и узнал,  откладывал  в  отдельную
ячейку памяти. Так, у него был огромный запас сведений о мореплавании. И
уже немалый запас представлений о женщинах. Но ему казалось,  между  мо-
реплаванием и женщинами не было ничего общего. Ничто  не  связывало  эти
разные ячейки памяти. Он счел бы смехотворным,  невозможным,  будто,  по
самой природе знания, возможна какая-то связь между женщиной, бьющейся в
истерике, и шхуной, подхваченной штормом или потерявшей курс. А  Герберт
Спенсер показал ему, что не только нет в этом ничего смехотворного,  но,
напротив, тут непременно должна быть связь. Все соотносится одно с  дру-
гим, от отдаленнейшей звезды, затерянной в небесных просторах, до мириа-
дов атомов в песчинке под ногой.
   Это новое представление не переставало изумлять Мартина, и  он  ловил
себя на том, что постоянно ищет связь между всем и вся в подлунном  мире
и в заоблачных высях. Он составлял списки самых несочетаемых  явлений  и
понятий и не успокаивался,  пока  не  удавалось  установить  между  ними
родство - родство между любовью, поэзией, землетрясением, огнем,  грему-
чими змеями, радугой, драгоценными камнями, уродствами, солнечными зака-
тами, львиным рыком, светильным газом, людоедством, красотой, убийством;
рычагом, точкой опоры и табаком. Таким образом он объединял вселенную  и
разбирался в ней, разглядывал или бродил по ее  закоулкам,  тропинкам  и
дебрям не как перепуганный скиталец в чащобе неразгаданных тайн, сам  не
ведающий, чего ищет, нет, он наблюдал, и отмечал на  карте,  и  постигал
все, что только можно. И чем больше узнавал, тем горячей восхищался все-
ленной, и жизнью, и тем, что сам живет в этом мире.
   - Дурак! - кричал он своему отражению в зеркале. - Ты хотел писать  и
пытался писать, а о чем было писать? Что у тебя такого  было  за  душой?
Кой-какие ребяческие понятия да незрелые чувства, жадное, но  неосознан-
ное чувство красоты, дремучее невежество, сердце, готовое разорваться от
любви, и мечта, огромная, как эта любовь, и бесплодная, как  твое  неве-
жество. А еще хотел писать. Ты только еще начинаешь постигать что-то,  о
чем можно писать. Ты хотел творить красоту, но где тебе, ты же ведать не
ведаешь, что она такое - красота. Ты хотел писать о жизни, но ты же  ве-
дать не ведаешь самых ее основ. Ты хотел писать о мире, о том, как  уст-
роен мир, а мир для тебя головоломка, и об этом говорили бы и твои писа-
ния. Но не унывай, Мартин, дружище!  Ты  еще  напишешь.  Ты  уже  знаешь
кое-что, самую малость, но ты на правильном пути и узнаешь больше.  Ког-
да-нибудь, если повезет, ты будешь знать едва ли не все, что возможно. И
тогда будешь писать.
   Он поведал Руфи о своем замечательном открытии, хотел разделить с ней
всю свою радость, все изумление. Но она осталась едва ли не  равнодушна.
Молча выслушала - видно, уже успела познакомиться с этим в университете.
Открытие не взволновало ее, как Мартина, и не реши он, что  не  так  уж,
видно, это для нее ново и неожиданно, он бы поразился. Оказалось,  Артур
и Норман тоже верят в теорию эволюции и читали Спенсера,  хотя,  похоже,
он не повлиял на них всерьез, а косматый малый в очках, Уилл  Олни,  при
имени Спенсера презрительно фыркнул и повторил шуточку,  которую  Мартин
слышал в парке: "Нет бога, кроме Непостижимого, и Герберт Спенсер пророк
его".
   Но Мартин простил ему насмешку, так как начал понимать, что Олни вов-
се не влюблен в Руфь. Позднее, по всевозможным мелочам, он убедился, что
тот не только равнодушен к Руфи, но даже относится к ней неприязненно, и
это Мартина огорошило. Не укладывалось это у него в голове.  Престранное
явление, никак его не связать со всем остальным, что происходит в  мире.
Однако он пожалел молодого чудака - видно, бедняга жестоко обделен  при-
родой, оттого и неспособен оценить всю красоту, все  совершенство  Руфи.
Несколько воскресений они ездили на велосипедах в горы, и Мартин мог во-
очию убедиться, что между Руфью и Олни  шла  необъявленная  война.  Олни
предпочитал общество Нормана, предоставляя Артуру и Мартину сопровождать
Руфь, за что Мартин был ему весьма признателен.
   До чего же отрадны были для Мартина те воскресенья, - конечно,  всего
отрадней оттого, что рядом была Руфь, но еще и оттого, что  ставили  его
почти на равную ногу с молодыми людьми ее круга. Хотя  они  долгие  годы
получали систематическое образование, Мартин убедился, что вовсе не  ус-
тупает им в умственном развитии, а часы, проведенные за разговором с ни-
ми, давали случай применить на деле знание родного языка  -  недаром  он
так старательно занимался грамматикой. Он забросил книжки о правилах хо-
рошего тона и опять стал внимательно присматриваться, как ведут себя эти
молодые люди. Если не считать минут, когда он слишком увлекался разгово-
ром, он постоянно был начеку, зорко наблюдал за каждым их шагом, перени-
мал у них маленькие секреты благовоспитанности и учтивости.
   Поначалу Мартина удивляло, что Спенсера очень мало читают.
   - Герберт Спенсер... - сказал библиотекарь. - О да, великий ум. - Но,
похоже, суть трудов этого великого ума ему неизвестна. Однажды  вечером,
после обеда, на котором был и мистер Батлер, Мартин заговорил о  Спенсе-
ре. Мистер Морз резко обрушился на английского философа за  агностицизм,
по признался, что "Основные начала" не читал, а  мистер  Батлер  заявил,
что Спенсер нагоняет на него тоску, - не читал ни единой его  строчки  и
прекрасно обходится без него. Мартин засомневался, и, не обладай он  та-
ким самостоятельным умом, он согласился бы с общим мнением и  махнул  на
Спенсера рукой. Но ему мысли Спенсера, казались  убедительными:  он  был
уверен, махнуть рукой на Спенсера - все равно что  мореплавателю  выбро-
сить за борт компас и хронометр. И он продолжал вгрызаться в теорию эво-
люции, чем дальше, тем уверенней, сам овладевал предметом, да еще черпал
подтверждения в трудах многих и многих ничем не  связанных  между  собой
авторов. Чем больше он читал, тем шире оказывался круг знаний,  ему  еще
неведомых, и он непрестанно горевал, что в сутках всего-навсего двадцать
четыре часа.
   Так коротки были дни, что он наконец решил бросить алгебру и  геомет-
рию. К тригонометрии он и не подступался. Потом вычеркнул из  расписания
занятий и химию, оставил только физику.
   - Я не специалист, - оправдываясь, сказал он Руфи. - И  не  собираюсь
становиться специалистом. Наук такое  множество,  хорошо,  если  за  всю
жизнь человек овладеет хотя бы десятой долей. Мне нужно общее  образова-
ние. А когда понадобятся специальные знания, я обращусь к книгам специа-
листов.
   - Но ведь это совсем не то, что владеть знаниями самому, -  возразила
Руфь.
   - А зачем все знать самому? Мы пользуемся работами  специалистов.  На
то они и существуют. Вот сегодня я видел, у вас в доме  работают  трубо-
чисты. Они специалисты, и, когда  они  сделают  свое  дело,  вы  с  удо-
вольствием будете пользоваться прочищенными дымоходами,  а  ведь  вы  не
знаете, как дымоходы устроены.
   - Боюсь, это притянуто за уши.
   Она как-то странно посмотрела на Мартина, и в ее взгляде, в  тоне  он
ощутил упрек. Но он был уверен в своей правоте.
   - Все подлинные мыслители, величайшие умы человечества, опирались  на
специалистов. Так поступал Герберт Спенсер. Он  обобщил  открытия  тысяч
исследователей. Чтобы открыть все это самому, он должен был  бы  прожить
тысячу жизней. Так же и Дарвин. Он воспользовался всем тем,  что  узнали
цветоводы и скотоводы.
   - Вы правы, Мартин, - сказал Олни. - Вы понимаете, что вам  нужно,  а
Руфь не понимает. Она не понимает даже, что нужно ей самой.
   - Да-да, - торопливо продолжал он, не давая ей возразить. -  Я  знаю,
вы это называете общей культурой. Но если стремишься к  общей  культуре,
совершенно неважно, что именно изучаешь. Можно  изучать  французский,  а
можно немецкий, а можно отказаться от того и от другого и заняться эспе-
ранто, и все равно это приобщит вас к культуре. В тех же целях можно за-
няться греческим или латынью, хотя они никогда вам не пригодятся. И  все
равно это будет, видите ли, культура. Да что там, вот Руфь изучала древ-
неанглийский, и весьма успешно, было это два года назад,  а  сейчас  она
только и помнит: "Когда апрель обильными дождями... ", - как бишь у  Чо-
сера?
   - И все равно это приобщало к культуре, -  со  смехом  продолжал  он,
опять не давая Руфи возразить. - Знаю. Со мной та же история.
   - Но вы так говорите  о  культуре,  словно  она  должна  быть  только
средством, - воскликнула Руфь. Глаза ее  сверкали,  на  щеках  вспыхнули
красные пятна. - Культура сама по себе-цель.
   - Но Мартину не того надо.
   - Откуда вы знаете?
   - К чему вы стремитесь, Мартин? - требовательно, глядя в упор,  спро-
сил Олни.
   Мартину стало не по себе, он с мольбой смотрел на Руфь.
   - Да, к чему вы стремитесь? - спросила Руфь. - Разрешите наш спор.
   - Да, конечно, я стремлюсь к культуре, - неуверенно  проговорил  Мар-
тин. - Я люблю красоту, а культура поможет  тоньше,  острее  чувствовать
красоту.
   Она кивнула, явно торжествуя.
   - Вздор, и вы сами это знаете, - отозвался Олни. - Мартину нужна про-
фессия, а не культура. Для него культура неотъемлема от  профессии,  так
уж получилось. А пожелай он стать химиком, мог бы обойтись без культуры.
Мартин хочет стать писателем, а сказать об этом боится, ведь  это  будет
значить, что вы неправы.
   - А почему он хочет стать писателем? - продолжал Олни. -  Потому  что
он не богач. Почему вы забиваете себе голову древнеанглийским и  культу-
рой вообще? Потому что вам не надо пробивать себе дорогу в жизни. На  то
у вас есть отец. Он покупает вам платья и  все  прочее.  Наше  образова-
ние-ваше, мое, Артура, Нормана-какой от него толк? Мы  наглотались  этой
самой культуры, а если наши  папочки  сегодня  разорятся,  нам  придется
завтра же сдавать экзамены на право преподавать в школе. В самом луч-шем
случае, Руфь, вы только и сумеете стать учительницей где-нибудь  в  про-
винции или преподавать музыку в пансионе для девиц.
   - А вы-то что сумеете? - спросила она.
   - Ничего путного. Буду получать доллара полтора на какой-нибудь  чер-
ной работе, а может быть, меня взяли бы репетитором  в  заведение  Хенли
для умственно отсталых, заметьте, я сказал "может быть", а может быть, к
концу первой же недели меня выставили бы за непригодностью.
   Мартин внимательно следил за их спором и, убежденный, что прав  Олни,
возмущался, однако, его довольно бесцеремонным обращением с Руфью,  Пока
он слушал, у него сложилось новое понятие о любви. Рассудок не имеет ни-
чего общего с любовью. Совершенно неважно, правильно рассуждает та, кого
любишь, или неправильно. Любовь выше рассудка. Ну, не понимает Руфь, что
ему позарез нужна профессия, но ведь от этого она  мила  ему  ничуть  не
меньше. Она ему бесконечно мила, и каковы бы ни были ее взгляды, это ни-
чего не меняет.
   - Что такое? - спохватился он, когда Олни каким-то  вопросом  прервал
ход его размышлений.
   - Я говорю, надеюсь, у вас хватит ума не засесть за латынь.
   - Но латынь не просто культура, - перебила Руфь. - Это умственный ба-
гаж.
   - Так как же, неужели вы засядете за латынь? - не отставал Олни.
   Мартин не знал, как выпутаться. Он видел, Руфь нетерпеливо  ждет  его
ответа.
   - Боюсь, у меня не останется времени, - сказал он наконец. - Я  бы  и
рад, но не останется времени.
   - Видите, Мартин старается не ради культуры, - ликовал Олни. - Он хо-
чет чего-то добиться, преуспеть.
   - Но ведь занятия латынью развивают интеллект. Это тренирует ум. Дис-
циплинирует его, - Руфь с надеждой смотрела на  Мартина,  словно  ждала,
что он передумает. - Ведь вот футболисты перед важными играми непременно
тренируются. Так же нужна и латынь для мыслящего человека. Это трениров-
ка ума.
   - Вздор и чепуха! Так нам твердили в детстве. Но одного нам тогда  не
говорили. Предоставили нам самим после открыть эту истину. - Олни помол-
чал для внушительности, потом прибавил: - А не сказали нам, что  каждому
джентльмену надо изучать латынь, но знать ее джентльмену не надо.
   - Нет, это несправедливо, - воскликнула Руфь. - Так я и знала, что вы
все высмеете и вывернете наизнанку.
   - Ладно, я сострил, - был ответ, - а все-таки это справедливо. Латынь
только и знают аптекари, адвокаты да латинисты. И если  Мартин  метит  в
аптекари, в адвокаты или в преподаватели латыни, значит, я не угадал. Но
тогда спрашивается, при чем тут Герберт Спенсер? Мартин только что  отк-
рыл его для себя и совсем на нем помешался. А почему? Потому что Спенсер
открывает ему какой-то путь. Ни меня, ни вас Спенсер никуда не приведет.
Нам незачем куда-то идти.  Вы  просто-напросто  выйдете  замуж,  мне  же
только и надо будет присматривать за поверенными и  управляющими,  а  уж
они станут пасти денежки, которые мне оставит папаша.
   Олни собрался уходить, но у дверей приостановился  и  дал  прощальный
залп:
   - Оставьте вы Мартина в покое, Руфь. Он сам знает, что ему надо. Пос-
мотрите, сколько он уже успел. Как подумаю, мне иногда  тошно  делается,
тошно и стыдно за себя. Он уже знает о мире, о жизни, о назначении чело-
века и обо всем прочем много больше, чем Артур,  Норман,  я,  да  и  вы,
кстати, несмотря на всю нашу латынь, и французский, и  древнеанглийский,
несмотря на всю нашу культуру.
   - Но Руфь моя учительница, - рыцарски вступился Мартин. - Тем  немно-
гим, что я знаю, я обязан ей.
   - Чушь! - Олни посмотрел на Руфь, лицо у него стало злое.  -  Вы  еще
вздумаете меня уверять, будто читаете Спенсера по ее совету, - как бы не
так. И о Дарвине и об эволюции она знает не больше, чем я о  копях  царя
Соломона. Какое это головоломное спен-серовское толкование чего-то вы на
нас недавно обрушили? Неопределенное, непоследовательное,  какая-то  там
гомогенность. Обрушьте-ка это на нее - и посмотрите, поймет ли она  хоть
слово. Это, видите ли, не культура. Так-то вот, и, если вы займетесь ла-
тынью, Мартин, я перестану вас уважать.
   И хотя спор этот был интересен Мартину, он все  время  ощущал  и  ка-
кую-то досаду. Речь шла об ученье, о занятиях - о том, как овладеть  ос-
новами знаний, и этот задиристо-мальчишеский тон никак не вязался с  тем
подлинно важным, что волновало Мартина, - он-то стремился  глубоко  про-
никнуть в жизнь, вцепиться в нее накрепко орлиной хваткой, его  до  боли
потрясали грандиозные открытия, и уже рождалось понимание, что  он  всем
этим способен овладеть. Ему казалось, он словно поэт, выброшенный кораб-
лекрушением на неведомую землю, - он владеет могучим даром выражать кра-
соту, а запинается, заикается, тщетно пробует петь на грубом  варварском
наречии своих новых собратьев. Вот и он так. Остро, мучительно чувствует
то великое, всеобъемлющее, что есть в мире, а вынужден топтаться и  про-
бираться ощупью среди школярской болтовни и спорить, следует ли ему изу-
чать латынь.
   - Да при чем тут латынь, черт подери? - крикнул он в тот вечер своему
отражению в зеркале. - На кой мне эта мертвечина. Почему и мной и  живу-
щей во мне красотой должны заправлять мертвецы? Красота жива и  непрехо-
дяща. Языки возникают и отмирают. Они прах мертвых.
   А потом он подумал, что совсем недурно выражает свои мысли, и, ложась
спать, недоумевал, почему не  удается  так  разговаривать,  когда  рядом
Руфь. При ней он превращается в школьника и говорит школьным языком.
   - Дайте мне время, - сказал он вслух. - Дайте только время.
   Время! время! время! - вечная его жалоба.
 
   Глава 14
 
   Не благодаря Олни, но наперекор Руфи, наперекор своей любви к Руфи он
все-таки решил не браться за латынь. Для него главное -  время.  Столько
еще есть всего, что куда важнее латыни, столько областей знания громко и
властно взывают к нему. И надо писать. Надо зарабатывать деньги.  А  его
еще ни разу не напечатали. Два десятка рукописей без конца скитаются  по
журналам. Как другим удается печататься? Долгими часами просиживал он  в
публичных библиотеках, жадно, пристально вчитывался в написанное  други-
ми, сравнивал со своим и доискивался, доискивался: что же за секрет  они
открыли, почему им удается продать свои работы.
   Поразительно, сколько печатают всяческой  мертвечины.  Ни  света,  ни
жизни, ни красок. Ни проблеска жизни, а ведь продано, по  два  цента  за
слово, по двадцать долларов за тысячу - так говорилось в газетной замет-
ке: Непостижимо, счету нет рассказам, написанным, правда, легко, но  на-
чисто лишенным жизненной силы и подлинности.  Жизнь  так  необыкновенна,
она чудо, она полна загадок, грез, героических свершений, а в этих расс-
казах одни серенькие будни. Он ощущал напряжение и накал жизни, ее жар и
кипенье и мятежное неистовство - вот бы о чем писать!  Хотелось  воссла-
вить дерзновенных храбрецов, не теряющих надежду, безрассудных  влюблен-
ных, титанов, которые борются в напряжении и накале, среди ужаса и  тра-
гедий, и сама жизнь уступает их натиску. А журнальные рассказы,  похоже,
усердно прославляют всяких мистеров  Батлеров,  скаредных  охотников  за
долларами, и серенькие любовные интрижки сереньких людишек.  Может,  это
оттого, что сами редакторы журналов такие серенькие?  Или  они  попросту
боятся жизни - и писатели эти, и редакторы, и читатели?
   Но главная его беда, что нет у него знакомых редакторов и  писателей.
Не знает он ни одного, писателя и даже, никого, кто хотя бы пробовал пи-
сать. Нет никого, кто бы с ним потолковал, хоть что-то объяснил,  что-то
посоветовал. Ему стало казаться, что редакторы вовсе и не люди.  Похоже,
они винтики в какой-то машине. Вот что это такое - просто-напросто маши-
на. Он изливает душу в рассказах, очерках, в стихах и  вверяет  их  этой
самой машине. Аккуратно складывает листы, вкладывает в  большой  конверт
вместе с рукописью столько-то марок, заклеивает конверт, лепит  на  него
еще марки и опускает в почтовый ящик. Конверт отправляется в путь, а че-
рез какое-то время почтальон приносит ему рукопись уже в другом  большом
конверте, а на нем те самые марки, которые, он приложил, отсылая ее. Нет
там, на другом конце пути, живого  редактора,  а  лишь  хитроумное  уст-
ройство из винтиков, которое перекладывает рукопись в другой  конверт  и
лепит на него марки. Это все равно как торговые автоматы: бросишь в щель
мелкую монету, механизм зажужжит и выбросит тебе плитку жевательной  ре-
зинки или шоколадку. Смотря по тому, в какую щель опустил монету. Так  и
с редакторской машиной. Попадешь в одну щель  -  высылают  чек,  в  дру-
гую-листок с отказом. Мартин пока попадал только во вторую.
   Именно листки с отказом довершали чудовищное сходство происходящего с
действием автомата. Листки эти отпечатаны были по одному стандарту, и он
получил их сотни - по десятку, а то и больше на каждую из ранних рукопи-
сей. Если бы в  каком-нибудь  из  этих  отказов  была  одна-единственная
строчка, за которой чувствовался бы написавший ее живой человек,  он  бы
взбодрился. Но ни один редактор не подтвердил таким образом,  что  он  и
вправду существует. Вот и оставался единственный вывод: там, куда прихо-
дят рукописи, живых людей нет, лишь безостановочно крутятся хорошо  сма-
занные винтики этой самой машины.
   Он был отличный борец, самоотверженный, упорный, и готов был  бы  еще
годами питать эту машину; но он истекал кровью, и исход  борьбы  решали,
не годы, а недели. Каждую неделю счет за жилье и стол  приближал  его  к
гибели, и почти так же неумолимо истощали его почтовые расходы на  сорок
рукописей. Он уже не покупал книг и экономил на мелочах, пытаясь  отсро-
чить неизбежный конец; но экономить не умел и на неделю  приблизил  этот
конец, дав младшей сестре, Мэриан, пять долларов на платье.
   Он сражался во тьме, без совета, без поддержки, вопреки  общему  нео-
добрению. Даже Гертруда начала поглядывать на него косо. Сперва, как лю-
бящая сестра, она была снисходительна к его, как она считала,  дури,  но
теперь, как заботливая сестра, встревожилас