животное. Он этого и  не  подозре-
вал, но как ни жалок был их дар, многие отдали ему лучшее, что в них бы-
ло. Никогда не задумываясь о самом себе, он не догадывался, что  есть  в
нем что-то, пробуждающее любовь в женских сердцах, - и потому их  так  к
нему влечет. Женщины часто его добивались, сам же он ничуть их не  доби-
вался; и никогда бы не подумал, что благодаря ему иные женщины  станови-
лись лучше. До сих  пор  он  смотрел  на  них  с  беззаботной  снисходи-
тельностью, а теперь ему казалось, женщины вечно цеплялись за него,  тя-
нули вниз своими грязными руками. Было это несправедливо по отношению  к
ним и к себе. Но, впервые задумавшись о самом себе, он и не  мог  судить
по справедливости, прошлое теперь виделось ему позорным, и он сгорал  от
стыда.
   Он порывисто поднялся и попробовал разглядеть себя в грязном  зеркале
над умывальником. Провел по зеркалу полотенцем и опять стал  себя  расс-
матривать, долго, внимательно. Впервые в  жизни  он  посмотрел  на  себя
по-настоящему. Глаза у него были зоркие, но до этой самой минуты замеча-
ли лишь вечно изменчивую картину мира, в  который  он  всматривался  так
жадно, что всматриваться в себя было уже недосуг. Он увидел голову и ли-
цо молодого двадцатилетнего парня,  но,  непривычный  оценивать  мужскую
внешность, не понял, что тут хорошо, а что плохо.  На  широкий  выпуклый
лоб падают темный каштановые пряди, волнистые, даже  чуть  кудрявятся  -
ими восхищалась каждая женщина, каждой хотелось гладить их ласково,  пе-
ребирать. Но он лишь скользнул по этой гриве взглядом, решив, что  в  Ее
глазах это не достоинство, зато  долго,  задумчиво  разглядывал  высокий
квадратный лоб, стараясь проникнуть внутрь, понять, хорошая  ли  у  него
голова. Толковые ли мозги скрываются за этим лбом - вот вопрос,  который
сейчас его донимал. На что они способны? Далеко ли они его поведут? При-
ведут ли к Ней?
   Интересно, видна ли душа в этих серо-стальных  глазах,  часто  совсем
голубых, вдвойне зорких оттого, что привыкли всматриваться в соленые да-
ли озаренного солнцем океана. И еще интересно, какими его глаза  кажутся
ей. Он попробовал вообразить, что чувствует она, глядя в его  глаза,  но
фокус не удался. Он вполне мог влезть в чужую  шкуру,  -  но  лишь  если
знал, чем и как тот человек живет. А чем и как живет она? Она чудо,  за-
гадка, где уж ему угадать хоть одну ее мысль! Ладно,  по  крайней  мере,
глаза у него честные, низости и подлости в них нет. Коричневое от загара
лицо поразило его. Ему и невдомек было, что он такой черный. Он  закатал
рукав рубашки, сравнил белую кожу ниже  локтя,  изнутри,  с  лицом.  Да,
все-таки он белый человек. Но руки тоже  загорелые.  Он  вывернул  руку,
другой рукой перекатил бицепс, посмотрел с той стороны, куда меньше все-
го достает солнце. Рука там совсем белая. Подумал, что  бронзовое  лицо,
отраженное в зеркале, когда-то было таким же белым, и засмеялся: ему и в
мысль не пришло, что немного найдется на свете бледноликих фей,  которые
могли похвастаться кожей светлей и глаже, чем у него, светлей, чем  там,
где ее не опалило яростное солнце.
   Рот был бы совсем как у херувима, если бы  не  одна  особенность  его
полных чувственных губ: в минуту напряжения он крепко их сжимает.  Порою
стиснет в ниточку - и рот становится суровый, непреклонный, даже аскети-
ческий. У него губы бойца и любовника. Того, кто способен упиваться сла-
достью жизни, а может ею пренебречь и властвовать над жизнью. Подбородок
и нижняя челюсть сильные, чуть выдаются вперед с  оттенком  той  же  во-
инственности. Сила в нем уравновешивает чувственность и как бы привносит
в нее свежесть, заставляя любить красоту только  здоровую  и  отзываться
ощущениям чистым. А меж губами сверкают зубы, которые  не  ведали  забот
дантиста и не нуждались в его помощи. Белые зубы, крепкие, ровные, решил
Мартин, разглядывая их. И, разглядывая, вдруг  забеспокоился.  Откуда-то
из глубин памяти всплыло смутное впечатление: вроде есть на свете  люди,
которые каждый день чистят зубы. Люди, что стоят куда выше него, люди ее
круга. Наверно, и она каждый день чистит зубы. Что бы она подумала,  уз-
най она, что он отродясь не чистил, зубы?  Он  непременно  купит  зубную
щетку, будет и у него такая привычка. Завтра же начнет,  не  откладывая.
Одними только подвигами до нее не дотянешься. Придется и в обиходе своем
все менять, и зубы чистить, и ошейник носить,  хотя  надеть  крахмальный
воротничок для него - все равно что отречься от свободы.
   Он все не опускал руку, потирая большим пальцем мозолистую  ладонь  и
разглядывая ее - грязь будто въелась в самую плоть,  никакой  щеткой  не
отдерешь. А какая ладонь у нее! Вспомнил и чуть не  захлебнулся  востор-
гом. Точно лепесток розы, подумал он; прохладная и нежная, будто снежин-
ка. Вот уж не представлял, что женская рука, всего лишь рука, может быть
такой восхитительно нежной... Вообразилось чудо - как она ласкает, такая
рука, он поймал себя на этой мысли и виновато покраснел. Слишком  грубо,
не годится так думать о ней. Такая мысль вроде спорит  с  возвышенностью
ее души. Вся она - хрупкий светлый дух, недосягаемый для всего низменно-
го, плотского; и все-таки опять и опять возвращалось это ощущение  -  ее
нежная ладонь в его руке. Он привык к шершавым, мозолистым рукам фабрич-
ных девчонок и женщин, занятых тяжелой работой. Что ж,  понятно,  отчего
их руки такие жесткие, но ее ладонь... Она такая нежная оттого, что  ни-
когда не знала труда. С благоговейным страхом он подумал: а ведь кому-то
незачем работать ради куска хлеба, и между ним и Руфью разверзлась  про-
пасть. Ему вдруг представилась эта аристократия - люди, которые не  тру-
дятся. Будто огромный бронзовый идол вырос перед ним на стене, надменный
и могущественный. Сам он работал с детства, кажется, даже первые  воспо-
минания связаны с работой, и все его родные работали ради  куска  хлеба.
Вот Гертруда. Руки ее загрубели от бесконечной домашней работы  и  то  и
дело распухают от стирки, багровеют, точно вареная говядина. А вот  дру-
гая, его сестра, Мэриан. Прошлым летом она работала на консервном  заво-
де, и ее славные тоненькие ручки теперь все в шрамах от ножей,  резавших
помидоры. Да еще по суставу на двух пальцах отхватила прошлой зимой  ре-
зальная машина на картонажной фабрике. В памяти остались загрубелые  ла-
дони матери, когда она лежала в гробу.  И  отец  работал  до  последнего
вздоха; к тому времени, как он умер, ладони его покрывали мозоли в  доб-
рых полдюйма толщиной. А у Нее руки мягкие, и у  ее  матери,  и  даже  у
братьев. Вот это всего поразительней; вернейший, ошеломляющий знак  выс-
шей касты, знак того, как бесконечно далека Руфь от него, Мартина.
   Горько усмехнувшись, он опять сел на кровать и наконец снял  башмаки.
Дурак. Опьянел от женского лица, от нежных белых ручек. А потом  у  него
перед глазами, на грязной штукатурке стены, вдруг возникла  картина.  Он
стоит  у  мрачного  многоквартирного  дома.  Поздний  вечер,  лондонский
Ист-Энд, и подле него стоит Марджи, пятнадцатилетняя фабричная девчонка.
Он проводил ее домой после обеда, который раз в году  хозяин  устраивает
для рабочих. Она жила в этом мрачном доме, где и свинье-то не место.  Он
протянул руку на прощанье. Марджи подставила губы для поцелуя, но он  не
собирался ее целовать. Почему-то он ее побаивался. И тогда  она  лихора-
дочно стиснула его руку. Он почувствовал, какая у нее жесткая мозолистая
ладонь, и волна жалости захлестнула его. Он увидел ее тоскливые голодные
глаза, истощенное недоеданием почти еще детское тело, пугливо и неистово
рванувшееся из детства к зрелости. И он обнял ее с бесконечным сострада-
нием, наклонился и поцеловал в губы. Она негромко радостно вскрикнула  и
по-кошачьи прильнула к нему. Несчастный заморыш! Мартин все  вглядывался
в эту картину далекого прошлого. По коже поползли мурашки, как в то  ве-
чер когда она приникла к нему и сердце его согрела жалость. Какая  серая
картина, все склизко серое, и под моросящим дождем склизкие камни мосто-
вой. А потом лучезарное сиянье разлилось по стене, и, заслоняя ту карти-
ну, проступило, замерцало бледное лицо Руфи в короне золотых волос,  да-
лекое и недосягаемое, как звезда.
   Он взял со стула книги - Браунинга и Суинберна - и поцеловал  их.  "А
все равно - она мне сказала прийти опять", - подумал он. Еще раз  глянул
на себя в зеркало и громко, торжественно произнес:
   - Мартин Иден, завтра первым делом пойдешь в библиотеку и  почитаешь,
как полагается вести себя в обществе. Понятно?
   Он погасил свет, и под тяжестью его тела заскрипели пружины.
   - И еще надо бросить сквернословить, дружище, надо бросить  сквернос-
ловить, - сказал он вслух.
   Он задремал, потом заснул, и такие ему снились диковинные сны,  какие
может увидеть разве что курильщик опиума.
 
   Глава 5
 
   Наутро он проснулся и после радужных снов очутился в  парной  духоте,
все пропахло мыльной пеной и грязным бельем, сотрясалось от  дребезжания
и скрежета тяжких будней. Выйдя из своей каморки,  Мартин  услыхал  хлю-
панье воды, резкий окрик, громкую затрещину - это задерганная сестра от-
вела душу на кем-то из  своих  многочисленных  отпрысков.  Вопль  малыша
пронзил Мартина как ножом. Он ощутил, что все, даже самый воздух,  кото-
рым он дышит, мерзко, низменно. Как далеко это от красоты и покоя, кото-
рыми полон дом Руфи. Там мир духовный, здесь -  материальный,  и  притом
низменно материальный.
   - Элфрид, поди сюда, - позвал он плачущего малыша и  полез  в  карман
брюк за деньгами, он держал их небрежно и тратил с той же  легкостью,  с
какой жил. Сунул мальчонке монету в двадцать пять центов, прижал его  на
минутку к себе, хотелось унять его слезы.
   - А теперь беги, купи леденцов, да смотри поделись с братьями и сест-
рами. Купи таких, чтоб сосать подольше.
   Гертруда подняла разгоряченное лицо от корыта и глянула на него.
   - Хватило бы к пятицентовика. Всегда ты так, не знаешь цену  деньгам.
Теперь малый объестся, живот заболит.
   - Ничего, сестренка, - весело возразил Мартин. - Над  моими  деньгами
трястись нечего. Доброе тебе утро, и поцеловал бы, да ты вот занятая.
   Быть бы с сестрой поласковее, хорошая она, и по-своему его любит.  Но
с годами она все больше становится на себя не похожа, бывает, ее не пой-
мешь. Тяжкая работа, куча ребятишек, сварливый муж - наверно, из-за все-
го этого она так переменилась. И вдруг - Мартину вообразилось, будто все
ее существо вбирает в себя что-то от гниющих овощей, вонючей мыльной во-
ды и замусоленной мелочи, которую она принимает за прилавком.
   - Поди позавтракай, - буркнула она, хотя в  душе  была  довольна.  Из
всего бродячего выводка братьев Мартин всегда был ее любимцем. - И  при-
бавила, вдруг ощутив как что-то дрогнуло в ее сердце: - Дайка-ка я  тебя
поцелую.
   Большим и указательным пальцем она сняла стекающую пену с одной руки,
потом с другой. Мартин обхватил ее расплывшуюся талию и поцеловал  влаж-
ные от жары и пара губы. Ее глаза наполнились слезами -  не  столько  от
сильного чувства, сколько от слабости,  которую  вызывала  вечная  непо-
сильная работа. Сестра оттолкнула его, но он уже успел заметить ее  сле-
зы.
   - Завтрак в духовке, - поспешно  сказала  она.  -  Джим,  должно,  уж
встал. Я спозаранку на ногах, стирка, у меня. А теперь  пошевеливайся  и
поскорей выметайся. Дома нынче хорошего не жди, Том-то взял pacчет, при-
дется Бернарду самому побывать за возчика..
   Мартин пошел на кухню, а сердце щемило, распаренное лицо  сестры,  ее
неряшливый вид растравляли душу. Будь у нее на это немного времени,  она
бы его любила. Но она до полусмерти замучена. Скотина Бернард  Хиггинбо-
тем, совсем ее загонял. И однако Мартин  поневоле  почувствовал,  что  в
сестрином поцелуе не было никакой прелести. Правда, то был необычный по-
целуй. Уже многие годы Гертруда целовала его, лишь  когда  он  уходил  в
плаванье или возвращался. Но сегодняшний поцелуй отдавал мыльной  пеной,
а губы у нее дряблые. Они не прижались к его губам быстро,  сильно,  как
положено в поцелуе. Это был поцелуй усталой женщины, чья усталость копи-
лась так долго, что она разучилась целоваться. Мартин помнил ее девушкой
- до того, как выйти замуж, она, бывало, после тяжелого рабочего  дня  в
прачечной ночь напролет танцевала с лучшими танцорами, а наутро прямиком
с танцев опять отправлялась в прачечную - и хоть бы что. А потом он  по-
думал о Руфи, у нее, наверно, губы прохладные и нежные, ведь вся  она  -
прохлада и нежность. Должно быть, она и целует, как пожимает  руку,  как
смотрит на тебя, - бесхитростно, от души. Он осмелился представить, буд-
то ее губы коснулись его губ, да так живо это  представил,  что  у  него
закружилась голова и показалось, он парит в облаке розовых  лепестков  и
весь пропитался их ароматом.
   На кухне он застал Джима, второго квартиранта, тот лениво ел  овсяную
кашу и смотрел скучливо, отсутствующим взглядом. Он был подручным слеса-
ря, и его слабовольный подбородок, сластолюбие и вместе с тем трусоватая
тупость были верным знаком, что в жизни ему не преуспеть.
   - Чего не ешь? - спросил он, когда Мартин уныло ковырнул уже простыв-
шую недоваренную кашу. - Опять вчера напился?
   Мартин покачал головой. Все, что вокруг, угнетало  своим  убожеством.
Казалось, Руфь Морз теперь от него дальше прежнего.
   - А я напился, - беспокойно хихикнув, похвастался  Джим.  -  Набрался
под завязку. И девчонка подвернулась первый сорт! Домой меня Билли  дос-
тавил.
   Мартин кивком подтвердил, что слушает - так уж он был устроен -  выс-
лушивал всякого, кто бы с ним ни заговорил, - и налил  себе  чашку  чуть
теплого кофе.
   - В Лотос-клуб на танцы пойдешь вечером? - спросил Джим. -  Пиво  бу-
дет, а если нагрянет  компания  из  Темескала,  заварушки  не  миновать.
Мне-то плевать. Все равно поведу свою подружку. Ух, и погано ж у меня во
pтy!
   Он скривился, попытался смыть мерзкий вкус глотком кофе.
   - Ты Джулию знаешь?
   Марин покачал головой.
   - Подружка моя, - объяснил Джим, - пальчики оближешь.  Познакомил  бы
тебя с ней, да боюсь, отобьешь. И чего девчонки к тебе льнут,  ей-ей  не
пойму, а только все они от нас к тебе кидаются, прямо тошно.
   - У тебя ни одной не переманил, - равнодушно ответил Мартин.  Надо  ж
как-то досидеть за завтраком.
   - Ну да, не переманил, - вскинулся Джим. - А Мэгги?
   - Ничего у меня с ней не было. Даже  и  не  танцевал  с  ней  больше,
только в тот вечер.
   - Во-во, того раза и хватило! - воскликнул Джим, - Станцевал ты с ней
да поглядел на нее - крышка. Оно конечно, у тебя на уме ничего такого не
было, а она мне сразу от ворот поворот. Больше и не глядит на меня. Знай
все про тебя спрашивает. Ты б только захотел, она б тебе  живо  свиданье
назначила.
   - Так ведь я не хотел.
   - А все едино. Где уж мне с тобой тягаться. - Джим посмотрел на  него
с восхищением. - И чем это ты их зацепляешь, Март?
   - Не сохну по ним, вот чем, - был ответ.
   - Прикидываешься, мол, тебе до них и дела нет?  -  жадно  допытывался
Джим.
   Мартин призадумался, ответил не сразу.
   - Пожалуй, и так можно, да сдается, оно по-другому. Мне и правда  нет
до них дела... почти что. А ты прикинься, глядишь, и подействует.
   - Эх, не был ты вчера на танцульке в гараже Райли, - ни с того  ни  с
сего заявил Джим. - Многие ребята сплоховали. Был там один красавчик  из
Западного Окленда. По кличке Крыса. Такой ловкий. Никто в  подметки  ему
не годился. Мы все жалели, что тебя нет. А где тебя носило?
   - Ездил в Окленд, - ответил Мартин.
   - Представление глядел?
   Мартин отодвинул тарелку и встал.
   - Вечером на танцах будешь? - крикнул вдогонку Джим.
   - Нет, навряд ли, - ответил Мартин.
   Он спустился по лестнице и вышел на улицу, спеша надышаться. В  спер-
том воздухе квартиры он задыхался, а болтовня подручного доводила до бе-
шенства. В иные минуты он еле сдерживался, готов был ткнуть того  мордой
в тарелку с кашей. Казалось, чем дольше Джим болтает, тем дальше  отсту-
пает от него Руфь. Как стать достойным ее, когда водишь компанию с такой
вот скотиной? Марина ужаснула огромность встающей перед ним задачи, при-
давило тяжкое бремя - принадлежность к рабочему люду. Все держит  его  и
не дает подняться - сестра, ее дом и семья, подручный слесаря Джим, все,
кого он знает, все, с чем связан самой жизнью.  Он  ощутил  оскомину  от
жизни, а ведь прежде она радовала, хотя вокруг было все то  же.  Никогда
его не одолевали сомнения, разве только над книгами, так ведь книги  они
книги и есть, - красивые сказки о сказочном  неправдоподобном  мире.  Но
теперь он увидел этот мир, подлинный, самый настоящий, и на вершине  его
- цветок, женщину по имени Руфь; и с тех пор ему суждена горечь  и  ост-
рая, болезненная тоска и мука безнадежности, тем более жгучие, что пита-
ет их надежда.
   Он поколебался, в какую читальню пойти, в Берклийскую или Оклендскую,
и порешил в Оклендскую, ведь в Окленде живет Руфь. Как знать,  вдруг  он
ее встретит там: библиотека - самое подходящее для нее место. С чего на-
чинать в библиотеке, он не знал и долго бродил между бесчисленными ряда-
ми полок с беллетристикой, и наконец девушка, похожая на француженку,  с
тонкими чертами лица - она, видно, тут распоряжалась, - сказала ему, что
списочный отдел наверху. Он не сообразил спросить совета у человека, си-
дящего там за столом, и отправился путешествовать среди полок с  книгами
по философии. Про философские книги он слыхал, но ему и не  снилось  что
по этой части столько понаписано. Высокие полки с громоздящимися на  них
увесистыми томами вызывали растерянность и в то же время  подзадоривали.
Тут было над чем поломать голову. В математическом отделе он увидел кни-
ги по тригонометрии, принялся было листать и в недоумении  уставился  на
непонятные формулы и цифры. Он же умеет читать на родном  языке,  а  это
какая-то чужая речь. Норману и Артуру она известна. Он слышал ее от них.
А ведь они братья Руфи. Он ушел от этих полок в отчаянии. Казалось, кни-
ги наступают со всех сторон, сейчас раздавят. Раньше он и не  догадывал-
ся, что запас человеческих знаний так велик.
   Стало страшно. Да разве его  мозгу  со  всем  этим  совладать?  Потом
вспомнилось, что есть же люди, и немало, кто с этим совладал; и он шепо-
том дал себе великую клятву, страстно поклялся, что, раз с этим  справи-
лись те люди, справится и он, он не глупее других.
   Так он бродил там и разглядывал набитые мудростью человечества полки,
и уныние то и дело сменялось восторгом. В одном из смешанных отделов  он
наткнулся на "Конспект Норрье". Он благоговейно переворачивал  страницы.
Этот язык ему все же сродни. Их роднит море. Потом он увидел  "Навигаци-
онный справочник" Боудича и книги Лекки и Маршалла. Вот он будет изучать
навигацию. Бросит пить, выучится и станет капитаном. В  эту  минуту  ему
казалось: Руфь совсем рядом. Став капитаном, он женится на ней (если она
пойдет за него). А не пойдет, что ж, благодаря Ей он станет жить достой-
но и все равно бросит пить. Потом вспомнил про страховые компании и  про
судовладельцев, и те и другие над капитаном хозяева, и те и другие могут
его погубить, а выгода у них прямо противоположная. Он  окинул  взглядом
комнату, десять тысяч книг, и прищурился. Нет,  ну  его,  море.  В  этом
книжном богатстве - силища, и если ему суждены великие дела,  он  должен
совершить их на суше... И потом, капитанам ведь не положено брать с  со-
бой в плавание жен.
   Наступил полдень, а там день стал клониться к  вечеру.  Мартин  забыл
про еду, он рылся в книгах о правилах приличия - ведь не только  о  том,
какое новое дело выбрать, думал он, он ломал голову и над совсем простым
и определенным вопросом. Если познакомился с девушкой  из  хорошего  об-
щества и она пригласила тебя заходить, скоро ли  можно  зайти?  Вот  как
сложился у него в уме этот вопрос. Обширный свод  правил  хорошего  тона
ужаснул его, и он