  по  вечерам
репортеру по судебным делам, которому  требовалась  практика.  Скоро  он
стал письмоводителем и сумел достичь в своем деле совершенства. Мой отец
оценил его по достоинству и понял, что он способен выдвинуться. По сове-
ту отца он поступил в юридический колледж. Стал юристом, и,  как  только
вернулся в контору, отец сделал его своим младшим партнером. Он  замеча-
тельный человек. Он несколько раз отказывался от места в  сенате  Соеди-
ненных Штатов, и отец говорит, он, если захочет, может стать членом Вер-
ховного суда, как только освободится вакансия. Такая жизнь - вдохновляю-
щий пример для всех нас. Она показывает, что волевой человек может  под-
няться над своей средой.
   - Замечательный человек, - искренне сказал Мартин.
   Но что-то в этом повествовании оскорбило его чувство красоты, его по-
нятие о жизни. Он не видел в жизни мистера Батлера  цели,  ради  которой
стоило во всем себе отказывать и терпеть лишения. Будь это любовь к жен-
щине или стремление к красоте, Мартин бы понял. Когда с ума  сходишь  от
любви, на все пойдешь ради поцелуя, но не маяться же ради тридцати тысяч
в год. Нет, не по душе ему карьера мистера Батлера. В конце концов  было
в таком успехе что-то жалкое. Тридцать тысяч в год, конечно, хорошо,  но
больные кишки и неспособность радоваться простым  человеческим  радостям
начисто обесценивают этот роскошный доход.
   Многое из этих своих размышлений он попытался высказать Руфи, но  она
возмутилась в душе и ясно поняла, что его еще надо  шлифовать  и  шлифо-
вать. То была очень обычная узость мышления - те, кто ею страдают, убеж-
дены что их цвет кожи, их верования и политические взгляды - самые  луч-
шие, самые правильные, а все прочие люди во всем мире обделены  судьбой.
Из-за этой же узости иудей в древние времена  благодарил  Господа  Бога,
что тот не создал его женщиной, из-за нее же нынешний миссионер  отправ-
ляется на край света, стремясь своей религией вытеснить старых богов;  и
из-за нее же Руфь жаждала перекроить этого выходца из иного мира по  об-
разу и подобию людей своего круга.
 
   Глава 9
 
   Мартин Иден возвратился из плавания, любовь гнала его  в  Калифорнию.
Когда деньги его иссякли, он нанялся матросом на  шхуну,  отправлявшуюся
на поиски сокровищ; восемь месяцев напрасных усилий - и Соломоновы  ост-
рова стали свидетелями бесславного конца экспедиции. В Австралии  с  ко-
мандой рассчитались, и Мартин  тут  же  нанялся  на  корабль,  идущий  в
Сан-Франциско. За эти восемь месяцев он немало заработал, так что теперь
очень нескоро надо будет опять выйти в море, да еще и сумел много  зани-
маться и много прочесть.
   Ученье давалось ему легко, и эту способность поглощать  знания  подк-
репляла неукротимость духа и неукротимость любви к Руфи. Он взял с собой
грамматику, читал и перечитывал ее опять и опять, пока его  не  перегру-
женный знаниями мозг не овладел этой премудростью. Он подмечал, как гре-
шат против грамотности его товарищи по плаванию, и всякий  раз  мысленно
поправлял их неуклюжие выражения и повторял про себя уже по всем  прави-
лам. Он радовался открытию, что  ухо  его  становится  чувствительным  к
ошибкам, что у него появляется некое  грамматическое  чутье.  Искаженное
слово, неверное произношение резали ему слух, как фальшивая нота, но по-
ка еще такая фальшивая, нота нередко вырывалась и у  него  самого.  Нау-
читься всем этим новшествам с ходу он не мог.
   Несколько раз подряд проштудировав грамматику, Мартин взялся за  сло-
варь и каждый день выучивал по два десятка новых  слов.  Оказалось,  это
задача не простая, и, стоя впередсмотрящим или за штурвалом,  он  упорно
повторял слова из все удлиняющегося списка, их произношение и  значения,
и от этого неизменно клонило в сон. "Вряд ли", "по зрелом  размышлении",
"оставляет желать лучшего" - эти и иные выражения он  шепотом  повторял,
стремясь привыкнуть к языку, каким разговаривала Руфь. "Их,  их",  а  не
"ихний", "что-то, что-то", а не "чтой-то" - настойчиво, тысячи раз твер-
дил он и с удивлением стал замечать,  что  начинает  разговаривать  пра-
вильнее, чем сам капитан с помощниками и господа из кают-компании, охот-
ники за сокровищами, которые финансировали экспедицию.
   Капитан был норвежец с тусклыми глазами, у него невесть откуда оказа-
лось собрание сочинений Шекспира, которое сам он и не  думал  читать,  и
Мартин стал стирать на капитана, а взамен получил доступ  к  драгоценным
томам. И так он погрузился в шекспировские драмы, так  легко  запечатле-
лись у него в памяти многие места, которые особенно  пришлись  по  душе,
что одно время весь мир стал ему представляться елизаветинскими трагеди-
ями и комедиями и даже думать он начал белыми  стихами.  Это  оттачивало
слух и, давало прекрасное представление о богатстве родного языка;  вдо-
бавок это познакомило со многим, что устарело и вышло из употребления.
   Восемь месяцев были проведены с толком, и, мало того что Мартин  при-
общался к правильной речи и высокому строю мыслей, он многое понял в се-
бе. Рядом со скромностью - ведь он так мало знает - в  нем  теперь  была
уверенность в своей силе. Он чувствовал, что резко отличается от товари-
щей п