ину,  тот
прочитал заглавие и удивленно посмотрел на Бриссендена.
   - Да, именно, - засмеялся Бриссенден. - Неплохое название, а? "Эфеме-
рида"... то самое слово. Я от вас его услышал, вы так назвали  человека,
он у вас всегда несгибаемый, одухотворенная материя, последний из эфеме-
рид, гордый своим существованием в краткий миг, отведенный ему под солн-
цем. Это гвоздем засело у меня в голове - и пришлось написать, чтобы  от
этого избавиться. Скажите, каково это на ваш взгляд.
   Мартин стал читать, и поначалу вспыхнул, а потом побледнел. Это  было
само совершенство. Форма одержала победу над содержанием, если это можно
назвать победой - все содержание, до последнего атома, было  выражено  с
таким мастерством, что у Мартина от восторга закружилась голова, на гла-
за навернулись жаркие слезы, по спине пошел холодок. То была большая по-
эма, в шестьсот или семьсот строк, - причудливая,  поразительная,  зага-
дочная. Необычайные, невероятные стихи, однако вот они,  небрежно  напи-
санные черным по белому. Они - о человеке и его напряженнейших  духовных
исканиях, о его мысли, проникающей в бездны космоса в  поисках  отдален-
нейших солнц и спектров радуги. То был безумный разгул воображения  уми-
рающего, чье дыхание прерывается всхлипом и  слабеющее  сердце  неистово
трепещет перед тем, как остановиться навсегда. В этом величавом ритме  с
громом восставали друг на  друга  холодные  светила,  проносились  вихри
звездной пыли, сталкивались угасшие солнца, и вспыхивали в черной пусто-
те новые галактики; и тонкой серебряной нитью пронизывал все это немолч-
ный, слабый, чуть слышный голос человеческий, жалобное  лепетанье  средь
воплей планет и грохота миров.
   - Такого в литературе еще не было, - сказал Мартин, когда к нему  на-
конец вернулся дар речи. - Потрясающие стихи!.. потрясающие! Мне  просто
в голову ударило. Я как пьяный. Этот великий и тщетный вопрос... Я ни  о
чем другом думать не могу. Этот вопрошающий вечный  голое  человеческий,
неустанная тихая жалоба все заучит в ушах. Он словно комариный  похорон-
ный марш среди трубного зова слонов, и львиного рыка. Голос едва слышен,
а жажда его неутолима. Я говорю глупо, знаю, но поэма чудо, вот что.  Ну
как вам это удается? Как?
   Мартин перевел дух и снова принялся восхвалять поэму.
   - Я больше не стану писать. Я бездарь. Вы показали мне, что такое ра-
бота настоящего мастера. Гений! Это не просто гениально. Это больше, чем
гениально. Это обезумевшая истина.  Это  настоящее,  дружище,  в  каждой
строчке настоящее. Хотел бы я знать, понимаете ли вы это,  вы,  философ.
Сама наука не может вас опровергнуть. Это прозрение, выкованное из  чер-
ного металла космоса и обращенное в  великолепные  звучные  ритмы.  Вот,
больше я не скажу ни слова! Я потрясен, раздавлен. Хотя нет,  еще  одно.
Позвольте, я найду для нее издателя.
   Бриссенден усмехнулся.
   - Нет в христианском мире журнала, который посмел бы ее напечатать...
сами понимаете.
   - Ничего такого я не понимаю. Я понимаю другое: любой журнал в  хрис-
тианском мире мигом за нее ухватится. Такое на дороге не  валяется.  Это
не просто поэма года. Это поэма века.
   - Хотел бы я поймать вас на слове.
   - Не будьте таким уж пессимистом, - предостерег его Мартин. -  Редак-
торы журналов не сплошь болваны. Я-то знаю. Давайте держать пари.  Спорю
на что угодно - вашу "Эфемериду" примет если не первый  же,  так  второй
журнал.
   - Ухватился бы за ваше предложение, только одно  меня  удерживает,  -
сказал Бриссенден и, помолчав, продолжал: - Вещь хороша... лучше  всего,
что я написал. Я-то знаю. Это моя лебединая песнь. Я чертовски  ею  гор-
жусь. Боготворю ее. Это получше виски. Великолепная вещь,  совершенство,
о такой я мечтал, когда был молод и простодушен, полон прелестных  иллю-
зий и чистейших идеалов. И вот теперь, на пороге смерти я ее написал.  И
не хочу я, чтобы ею завладело, осквернило стадо свиней. Нет, я не иду на
пари. "Эфемерида" моя. Я создал ее и поделился с вами.
   - А как же другие? - возразил Мартин. - Назначение красоты  -  дарить
человечеству радость.
   - Это моя красота.
   - Не будьте эгоистом.
   - Я не эгоист, - сказал Бриссенден и сдержанно усмехнулся, как всякий
раз, когда он бывал доволен тем, что готово было слететь  с  его  тонких
губ. - Я щедр и самоотвержен, как изголодавшийся боров.
   Тщетно пытался Мартин поколебать его решение.. Твердил, что его нена-
висть к журналам - сумасбродство, фанатизм, он в  тысячу  раз  достойнее
презрения, чем юнец, который сжег храм Дианы в Эфесе. Под градом обвине-
ний Бриссенден преспокойно прихлебывал пунш и соглашался: да,  все  так,
все справедливо, за исключением того, что касается  журнальных  редакто-
ров. Его ненависть к ним не знала границ, и нападал он на них еще ярост-
нее Мартина.
   - Пожалуйста, перепечатайте дли меня "Эфемериду", - сказал он.  -  Вы
это сделаете в тысячу раз лучше любой машинистки. А теперь  я  хочу  вам
кое-что посоветовать. - Он вытащил из кармана пальто пухлую рукопись.  -
Вот ваш "Позор солнца". Я его прочел, и не один раз, а дважды, трижды...
Это высшая похвала, на какую я способен. После ваших слов об "Эфемериде"
мне следует молчать. Но одно я вам скажу: когда "Позор солнца" напечата-
ют, то-то будет шуму. Разгорятся споры, которые принесут вам тысячи дол-
ларов, так как сделают вас знаменитым.
   Мартин рассмеялся.
   - Сейчас вы посоветуете отправить "Позор" в журналы.
   - Ни в коем случае... разумеется, если вы хотите, чтобы его напечата-
ли. Предложите рукопись первоклассным издательствам. Найдется рецензент,
который будет достаточно безумен или достаточно пьян, в даст о ней  бла-
гоприятный отзыв. Вы много читали. Суть прочитанного переплавилась в ва-
шем мозгу и вылилась в "Позор солнца", настанет день, когда Мартин  Иден
прославится, и не последнюю роль в этом сыграет  "Позор  Солнца".  Итак,
найдите для нее издателя... чем скорее, тем лучше.
   Бриссенден засиделся допоздна и,  уже  на  ступеньке  трамвая,  вдруг
обернулся к Мартину и сунул ему в руку скомканную бумажку.
   - Вот, возьмите, - сказал он. - Я выл сегодня на скачках, и мне  ска-
зали, какая лошадь придет первой. Зазвенел звонок, трамвай тронулся, ос-
тавив. Мартина в недоумении, что за измятая, засаленная бумажка зажата у
него в руке. Вернувшись к себе, он разгладил, ее и увидел, что это  сто-
долларовый билет.
   Мартин не постеснялся им воспользоваться. Он  звал,  у  друга  всегда
полно денег, и знал также, был глубоко уверен, что  дождется  успеха,  и
сможет вернуть долг. Наутро он заплатил по всем  счетам,  дал  Марии  за
комнату за три месяца вперед и выкупил у ростовщика все свои вещи. Потом
выбрал свадебный подарок Мэриан и рождественские подарки поскромней  для
Руфи и Гертруды. И наконец, на оставшиеся деньги повез в Окленд все  се-
мейство Сильва. С опозданием на год, он все-таки исполнил свое обещание,
и все от мала до велика, включая Марию, получили по паре обуви. А в при-
дачу свистки, куклы, всевозможные игрушки, пакеты и фунтики со  сластями
и орехами, так что они едва могли все это удержать.
   Ведя за собой эту красочную процессию, он вместе  с  Марией  зашел  в
кондитерскую в поискал самых больших леденцов на  палочке  и  неожиданно
увидел там Руфь с матерью. Миссис Морз оторопела. Даже Руфь была задета,
ибо приличия кое-что значили и для нее, а ее возлюбленный бок  о  бок  с
Марией, во главе этой команды португальских оборвышей, - зрелище  не  из
приятных. Но сильней задело ее другое, она сочла, что Мартину  недостает
гордости и чувства собственного достоинства. А еще того хужеслучай  этот
показал ей, что никогда Мартину не подняться над средой, из  которой  он
вышел. Бедняк, рабочий - само происхождение Мартина уже клеймо,  но  так
бесстыдно выставлять его напоказ перед всем миром, перед ее миром -  это
уже слишком. Хотя ее помолвка держалась в тайне, об их давних,  постоян-
ных встречах не могли не судачить; а в кондитерской оказалось  несколько
ее знакомых, и они украдкой поглядывали на ее поклонника  и  его  свиту.
Руфь не обладала душевной широтой Мартина и не способна была стать  выше
своего окружения. Случившееся уязвило ее, чувствительная душа ее  содро-
галась от стыда. И приехав к ней позднее в тот же день с подарком в наг-
рудном кармане, Мартин решил отдать его как-нибудь в другой раз.  Плачу-
щая Руфь, плачущая горько, сердитыми слезами, это было для него открове-
ние. Раз она так страдает, значит, он грубое животное, хотя в чем и  как
провинился: - хоть убейте, непонятно. Ему и в голову, не приходило  сты-
диться своих знакомств, и в том, что ради Рождества он угостил семейство
Сильва, он не усматривал ни малейшего неуважения к Руфи. С другой сторо-
ны, когда Руфь объяснила ему свою точку зрения, он понял ее, что ж, вид-
но, это одна из женских слабостей, которым подвержены все женщины,  даже
самые лучшие.
 
   Глава 36
 
   - Пойдемте, я покажу вам людей из настоящего теста, - однажды январс-
ким вечером сказал Бриссенден.
   Они пообедали вместе в Сан-Франциско и ждали обратного парома на  Ок-
ленд, как вдруг ему вздумалось показать  Мартину  "людей  из  настоящего
теста". Он повернулся, стремительно зашагал по набережной, тощая тень  в
распахнутом пальто, Мартин едва поспевал за ним. В оптовой винной  лавке
он купил две четырехлитровые оплетенные  бутылки  Старого  портвейна  и,
держа по бутыли в каждой руке, влез в трамвай,  идущий  к  Мишшен-стрит;
Мартин, нагруженный несколькими бутылками виски, вскочил следом.
   "Видела бы меня сейчас Руфь", - мелькнуло у него, пока он гадал,  что
же это за настоящее тесто:
   - Возможно, там никого и не будет, -  сказал  Бриссенден,  когда  они
сошли с трамвая, свернули направо и углубились в самое  сердце  рабочего
района, южнее Маркет-стрит. - В таком случае вы  упустите  то,  что  так
давно ищете.
   - Что же именно, черт возьми? - спросил Мартин.
   - Люди, умные люди, а не болтливые ничтожества, с которыми я вас зас-
тал в логове того торгаша. Вы читали настоящие книги и почувствовали се-
бя там белой вороной. Что ж, сегодня я вам покажу других людей,  которые
тоже читали настоящие книги, так что вы больше не будете в одиночестве.
   - Не то, чтобы я вникал в их вечные споры,  -  сказал  Бриссенден  на
следующем углу. - Книжная философия меня не интересует. Но люди они  не-
заурядные, не то что свиньи-буржуа. Только держите ухо востро, не то они
заговорят вас до смерти - о чем бы ни шла речь.
   - Надеюсь, мы застанем там Нортона, - еле выговорил он немного  пого-
дя; он тяжело дышал, не напрасно Мартин пытался взять у  него  бутыли  с
портвейном. - Нортон - идеалист, учился в Гарварде. Невероятная  память.
Идеализм привел его к философии анархизма, и родные выгнали его из дому.
Его отец президент железнодорожной компании, мультимиллионер, а сын  го-
лодает в Сан-Франциско, редактирует  анархистскую  газетку  за  двадцать
пять долларов в месяц.
   Мартин плохо знал Сан-Франциско, и уж вовсе не знал район южнее  Мар-
кет-стрит, и понятия не имел, куда его ведут.
   - Рассказывайте еще, - попросил он. - Что там за народ? Чем они зара-
батывают на жизнь? Как сюда попали?
   - Надеюсь, Хамилтон дома, - Бриссенден остановился передохнуть, опус-
тил бутыли наземь. - Вообще-то он  Строун-Хамилтон...  двойная  фамилия,
через дефис, - он из старого южного рада. Бродяга... человека ленивее  я
в жизни не встречал, хотя служит канцеляристом, вернее, пробует  служить
в кооперативном магазине социалистов за шесть долларов в неделю.  Но  он
по природе перекати-поле. Забрел в Сан-Франциско.  Однажды  он  просидел
весь день на уличной скамейке, за весь день во рту ни крошки, а вечером,
когда я пригласил его пообедать в ресторане, тут, за  два  квартала,  он
говорит: "Еще идти. Купите-ка мне лучше пачку  сигарет,  приятель".  Он,
как и вы, исповедовал Спенсера, покуда Крейс не  обратил  его  в  монис-
та-матералиста. Если удастся, я вызову его на разговор о монизме. Нортон
тоже монист... Но идеалист, для него существует только дух. Он знает  не
меньше Крейса и Хамилтона, даже больше.
   - Кто такой Крейс? - опросил Мартин.
   - Мы к нему идем. Бывший профессор... уволен из университета... обыч-
ная история. Память-стальной капкан. На жизнь зарабатывает чем придется.
   Одно время, когда очутился вовсе на мели,  был  бродячим  фокусником.
Неразборчив в средствах. Может и украсть - хоть саван с покойника...  на
все способен. Разница между ним и буржуа, что крадет, не обманывая себя.
Готов говорить о Ницше, о Шопенгауэре, о Канте, о чем угодно, но, в сущ-
ности, из всего на свете,  включая  Мэри,  ему  по-настоящему  интересен
только его монизм. Его божок - Геккель. Единственный способ  его  оскор-
бить - это ругнуть Геккеля.
   - Ну вот и место сборищ. - Войдя в подъезд, Бриссенден  поставил  обе
бутылки и перевел дух - надо было еще подняться  по  лестнице.  Это  был
обыкновенный двухэтажный угловой дом, внизу-бакалейная лавка и пивная. -
Здесь обитает вся компания, занимает весь верх. Но только у  Крейса  две
комнаты. Идемте.
   Свет в верхнем коридоре не горел, но в полной темноте Бриссенден дви-
гался привычно, как домовой. Приостановился, опять заговорил.
   - Есть у них еще такой Стивенс. Теософ. Когда разойдется, даже дважды
два усложнит и запутает. Сейчас мойщик посуды в ресторане. Любит хорошую
сигару. Я раз видел, он перекусил за десять центов в забегаловке, а  по-
том выкурил сигару за пятьдесят. У меня в кармане припасены  две  штуки,
на случай если он покажется.
   И еще один есть, Парри, австралиец, статистик и ходячая энциклопедия.
Спросите его, каков был урожай зерновых в Парагвае  в  тысяча  девятьсот
третьем, или сколько простынной ткани Англия поставила в Китай в  тысяча
восемьсот девяностом, или в каком весе  Джимми  Бритт  победил  Бетлинга
Нелспна, или кто был чемпионом Соединенных Штатов в полусреднем  весе  в
тысяча восемьсот шестьдесят восьмом и он выдаст правильный ответ со ско-
ростью игорного автомата. И еще есть Энди, каменщик, полон идей обо всем
на свете, хороший шахматист; и Харри, пекарь, ярый социалист и  одни  из
профсоюзных вожаков. Кстати, помните стачку поваров и официантов-это Ха-
милтон организовал тот профсоюз и провернул стачку - все заранее сплани-
ровал вот тут,  у  Крейса.  Проделал  это  все  ради  собственного  удо-
вольствия, но в профсоюзе не остался, слишком ленив. А если бы  захотел,
пошел бы далеко. На редкость способный человек, но непревзойденный  лен-
тяй.
   Брйссенден продвигался в темноте, пока не завиднелась  полоска  света
из-под какой-то двери. Стук, чей-то голос в ответ, дверь  отворилась,  и
вот уже Мартин обменивается рукопожатием с Крейсом, смуглым красавцем  с
ослепительно белыми зубами, черными вислыми усами и черными  сверкающими
глазами. Мэри, полная молодая блондинка, мыла тарелки в задней  комнатке
(она же кухня и столовая). Первая комната служила спальней  и  гостиной.
Гирлянды выстиранного белья висели так низко над головой,  что  поначалу
Мартин не заметил двух мужчин, беседующих в углу. Они шумно  и  радостно
приветствовали Бриссендена и его бутыли, и, когда  Мартина  познакомили,
оказалось, это Энди и Парри. Мартин присоединился к  ним  и  внимательно
слушал рассказ Парри о боксерском состязании, на котором он был накануне
вечером; тем временем Бриссенден, как заправский бармен, готовил пунш  и
разливал вино и виски с содовой. Потом он скомандовал: "Давайте всех сю-
да" - и Энди пошел по всему этажу созывать жильцов.
   - Нам повезло, почти все дома, - шепнул Мартину Бриссенден. -  Вот  и
Нортон и Хамилтон, подите познакомьтесь. Стивенса, я слышал, нету.  Поп-
робую заведу их на монизм. Вот погодите, они опрокинут стаканчик-другой,
тогда разойдутся.
   Поначалу разговор перескакивал с одного на другое. И все равно Мартин
не мог не оценить живую игру их мысли. У каждого был свой взгляд на  ве-
щи, хотя взгляды их зачастую оказывались противоположными; и хотя спори-
ли они остроумно и находчиво, но не поверхностно. Мартин скоро  понял  -
это было ясно, о чем бы ни зашла речь, - что у каждого есть связная сис-
тема знаний и цельное, хорошо обоснованное представление об обществе и о
вселенной. Они не пользовались готовыми мнениями,  все  они,  каждый  на
свой лад, были мятежники, и никто не изрекал избитых истин.  Мартин  ни-
когда не слышал, чтобы у Морзов обсуждался такой широкий  круг  разнооб-
разнейших тем. Казалось, они о чем угодно могут с  увлечением  толковать
хоть ночь напролет. Разговор переходил от новой книги миссис Хемфри Уорд
к последней пьесе Шоу, через будущее драмы к воспоминаниям о  Менсфилде.
Они одобряли или высмеивали передовые статьи утренних газет, говорили об
условиях труда в Новой Зеландии, а потом  о  Генри  Джеймсе  и  Брандере
Мэтьюзе, обсуждали притязания Германии на Дальнем Востоке и  экономичес-
кую сторону "желтой опасности", ожесточенно спорили о выборах в Германии
и о последней речи Бебеля, а там доходила очередь и до  местных  полити-
ческих махинаций, до новейших замыслов и распрей руководства  Объединен-
ной рабочей партии, до сил, приведенных.
   - Разница есть, - настаивала Руфь. поразила  их  осведомленность.  Им
было известно то, о чем никогда не писали газеты - пружины, и рычаги,  и
невидимые глазу руки, которые приводят в движение марионеток. К  удивле-
нию Мартина, молодая хозяйка, Мэри, вступила в разговор и  оказалась  на
редкость умной и знающей, таких женщин Мартин почти не встречал. Побесе-
довали о Суинберне и Россетти, а лотом она принялась толковать о  таком,
о чем он и представления не имел, завела его на боковые  тропинки  фран-
цузской литературы. Он отыгрался, когда она принялась защищать Метерлин-
ка, а он пустил в ход тщательно продуманные мысли,  которые  развивал  в
"Позоре солнца".
   Появились еще несколько человек, в комнате стало не продохнуть от та-
бачного дыма, и тут Бриссенден дал старт.
   - Вот вам новая жертва, Крейс, - сказал он. -  Неоперившийся  птенец,
пылкий поклонник Герберта Спенсера. Обратите его в геккельянца, если су-
меете.
   Крейс будто проснулся, засиял, как металл под лучом света,  а  Нортон
посмотрел на Мартина сочувственно, с мягкой,  девичьей  улыбкой,  словно
обещая надежно его защитить.
   Крейс повел наступление на Мартина, но Нортон вмешался  раз,  другой,
третий, и вскоре между ним и Крейсом  завязался  ожесточенный  поединок.
Мартин слушал и не верил ушам. Невероятно, непостижимо, да еще в рабочем
квартале к югу от Маркет-стрит. В устах этих людей ожили книги, которыми
он зачитывался. Они говорили страстно, увлеченно.  Мысль  горячила,  их,
как других горячат алкоголь или гнев. Философия  перестала  быть  сухими
печатными строчками из книг легендарных полубогов вроде Канта и  Спенсе-
ра. Философия ожила, воплотилась вот в этих двоих,  наполнилась  кипучей
алой кровью, преобразила их лица. Порой кто-нибудь еще вставлял слово, и
все зорко, напряженно следили за спором и не переставая курили.
   Идеализм никогда не привлекал Мартина, но  то,  как  преподносил  его
сейчас Нортон, было откровением. Логика нортоновских рассуждений показа-
лась ему убедительной, но, видно, не убеждала Крейса  и  Хамилтона,  они
насмехались над ним, обличали его в метафизике, а он,  в  свою  очередь,
насмешливо обличал в метафизике их обоих. Противники метали друг в друга
слова "феномен" и "ноумен". Те двое обвиняли Нортона в стремлении объяс-
нить сознание, исходя из самого сознания. Нортон же обвинял их в жонгли-
ровании словами, в том, что они воздвигают теорию,  опираясь  на  слово,
тогда как теория должна опираться на факты. Такое обвинение их  ошеломи-
ло. Ведь важнейший их принцип был - рассуждать, исходя из фактов, и фак-
там давать наименования.
   Нортон углубился в философские сложности Канта, и Крейс напомнил ему,
что все милые немецкие философийки, испустив дух, переправляются в  Окс-
форд. Немного погодя Нортон напомнил хамилтон