одумала об  этом,
дочь моя? Ты ведь понимаешь, что значит выйти замуж.
   Руфь содрогнулась, прижалась к матери.
   - Я думала. - Руфь надолго умолкла. Для ее  мысли  не  сразу  нашлись
подходящие слова. - Это ужасно. Думать об этом неприятно. Я сказала  те-
бе, это страшное несчастье, что я его полюбила, но я ничего  не  могу  с
собой поделать. Ты могла не полюбить папу? Бот и я так. Что-то  есть  во
мне, в нем... я до сегодняшнего дня и не подозревала... но что-то  есть,
и от этого я не могу не любить его. Я не собиралась влюбляться  в  него,
но вот видишь, люблю, - докончила Руфь с каким-то робким торжеством.
   Они говорили еще долго, и почти ни к чему не пришли, и под конец сог-
ласились на том, что подождут  некое  неопределенное  время,  ничего  не
предпринимая.
   На том же согласились позднее в тот вечер и миссис Морз с мужем, ког-
да она призналась ему, какой неудачей обернулись ее планы.
   - Едва ли могло быть по-другому, - рассудил мистер Морз. - Этот  мат-
рос - единственный молодой человек, с которым  она  постоянно  виделась.
Должна же была она рано или поздно проснуться, вот и проснулась,  а  тут
как раз этот матрос, единственный молодой человек поблизости, и  конечно
же, она тут же в него влюбилась или вообразила, что  влюбилась,  разницы
никакой.
   Миссис Морз предпочла не воевать с дочерью, а  действовать  медленно,
исподволь. Времени предостаточно, у Мартина не то  положение,  чтобы  он
сейчас мог жениться.
   - Пусть видится с ним сколько ей угодно, - посоветовал мистер Морз. -
Держу пари, чем лучше она его узнает, тем скорее разлюбит. И дай ей  по-
больше возможностей для сравнения. Пускай в доме чаще  бывает  молодежь.
Приглашай девушек и молодых людей - пускай у нас бывают самые разные мо-
лодые люди, толковые, кто чего-то уже достиг или на пути к  этому,  люди
ее круга, джентльмены. Будет ей наглядная мера для сравнения. Станет яс-
но и понятно, что он такое. И в конце-то концов, он еще  мальчишка,  ему
всего двадцать один, Руфь тоже еще ребенок. У обоих это ребяческое увле-
чение, они его перерастут.
   На том и порешили. В семействе признали, что Мартин и Руфь  помолвле-
ны, но никому о помолвке не сообщили. Надеялись, что  в  конечном  счете
это не понадобится. Подразумевалось также, что  помолвка  будет  долгой.
Мартина не просили ни устроиться на службу, ни перестать писать. Они  не
собирались подталкивать его на перемены к лучшему. А все поведение  Мар-
тина было на руку его противникам, ибо меньше  всего  он  думал  устраи-
ваться на службу.
   - Не знаю, одобришь ли ты мой поступок! - сказал  он  Руфи  несколько
дней спустя. - Я решил, что жить и столоваться у сестры слишком  дорого,
теперь буду жить отдельно. Я снял маленькую комнатку в Северном Окленде,
знаешь, там живет тихий народ, кто ушел на покой, и все такое, и я купил
керосинку, сам буду на ней готовить.
   Руфь безмерно обрадовалась. С особенным удовольствием услышала о  ке-
росинке.
   - Мистер Батлер тоже так начинал, - сказала она.
   Упоминание о сем достойном джентльмене несколько покоробило  Мартина,
и он продолжал:
   - Я наклеил марки на все свои рукописи и опять разослал их в,  редак-
ции. Сегодня переселяюсь, а завтра начинаю работать.
   - Подыскал место! - воскликнула она, и примостилась к нему,  и  сжала
ему руку, и заулыбалась, всем существом выдавая радостное удивление. - И
ничего мне не говорил! Что за место?
   Мартин покачал головой.
   - Я не о той работе, я опять буду писать. - Лицо у Руфи вытянулось, и
он поспешно продолжал: - Пойми меня правильно. Теперь я уже не строю ни-
каких воздушных замков. Это трезвый, прозаический, деловой шаг. Это луч-
ше, чем опять идти в море, и денег я заработаю больше, чем можно зарабо-
тать на любом месте в Окленде, не имея специальности.
   Понимаешь, за каникулы, которые я себе устроил, мне многое стало  яс-
но. Я не надрывался до бесчувствия на тяжелой работе и  не  писал  -  во
всяком случае, для печати. Была только любовь к тебе, да еще я много ду-
мал. И кое-что прочел, но это тоже значило думать, читал я главным обра-
зом журналы. Я размышлял о себе, о мире, о своем месте в мире,  о  своих
возможностях, о том, сумею ли завоевать  положение,  достойное  тебя.  А
кроме того, я читал "Философию стиля" Спенсера и понял многое, что прямо
касается меня - вернее, моих сочинений и, в сущности, почти всех сочине-
ний, которые каждый месяц появляются в журналах.
   А все вместе - мои мысли, и чтение, и любовь - привело вот к чему:  я
намерен заделаться литературным поденщиком. Я оставлю пока что шедевры и
займусь шутками, злободневными газетными заметками, сенсационными  сооб-
щениями, стихотворными фельетонами, юмористическими стишками - всей этой
чепухой, на которую, видно, самый большой спрос. Кроме того,  существуют
специальные агентства, они снабжают газеты материалами  и  рассказами  и
всякой мелочью для воскресных приложений. Я могу наловчиться  и  постав-
лять им то, что им требуется, и зарабатывать на этом не меньше  хорошего
жалованья. Иные литераторы, такие, знаешь, свободные художники  получают
четыреста долларов в месяц, если не пятьсот. Я  вовсе  не  жажду  уподо-
биться этой братии, но я буду зарабатывать вполне достаточно  и  у  меня
будет еще вдоволь времени для себя, а ни на какой службе это было бы не-
возможно. Конечно, у меня будет время для занятий и для настоящей  рабо-
ты. В промежутках между ремесленными поделками я буду пробовать  себя  в
серьезной литературе, буду заниматься, и готовиться к серьезному литера-
турному труду. Мне и самому удивительно, какой я уже прошел путь!  Пона-
чалу, когда я пробовал писать, мне писать было не о чем, разве что о ка-
ких-то пустячных случаях из моей жизни, и я не умел их толком  понять  и
оценить. Ведь мыслей у меня не было... В самом деле не  было.  Слов  для
мыслей и то не было. Пережил я немало, но все это оставалось  множеством
лишенных смысла картинок. А потом я стал набираться знаний и  новых  для
меня слов, и пережитое оказалось уже не просто  множеством  картин.  Все
по-прежнему было ярко и зримо, но я еще и научился понимать то, что  ви-
жу. Вот тогда я и начал писать по-настоящему, "Приключение",  "Радость",
"Выпивка", "Вино жизни", "Толчея", любовный цикл и "Голоса моря"  -  это
настоящее. Я напишу и еще такое и лучше, но писать буду в свободное вре-
мя. Теперь я больше, не витаю в облаках. Сперва поденщина и заработок, а
уж потом шедевры. Я написал вчера вечером полдюжины шуточек для  юморис-
тических еженедельников, просто чтобы показать тебе,  а  когда  собрался
спать, мне вдруг вздумалось на пробу написать триолет, тоже шуточный,  и
за час я их сочинил четыре. Оплачивают их, должно быть,  по  доллару  за
штуку. Четыре доллара за то, что пришло в голову перед сном.
   Этому, конечно, грош цена, работенка скучная и дрянная, но не скучней
и не дрянней, чем корпеть над бухгалтерскими книгами за шестьдесят  дол-
ларов в месяц - до самой смерти складывать колонки бессмысленных цифр. И
потом, эта писанина все же как-то связана с литературой и оставляет  мне
время писать настоящее.
   - Но что пользы писать настоящее, эти твои шедевры?  -  требовательно
спросила Руфь. - Ты ведь не можешь их продать.
   - Ну нет, могу, - начал Мартин, но Руфь его перебила:
   - Вот ты назвал все эти вещи, ты считаешь их хорошими, но ведь ни од-
ну не напечатали. Нельзя нам пожениться и жить на  шедевры,  которые  не
продаются.
   - Тогда мы поженимся и станем жить на триолеты, они-то  будут  прода-
ваться, - храбро заверил он, обнял любимую и  притянул  к  себе,  однако
Руфь осталась холодна.
   - Вот послушай, - с напускной веселостью продолжал Мартин. -  Не  ис-
кусство, зато доллар.
   Отлучился я кстати,
   А ко мне между тем
   Заявился приятель,
   Думал денег занять он -
   И напрасно совсем:
   Он явился некстати
   И отбыл ни с чем. [1]
   Веселенький ритм этих стишков никак не  вязался  с  унынием,  которое
проступило на лице Мартина, когда он кончил. Вызвать улыбку у  Руфи  ему
не удалось. Она смотрела на него серьезно, с тревогой.
   - Может быть, это и доллар, - сказала она, - но это доллар шута, пла-
та клоуну в цирке. Неужели ты не понимаешь, Мартин, для тебя это  унизи-
тельно. Я хочу, чтобы человек, которого  я  люблю  и  уважаю,  занимался
чем-то более достойным и утонченным, чем сочинение шуточек и жалких вир-
шей.
   - Ты хочешь, чтобы он походил...  допустим,  на  мистера  Батлера?  -
подсказал Мартин.
   - Я знаю, что ты не любишь мистера Батлера...
   - Мистер Батлер человек как человек, - прервал Мартин. -  Мне  только
не нравится, что у него несварение желудка. Но хоть убей, не вижу разни-
цы, сочинять ли шуточки и забавные стишки, или печатать на машинке,  пи-
сать под диктовку и вести конторские книги. Все это средства,  не  цель.
По-твоему, я должен начать со счетовода, чтобы потом стать преуспевающим
адвокатом или коммерсантом. Я же хочу начать с литературной поденщины, а
затем стать настоящим писателем. Но было бы вежливей, если бы вы  ничего
подобного мне не сказали.
   - Какая же?
   - Так ведь твои хорошие работы, те, которые ты сам считаешь хорошими,
ты не можешь продать. Ты пытался, сам знаешь, но редакторы их не покупа-
ют.
   - Руфь, милая, дай мне время, - взмолился он. - Ремесленная работа  -
это же ненадолго, я не отношусь к ней серьезно. Дай мне два года. За это
время я добьюсь успеха, и редакторы будут рады купить мои настоящие  ра-
боты. Я знаю, что говорю, я верю в себя. Я знаю, на что  способен,  знаю
теперь и что такое литература, знаю, какую труху поставляют  изо  дня  в
день бездарные щелкоперы, - и знаю, что через два года выйду  на  прямую
дорогу к успеху. А дельцом мне не стать, коммерсант из меня никакой.  Не
по душе мне это. По-моему, все это - скучное, тупое, мелочное торгашест-
во, путаница и обман. Да что говорить, не гожусь  я  для  этого.  Дальше
конторщика я не продвинусь, а конторщик получает гроши,  какое  тогда  у
нас с тобой может быть счастье? Я хочу, чтобы у тебя было все самое луч-
шее на свете, и откажусь от этого только во имя чего-то, что  будет  еще
лучше. И я непременно добьюсь этого, добьюсь всего самого лучшего. Рядом
с доходом преуспевающего писателя деньги мистера Батлера  -  просто  ме-
лочь. Нашумевшая книга приносит от пятидесяти до ста тысяч  долларов,  -
иногда больше, иногда меньше, но, как правило, примерно столько.
   Руфь молчала, она была явно разочарована.
   - Ну как? - спросил Мартин.
   - Я надеялась и рассчитывала на другое. Я думала и продолжаю  думать,
что тебе лучше всего изучить стенографию - на машинке ты печатать умеешь
- и пойти служить в контору к папе. Ты очень способный, и я уверена,  из
тебя выйдет превосходный адвокат.
 
   Глава 23
 
   Оттого что Руфь не верила в него как в писателя, она ничего не  утра-
тила в его глазах. За эти каникулы - короткую передышку, которую он себе
позволил, Мартин немало часов разбирался в своих мыслях и чувствах и по-
тому многое узнал о себе. Он понял, что красота ему милее славы, а славы
он ищет главным образом из-за Руфи. Именно ради нее жаждет он славы.  Он
хочет стать знаменитостью, "преуспеть", как он это назвал, - чтобы люби-
мая могла им гордиться, сочла его достойным себя.
   Сам же он страстно любил красоту, и радость, которую  получал,  служа
ей, была ему достаточной платой. А еще, превыше красоты, он любил  Руфь.
Нет на Свете ничего прекраснее любви, думал он. Любовь - это она  совер-
шила в нем переворот, неотесанного матроса пристрастила к книгам, сдела-
ла его художником, и оттого для Мартина она была прекрасней и выше  уче-
ния, прекрасней и выше занятий искусством. Он уже  заметил,  что  мыслит
глубже и шире, чем Руфь, чем Норман с Артуром и их отец. Несмотря на все
преимущества университетского образования, вопреки ее  званию  бакалавра
искусств он превзошел ее в силе интеллекта, и умственный багаж,  который
он накопил примерно за год самоучкой, позволил ему  теперь  так  глубоко
разбираться в мире, в искусстве и в жизни, как Руфь и мечтать не могла.
   Все это Мартин понимал, но это никак не мешало ни его любви  к  Руфи,
ни ее любви к нему. Слишком прекрасна, слишком благородна любовь,  слиш-
ком он ей верен, чтобы запятнать свое чувство, осуждая за  что-то  люби-
мую. Не все ли равно для любви, что Руфь по-иному смотрит на  искусство,
на то, как следует себя вести,  на  Французскую  революцию,  на  избира-
тельные права для женщин? Это все детища ума, а любовь не знает  логики,
она выше разума. Не может он принижать любовь. Он боготворит ее.  Любовь
пребывает на вершинах, над долинами разума. Это существованье  возвышен-
ное, венец бытия, и редкому человеку она  дается.  Философы-позитивисты,
чье ученье Мартин предпочитал другим, разъяснили ему биологический смысл
любви, и, продолжая цепь их тончайших научных рассуждений, он  пришел  к
мысли, что в любви человеческий организм достигает  высшей  цели  своего
существования, в любви не должно сомневаться, ее надо принимать от жизни
как величайшую награду. Блажен, кто любит, больше всех живущих дано ему,
и радостно было думать о "без памяти влюбленном", что пренебрегает  всем
земным - богатством, и здравомыслием, общественным мнениям  и  рукоплес-
каньями и даже самой жизнью и "все отдает за поцелуй".
   Многое из этого Мартин успел продумать прежде, кое-что  продумал  по-
том. Между тем он работал, не оставляя себе времени на отдых, за  исклю-
чением часов, что проводил с Руфью, и жил по-спартански. Два с половиной
доллара он платил за  комнатушку,  которую  снимал  у  португалки  Марии
Сильва, вдовы, лихой бабы, она тяжко трудилась, а нрав у нее был и  того
тяжелей, и ухитрялась с грехом пополам прокормить целую ораву ребятишек,
а горе и усталость порой заливала дешевым некрепким вином - брала галлон
за пятнадцать центов в погребке, на углу. Поначалу  Мартин  возненавидел
эту бабу и ее сквернословие, но глядя, как мужественно она борется с ни-
щетой, стал ею восхищаться. В домишке было четыре комнаты на всю  семью;
когда въехал Мартин, осталось три. Одна, гостиная, - веселая от пестрого
половика из крашеной пряжи, но и печальная от карточки  с  извещением  о
похоронах и от фотографии одного из многочисленных умерших Марииных мла-
денцев в гробу - предназначалась только для приема гостей. Шторы  в  ней
всегда были спущены, а Марииной босоногой команде строго-настрого  зака-
зано было ступать в эти священные  пределы,  кроме  особо  торжественных
случаев. Стряпала она в кухне, там же все ели, там она  еще  и  стирала,
крахмалила и гладила всю неделю напролет, кроме воскресенья, ибо  основ-
ной доход ей приносила стирка на более состоятельных соседей. Оставалась
спальня, такая же крохотная, как комнатушка Мартина, и там  теснились  и
ночевали сама Мария Сильва и семеро детишек. Мартин не уставал  дивиться
этому чуду - как они там умещаются. Каждый вечер из-за тонкой перегород-
ки ему слышно было во всех подробностях, как они укладываются, визжат, и
ссорятся, и тихонько щебечут, и сонно чирикают, будто пичуги. Другим ис-
точником дохода Марии были коровы, она держала двух, утром и вечером до-
ила, а днем они незаконно добывали себе пропитаниещипали травку на  пус-
тырях и по обочинам тротуаров, всегда под охраной одного или  нескольких
ее оборванных мальчишек, причем главная забота  пастушат  была  устеречь
коров от фараона.
   В своей комнатушке Мартин жил,  спал,  занимался,  писал  и  вел  хо-
зяйство. У единственного окна, что выходило на крыльцо,  стоял  кухонный
столик, служивший Мартину и письменным столом, и библиотекой,  и  столом
для пишущей машинки. Кровать у стены напротив занимала три четверти ком-
наты. Возле стола с одного края стоял дрянной комод, сработанный лишь бы
продать, а вовсе не для удобства владельца, и от него что ни день отщеп-
лялась фанеровка. Стоял он в углу, а в противоположном углу,  по  другую
сторону стола, была кухня: керосинка на ящике из-под крупы, в ящике  та-
релки и кухонная утварь, над ними на стене полка для провизии,  на  полу
ведро с водой. Воду приходилось носить из кухни, в комнате крана не  бы-
ло. В дни, когда Мартин стряпал, поднималось много пара и комод  лущился
вовсю. Над кроватью Мартин подвесил велосипед к  потолку.  Сперва  хотел
держать его в подвале, но босоногое потомство Сильва разболтало  подшип-
ники, проткнуло шины и вытащило его на улицу.  Тогда  Мартин  попробовал
пристроить его на крылечке, но поднялся юго-восточный ветер и  всю  ночь
машина мокла под дождем. И пришлось Мартину отступить и подвесить  вело-
сипед у себя под потолком.
   В тесном стенном шкафу хранилась одежда и книги, которые скопились  у
Мартина и которым уже не хватало места ни на столе, ни под  столом.  Чи-
тая, Мартин привык делать заметки, да такие подробные, что в  комнатушке
уж вовсе было бы не  повернуться,  не  придумай  он  развешивать  их  на
бельевых веревках, которые протянул в несколько рядов. Но и так  комната
была слишком забита, и скоро он уже с трудом лавировал в ней. Дверь мож-
но было отворить, только если закроешь дверцу  стенного  шкафа,  и  viсе
vеrsa. Пересечь комнату по прямой было невозможно. От двери к  изголовью
кровати приходилось идти зигзагами, поминутно меняя курс, и в темноте он
всякий раз на что-нибудь натыкался. Справившись с  дверями  и  дверцами,
надо было круто свернуть вправо, не то своротишь кухню.  Потом  он  брал
влево, чтобы не наскочить на изножье кровати, но стоило отклониться чуть
больше и наткнешься на угол стола. Ловко извернувшись,  удавалось  мино-
вать угол и, держась правой стороны,  пройти  по  своеобразному  каналу,
правым берегом которого была кровать, а противоположным  -  стол.  Когда
перед столом на обычном месте стоял единственный стул, канал  оказывался
несудоходным. Когда стул был не нужен, Мартин ставил его  вверх  ножками
на кровать, но иной раз, стряпая, сидел на стуле и читал,  пока  закипит
вода, ухитрялся даже прочесть абзац-другой, пока жарилось  мясо.  И  так
мал был кухонный угол, что, сидя на стуле, Мартин мог достать  все,  что
требовалось для стряпни. В сущности, стряпать сидя было удобно, стоя  же
он нередко заслонял себе свет.
   Здоровый желудок Мартина способен был переварить все что  угодно,  да
еще он умел готовить различные кушанья, питательные и притом дешевые.  В
его меню чаще всего входил гороховый суп, а также картошка и крупная ко-
ричневая фасоль, которую он готовил на мексиканский лад. Рис,  приготов-
ленный так, как не умели и вовек бы не научились  готовить  американские
хозяйки, он ел по меньшей мере раз в день. Сушеные фрукты стоили дешевле
свежих. Мартин постоянно варил их, и они всегда были под рукой и  шли  с
хлебом вместо масла. Изредка он позволял  себе  побаловаться  бифштексом
или суповой косточкой. Кофе пил дважды в день, без молока  и  сливок,  а
вечером заменял его чаем; но и то и другое приготовлено было отменно.
   Приходилось быть поэкономнее. Каникулы поглотили почти все, что  Мар-
тин заработал в прачечной, а свои поделки он заслал так далеко, что  от-
ветов из редакций можно, было ждать не раньше, чем через  несколько  не-
дель. За исключением тех часов, когда он встречался с Руфью или накорот-
ке навещал свою сестру Гертруду, он жил затворником и успевал сделать за
день столько, что всякий другой потратил бы на это не меньше трех  дней.
Спал он всего пять часов и работал изо дня в день по девятнадцать часов,
выдержать такое можно было только при его железном здоровье. Он не терял
ни единой минуты. К зеркалу прикреплял листки, где выписаны  были  новые
слова, их значения и произношение: бреясь, одеваясь, причесываясь, он их
заучивал. Такие же списки вывешивал на стене над керосинкой и тоже  учил
их, пока стряпал или мыл посуду. Списки постоянно менялись. Каждое  нез-
накомое или не совсем понятное слово, встреченное в книге, Мартин тотчас
выписывал, а когда их набиралось достаточно, печатал списо