лугу, высоко в горах, или же среди серых песчаных дюн, и  у
ног пенятся волны, или далеко-далеко в тропиках на каком-нибудь  острове
- детище вулкана, где низвергаются водопады и взлетает облако мельчайших
брызг и эта влажная завеса колышется и  трепещет  при  каждом  дуновенье
прихотливого ветерка и уносится к океану. Но на  переднем  плане  всегда
они вдвоем, он и Руфь, властелины красоты, они неизменно читают и делят-
ся мыслями, всегда на фоне природы, а еще дальше в глубине всегда  смут-
но, в дымке, видятся работа, успех, заработанные им деньги, которые дают
независимость от мира и от всех его сокровищ.
   - Я бы посоветовала моей дочурке поостеречься, - сказала однажды Руфи
миссис Морз.
   - Я знаю, о чем ты. Но это невозможно. Он не... Руфь  покраснела,  но
виной тому было девичье смущение - ведь ей  впервые  пришлось  обсуждать
то, что в жизни свято, и обсуждать с матерью,  которую  она  тоже  свято
чтила.
   - Не твоего круга, - докончила за нее мать. Руфь кивнула.
   - Мне не хотелось так говорить, но это верно. Он неотесанный, грубый,
сильный... чересчур сильный... Его жизнь не была...
   Она замялась, не могла договорить. Так ново было говорить на подобные
темы с матерью. И опять мать докончила ее мысль.
   - Его жизнь была не безупречна, вот что ты хотела сказать.
   Опять Руфь кивнула и опять залилась краской.
   - Да, об этом, - сказала она. - Хоть и не по своей вине, но он  слиш-
ком часто соприкасался с...
   - С грязью?
   - Да, с грязью. И он меня пугает. Иной раз я в ужас прихожу, с  такой
легкостью он рассказывает о своих прежних безрассудствах, будто это  со-
вершенные пустяки. А это ведь далеко не пустяк, правда?
   Они сидели обнявшись, и, когда Руфь замолчала, миссис Морэ  погладила
руку дочери, ждала, что она еще скажет.
   - Но он мне ужасно интересен, - продолжала Руфь. - В каком-то  смысле
он мой подопечный. И потом, он мой первый друг-мужчина... ну, не  совсем
друг, вернее, сразу и друг и подопечный. А подчас, когда он меня пугает,
мне кажется, я завела бульдога, просто для развлечения, как иные заводят
подружек, но бульдог не игрушка, он  тянет  вовсю,  показывает  зубы,  и
страшно, вдруг сорвется с поводка.
   И опять мать ждала.
   - Я думаю, он меня и занимает, почти как бульдог. И в нем много хоро-
шего... хотя много и такого, что мне не понравилось бы, ну,  при  других
отношениях. Вот видишь, я обо всем этом подумала.  Он  бранится,  курит,
пьет, он дрался, он сам мне говорил, и ему это нравится... так и сказал.
Он совсем не такой, каким должен быть мужчина... каким я хотела  бы  ви-
деть (тут голос ее стал  еле  слышен)...  мужа.  И  потом,  он  чересчур
сильный. Мой избранник должен быть  высокий,  стройный,  темноволосый...
изящный, пленительный принц. Нет, мне не грозит  опасность  влюбиться  в
Мартина Идена. Худшей участи я и представить не могу.
   - Но я не это имела в виду, - уклончиво возразила мать. - А о нем  ты
подумала? Видишь ли, он такой во всех отношениях неподходящий,  и  вдруг
он тебя полюбит?
   - Но он... он уже полюбил! - воскликнула Руфь.
   - Этого следовало ожидать, - мягко сказала миссис Морз. - Всякий, кто
тебя узнает, непременно полюбит. Как может быть иначе?
   - А Олни меня терпеть не может! - горячо воскликнула Руфь. - И я  его
тоже. При нем меня так и тянет язвить. Просто не могу его не поддеть,  а
если почему-то не поддену, так все равно он меня подденет. А с  Мартином
Иденом мне хорошо. Еще никто меня никогда так не любил...  то  есть,  ни
один мужчина... такой любовью. А это чудесно - быть любимой... такой лю-
бовью. Сама понимаешь, мамочка, о чем я. Так  приятно  чувствовать  себя
женщиной. - Всхлипнув, Руфь уткнулась лицом в колени матери. - Наверное,
по-твоему, я очень гадкая, но я честно тебе рассказываю, что чувствую.
   Миссис Морз слушала со странной печалью и с радостью. Ее дочурка, де-
вочка, ставшая бакалавром изящных искусств, исчезла, уступила место  до-
чери-женщине. Опыт удался. Странный пробел в натуре Руфи заполнился, за-
полнился безболезненно. Неотесанный матрос сыграл  свою  роль,  и,  хотя
Руфь не полюбила его, он заставил ее почувствовать себя женщиной.
   - У него дрожат руки, - призналась Руфь, от смущения все не смея под-
нять голову. - Это так забавно, так смешно, но мне и жаль его.  А  когда
руки у него уж очень дрожат, а глаза уж очень сияют, ну, тогда я отчиты-
ваю его за то, что он живет не так, как надо, а,  стараясь  исправиться,
идет неверным путем, Но он, меня боготворит, я знаю. Его глаза и руки не
лгут. И при мысли об этом, при одной только мысли об этом я чувствую се-
бя совсем взрослой и еще чувствую, есть у меня что-то,  что  принадлежит
только мне... как у всех девушек... и... и молодых женщин. А еще я знаю,
прежде я была не такая, как все, я понимала, что тебя это  тревожит.  Ты
думала что не даешь мне заметить свою тайную тревогу,  а  я  заметила  и
очень хотела... "преуспеть", как говорит Мартин Иден.
   То был заветный час для матери и дочери, они сумерничали и разговари-
вали со слезами на глазах, и Руфь была сама невинность и  откровенность,
мать же, исполненная сочувствия и понимания, спокойно  наставляла  ее  и
направляла.
   - Он на четыре года моложе тебя, - сказала она. - И никак не  обеспе-
чен. Ни положения, ни жалованья. Он непрактичен. Если он тебя любит, ему
во имя здравого смысла следовало найти место, что дало бы ему право  же-
ниться, а он занимается пустяками - пишет рассказики и тешит себя мечта-
ми, как дитя малое. Боюсь, Мартин Иден никогда не  повзрослеет.  Ему  не
хватает сознания ответственности. Он не способен взяться за  дело,  дос-
тойное мужчины, как твой отец и все наши знакомые... хотя бы как  мистер
Батлер. Боюсь, Мартин Иден никогда не научится  зарабатывать  деньги.  А
для счастья деньги необходимы, так устроен наш мир... не миллионные сос-
тояния нужны, нет, но достаточные средства, чтобы жить прилично и с ком-
фортом. Он... он никогда не заговаривал о своих чувствах?
   - Ни слоном не обмолвился. Даже не пытался А если бы попытался, я  бы
его остановила, понимаешь, мамочка, я ведь его не люблю.
   - Очень рада. Не хотелось бы мне, чтобы моя  дочь,  моя  единственная
дочь, воплощение чистоты и добродетели,  полюбила  такого  человека.  На
свете есть подлинно достойные мужчинычистые, преданные мужественные. На-
до только подождать. В один прекрасный день тебе встретится такой  чело-
век, ты его полюбишь, и он полюбит тебя, и ты будешь  счастлива  с  ним,
как были всегда счастливы друг с другом я и твой отец. И  есть  одно,  о
чем всегда следует помнить...
   - Да, мамочка?
   Негромко, с нежностью в голосе миссис Морз сказала:
   - Это дети.
   - Я... я об этом думала, - призналась Руфь, вспоминая, как случалось,
досаждали ей эти нескромные мысли, и опять  залилась  краской  девичьего
смущения оттого, что проходится говорить об этом вслух.
   - Именно из-за детей мистер Иден тебе совершенно не подходит, - реши-
тельно продолжала миссис Морз. - Они не должны унаследовать  ничего  не-
чистого, а ему, боюсь, как раз чистоты недостает. Твой отец  рассказывал
мне, как живут матросы, и... и ты сама понимаешь.
   Руфь в знак согласия сжала руку матери;  Ей  казалось,  будто  она  и
вправду поняла, хотя представлялось  ей  что-то  смутное,  непостижимое,
что-то ужасное, недоступное воображению.
   - Ты ведь знаешь, я всегда обо всем тебе  говорю,  -  начала  она.  -
Только иногда ты меня спрашивай, вот как в этот раз. Мне хотелось с  то-
бой поделиться, но я не знала, как это сказать.  Я  знаю,  это  излишняя
стыдливость, но ты мне помоги. Иногда спрашивай меня,  вот  как  в  этот
раз... помогай мне с тобой делиться. Мамочка, ведь ты  тоже  женщина!  -
восторженно воскликнула она, когда они встали, и, осознав  странно  сла-
достное равенство с матерью, сжала ее руки, выпрямилась, в сумерках пос-
мотрела ей в лицо. - Если бы не наш разговор, мне и в голову бы  это  не
пришло. Пока я не сознавала, что я женщина, я и о тебе так не думала.
   - Мы обе женщины, - сказала мать, притянула Руфь к себе и поцеловала.
- Мы обе женщины, - повторила она, когда они, обняв друг друга за талию,
выходили из комнаты, радостно взволнованные, что  они  теперь  по-новому
сроднились.
   - Наша дочурка стала женщиной, - часом позже с гордостью сказала мужу
миссис Морз.
   Он долгим внимательным взглядом посмотрел на жену.
   - Другими словами, - сказал он, - другими словами, она влюбилась.
   - Нет, но она любима, - с улыбкой возразила жена. - Опыт удался.  На-
конец-то она пробудилась.
   - Тогда надо от него отделаться,  -  быстро,  сухо,  деловито  заявил
Морз.
   Но супруга покачала головой.
   - В этом нет необходимости. Руфь сказала, что он через несколько дней
уходит в плавание. А когда вернется, ее здесь не будет. Мы отошлем ее  к
тетушке Кларе. И притом год на Востокев другой обстановке, среди  других
людей, других представленийименно это ей и нужно.
 
   Глава 20
 
   Мартина опять одолело желание писать. Рассказы  и  стихи  сими  собой
возникали в голове, и он делал заметки на будущее, когда выложит все это
на бумагу. Но не писал. Устроил себе короткие каникулы, решил  посвятить
их любви и отдыху, и в том и в другом преуспевал. Скоро жизнь уже  опять
бурлила в нем, и каждый раз при встрече  с  ним  Руфь  в  первую  минуту
по-прежнему ошеломляли его сила и могучее здоровье.
   - Будь осторожна, - снова предупредила ее мать. - Боюсь,  ты  слишком
часто видишься с Мартином Иденом.
   Но Руфь смеялась - ей ничто не грозит. Она уверена в себе, и ведь че-
рез считанные дни он уходит в плаванье. А потом, когда возвратится,  она
будет уже гостить на другом краю континента. Однако его сила  и  могучее
здоровье завораживали ее. Ему тоже сказали о ее предполагаемом  отъезде,
и он чувствовал, что надо спешить. Но он понятия не имел, как  ухаживать
за такой девушкой. Да еще мешал богатый опыт  обращения  с  девушками  и
женщинами нимало на нее не похожими. Они  знали,  что  такое  любовь,  и
жизнь, и флирт, Руфь же ровно ничего об этом не знала. Ее  поразительное
целомудрие страшило его, замораживало готовые сорваться с  языка  пылкие
слова, помимо его воли убеждало, что он ее недостоин. Мешало  и  другое.
Он никогда еще не любил. В его насыщенном событиями прошлом женщины нра-
вились ему, иные увлекали, а вот настоящей любви он не знал. Стоило неб-
режно, по-хозяйски свистнуть, и женщина уже тут как тут. То были  просто
развлечения, эпизоды, часть игры, в которую  играют  мужчины,  но  почти
всегда далеко не самая важная для них часть. А теперь он впервые оказал-
ся в роли просителя - нежного, робкого, неуверенного. Он  не  знал,  как
себя вести, не знал языка любви, а кристальная  чистота  любимой  пугала
его.
   Сталкиваясь с жизнью, в самых разных ее обличьях, кружась в  изменчи-
вом ее водовороте, Мартин усвоил одно правило: когда играешь в  незнако-
мую игру, первый ход предоставь другому. Правило это выручало его тысячи
раз, да в придачу отточило его наблюдательность. Он умел  приглядываться
к тому, что незнакомо, и дождаться, когда обнаружится, в  чем  тут  сла-
бость, где уязвимое место. Все равно как в кулачном бою пробными ударами
пытаться обнаружить слабину противника. И обнаружив ее, - этому его нау-
чил долгий опыт - использовать ее, использовать вовсю.
   Так и теперь - он ждал, приглядывался к Руфи, ему  отчаянно  хотелось
заговорить о своей любви, но он не смел. Боялся ее  испугать  и  не  был
уверен в себе. И даже не догадывался, что ведет себя именно так, как на-
до. Любовь появилась на свете еще прежде членораздельной речи, с  первых
же шагов научилась выражать себя самыми верными способами и уже  никогда
не забывала их. Как повелось исстари, без затей, Мартин  и  ухаживал  за
Руфью. Поначалу он даже не подозревал, об этом, но потом догадался. При-
косновенье руки к ее руке было куда красноречивее любых слов, а его сила
потрясала воображение Руфи и влекла неотразимей всех напечатанных в кни-
гах стихов и высказанной сливами страсти бессчетных  поколений  влюблен-
ных. На все, что он мог бы выговорить, она отозвалась бы  наполовину,  а
вот касанье руки, самое мимолетное соприкосновенье взывало прямо к  инс-
тинкту. Ее рассудок был молод, как она сама, а женские инстинкты  стары,
как род человеческий, и еще того старше. Молоды они были в  той  далекой
древности, когда молода была любовь, и оттого  они  мудрее  условностей,
убеждений и всего прочего, что появилось позднее. Итак, рассудок ее ока-
зался ни при чем. Здесь он не требовался, и Руфь не отдавала себе  отче-
та, с какой силой Мартин порою взывал к той стороне ее  натуры,  которая
требовала любви. И при этом было ясно как день, что он ее любит,  и  она
радовалась доказательствам его любвисиянью  глаз,  излучающих  нежность,
дрожи рук, неизменному жарко вспыхивающему под загаром румянцу. Она пош-
ла даже дальше, - робко поощряла его, но так деликатно, что он и не  по-
дозревал об этом, да Руфь и сама едва ли подозревала, ведь  это  получа-
лось само собой. Она трепетала при виде этих доказательств своего  женс-
кого могущества и, как истинная дочь Евы, с наслаждением,  играючи,  его
мучила.
   А Мартин, от недостатка опыта и от избытка страсти потеряв дар  речи,
ухаживал за ней бесхитростно и неуклюже, пользуясь  все  тем  же  языком
прикосновений. Ей нравилось, когда он касался ее руки, больше чем нрави-
лось, как-то сладко волновало. Этого Мартин не понимал, но ясно понимал,
что он Руфи не противен. Не сказать, чтобы руки  их  встречались  часто,
разве лишь когда они здоровались и прощались; но когда готовили в дорогу
велосипеды и перевязывали ремнями книги стихов, собираясь за город,  или
сидя рядом перелистывали страницы, рука одного нет-нет да и касалась не-
нароком руки другого. И когда, склонясь над книжкой, они упивались прек-
расными страницами, волосы ее нет-нет да и касались его щеки, а плечо  -
плеча. Она улыбалась про себя, едва ни с того ни с сего ей  вдруг  захо-
чется взъерошить ему волосы; ему же, когда они уставали от чтения, отча-
янно хотелось положить голову ей на колени и с закрытыми глазами  помеч-
тать о будущем, о поре, когда они будут вместе. В прошлом, на воскресных
пикниках в Шелмонд-парке или в Шетзен-парке, он, бывало, клал  голову  к
девушке на колени и, вовсе о ней не думая,  безмятежно  засыпал  крепким
сном, а девушка заслоняла его лицо от солнца, и смотрела на  него  влюб-
ленными глазами, и дивилась, с какой царственной небрежностью он  прини-
мает ее любовь. Прежде ему ничего не стоило положить голову  на  девичьи
колени, а вот когда рядом Руфь, об этом и помыслить  невозможно.  Однако
именно в этой сдержанности и таилась сила его обаяния. Именно  благодаря
своей сдержанности он и не отпугивал Руфь. Она же, утонченная и  робкая,
вовсе не догадывалась, какой опасный оборот принимают их отношения. Едва
заметно и не сознавая этого, она тянулась к Мартину,  день  ото  дня  он
становился ей ближе, и он жаждал сделать следующий шаг, но не смел.
   Но однажды он посмел - застав ее как-то среди дня в затененной гости-
ной, с мучительной головной болью.
   - Ничто не помогает, - ответила она на его расспросы. - И  я  никогда
не принимаю порошки от головной боли, доктор Холл мне запретил.
   - Пожалуй, я могу вас вылечить безо всяких лекарств, - сказал Мартин.
- Я, конечно, не уверен, но можно попробовать. Это всего лишь массаж.  Я
выучился этому фокусу у японца. Все они великие мастера  массажа.  Потом
учился еще раз, немного по-другому, на Гавайях. Они называют свой массаж
"ломи-ломи". Он помогает почти  во  всех  случаях,  когда  помогают  ле-
карства, и еще во многих, когда лекарства не помогают.
   Едва ощутив на лбу и висках руки Мартина, Руфь глубоко вздохнула.
   - Как хорошо, - сказала она. Спустя  полчаса  она  опять  заговорила,
спросила только:
   - Вы не устали?
   Спросила просто из вежливости - наперед знала, каков будет  ответ,  И
погрузилась в дремотное раздумье о том, как успокоительна,  как  целебна
его сила. Из кончиков его пальцев струилась жизнь и, казалось,  изгоняла
боль - наконец боль утихла. Руфь уснула, и Мартин  тихонько  выскользнул
из комнаты.
   В этот вечер она позвонила ему по телефону и поблагодарила.
   - Я проспала до самого ужина, - сказала Руфь. - Вы совершенно исцели-
ли меня, мистер Иден, просто не знаю, как вас благодарить.
   Он отвечал пылко, сбивчиво, ошалев от счастья, и, пока шел этот теле-
фонный разговор, в мыслях все время трепетало воспоминание о Браунинге и
хрупкой Элизабет Баррет. Что было сделано  однажды,  можно  сделать  еще
раз, и он, Мартин Иден, способен это сделать и сделает - для Руфи  Морз.
Он вернулся к себе в комнату, к "Социологии" Спенсера, что лежала  раск-
рытая на кровати. Но читать не мог. Любовь терзала его, подчинила  волю,
и, наперекор прежнему решению, он оказался за столиком в чернильных пят-
нах. В тот вечер Мартин сочинил сонет, и он стал первым в любовном цикле
из пятидесяти сонетов, который закончен был за два месяца.  Он  писал  и
думал при этом о "Любовных сонетах с португальского", писал в  состоянии
наилучшем для истинного творчества, на огромном подъеме, в муках, в сла-
достном безумии любви.
   Многие часы, когда он оставался один, без Руфи, Мартин посвящал "Сти-
хам о любви" и чтению дома или в публичных библиотеках, лучше ознакомил-
ся там с последними журналами, с их направлением  и  содержанием.  Часы,
которые он проводил подле Руфи, будили то надежу, то сомнения и одинако-
во сводили с ума. Спустя неделю после того как Мартин сиял у Руфи голов-
ную боль, Норман затеял прогулку при луне по озеру Мерритт, Артур и Олни
его поддержали, Мартин единственный умел управляться с лодкой,  и  приш-
лось ему взяться за это. Руфь села рядом с ним на корме, а трое  молодых
людей расположились посредине и яростно, многословно заспорили  о  делах
студенческих.
   Луна еще не взошла, Руфь смотрела на усыпанный звездами  небосвод,  с
Мартином она не обменялась ни словом, и вдруг ей  стало  очень  одиноко.
Она взглянула на Мартина. Порыв ветра так накренил лодку, что на  палубу
плеснула вода, а Мартин, одной  рукой  держа  румпель,  другой  управляя
грот-штоком, чуть изменил курс и в то же время зорко  всматривался  впе-
ред, стараясь увидеть северный берег. Он не замечал взгляда Руфи, и  она
внимательно приглядывалась к нему, пытаясь понять и представить, что  за
душевный вывих заставляет его, на редкость способного молодого человека,
растрачивать время впустую - писать стихи и рассказы,  посредственные  и
обреченные на неуспех.
   При слабом свете звезд блуждающий взгляд Руфи различал гордую посадку
головы на могучей шее, и, как прежде, захотелось обхватить эту шею рука-
ми. Сила, прежде ненавистная, теперь притягивала.  Ощущение  одиночества
стало острей, накатила усталость. Утомительно было сидеть  в  кренящейся
лодке, вспомнилось, как Мартин излечил ее, когда у нее разболелась голо-
ва и какой на нее снизошел божественный покой. Сейчас он  рядом,  совсем
рядом, и лодка будто клонит ее к нему. И вдруг захотелось прислониться к
Мартину, опереться, довериться, его силе; едва зародившееся желание это,
не успела Руфь его осознать, завладело ею  и  заставило  прислониться  к
Мартину. Или это накренилась лодка? Бог весть. Руфь не знала  этого,  не
поняла. Знала только, что прислонилась к Мартину, и так хорошо ей стало,
так умиротворенно и покойно. Может, во всем виновата лодка - качнула  ее
к Мартину. Но Руфь не пыталась выпрямиться. Она прислонялась к его  пле-
чу, - слегка, но все-таки прислонялась, и не отодвинулась, когда он чуть
изменил позу, чтобы ей было удобней.
   Это было безумство, но Руфь не желала себе  признаться  в  безумстве.
Она уже не та, что прежде, теперь она - женщина, и  по-женски  жаждет  к
кому-то прильнуть, и, лишь едва-едва прислонись к плечу  Мартина,  жажду
эту словно бы утолила. И уже не чувствовала усталости. А М