овский закон краткости  до-
казательств, и те двое тотчас заявили, что они-то неуклонно следуют это-
му закону. Мартин сидел, обхватив руками колени, слушал  и  наслаждался.
Однако Нортон вовсе не был последователем Спенсера и тоже  покушался  на
душу новичка, - он не только возражал своим противникам, но и  стремился
обратить Мартина в свою веру.
   - Как известно, Беркли так и не был опровергнут, - сказал  он,  прямо
глядя на Мартина. - Больше всех в этом преуспел Герберт  Спенсер,  но  и
его успехи невелики. А большего не добиться даже самым верным последова-
телям Спенсера. На днях я читал эссе Сейлиби, и он только и сказал,  что
Герберт Спенсер, опровергая Беркли, почти преуспел.
   - А что сказал Юм, вам известно? - спросил Хамилтон.  Нортон  кивнул,
но Хамилтон все равно продолжал для сведения остальных, - Он сказал, что
аргументы Беркли неопровержимы, но не убеждают.
   - Не убеждают Юма, - последовало возражение. - А у Юма  та  же  точка
зрения, что у вас, с одной лишь разницей: у него хватило мудрости  приз-
нать, что Беркли неопровержим.
   Нортон был чуток и уязвим, хотя ни на минуту не терял  самообладания,
Крейс же и Хамилтон точно два свирепых дикаря, выискивали, куда  бы  по-
больнее кольнуть и ударить. Спор затянулся, и Нортон, выведенный из себя
бесконечными обвинениями в метафизике, ухватился за стул, чтобы не вско-
чить, серые глаза его сверкали, девичье лицо стало жестким и  уверенным,
и он обрушился на позиция противника.
   - Ладно, слушайте, вы, геккельянцы, пусть я рассуждаю как шаман,  но,
скажите на милость, вы-то как рассуждаете? Вам не на что  опереться,  вы
носитесь со своим позитивизмом, вечно приплетаете его куда попало,  сов-
сем не к месту. Задолго до того, как появилась школа материалистического
монизма, у него была уже выбита почва из-под ног и нет у  него  никакого
фундамента. Это  Локк  сделал,  Джон  Локк.  Двести  лет  назад...  даже
больше... в своем "Опыте о человеческом разуме" он доказал, что врожден-
ных идей не существует. Ну, и прекрасно, а вы по сей день  твердите,  то
же самое. Весь вечер уверяете меня, что врожденных идей не существует. А
что это значит? Это значит, что человек никогда не узнает реальную  сущ-
ность вещей. При рождении в голове у человека пусто. Пять  чувств  могут
дать мозгу представление лишь о внешнем, то есть о феноменах. Что  каса-
ется ноуменов, при рождении их не существует, и они никак не могут  про-
никнуть в мозг...
   - Неверно... - прервал было Крейс.
   - Дай досказать! - крикнул Нортон. - О действии и взаимодействии силы
и материи мы узнаем лишь постольку, поскольку они так или иначе приходят
в соприкосновение с нашими чувствами. Видите, чтобы облегчить себе зада-
чу, я готов допустить, что материя существует; и я намерен разбить вас с
помощью ваших же доводов. По-другому этого не сделать, ведь  вы  оба  по
самой своей природе неспособны понять философскую абстракцию.
   Так что же, исходя из вашей позитивной науки, вам известно о материи?
Она известна вам только по ее феноменам, по  ее  внешним  признакам.  Вы
воспринимаете лишь ее изменения, вернее, те ее изменения, которые что-то
меняют в вашем сознании. Позитивная наука имеет дело только с  феномена-
ми, а вы, сумасброды, воображаете, что вам доступны ноумены, и мните се-
бя онтологами. Однако по самому определению позитивной науки она занима-
ется лишь внешней стороной явлений. Как сказал кто-то, знание,  получае-
мое при помощи чувственного восприятия, не может подняться над феномена-
ми.
   Вы не можете опровергнуть Беркли, даже если вы  полностью  уничтожили
Канта, и однако, утверждая, будто наука доказала, что бога не  существу-
ет, или - а это одно и то же - что существует материя, вы  волей-неволей
признаете, что Беркли ошибается... Заметьте,  я  допускаю  существование
материи только для того, чтобы вы могли понять мою мысль.  Будьте,  если
угодно, позитивистами, но в позитивной науке онтологии  нет  места,  так
что оставьте ее а покое. Спенсер прав  в  своем  агностицизме,  но  если
Спенсер... Однако пора было уходить, чтобы поспеть на последний паром  в
Окленд, и Мартин с Бриссенденом выскользнули из комнаты,  а  Нортон  все
говорил, а Крейс с Хамилтоном ждали, когда  он  кончит,  готовые  набро-
ситься на него подобно охотничьим псам.
   - Вы дали мне заглянуть в волшебную страну, - сказал Мартин на  паро-
ме. - Когда видишь таких людей, стоит жить. У меня сейчас  мысли  так  и
кипят. Я впервые по достоинству оценил идеализм. Но принять его не могу.
Нет, я всегда буду реалистом. Видно, уж таким уродился. Но  хотел  бы  я
кое-что ответить Крейсу и Хамилтону, и, пожалуй, у меня найдется словеч-
ко-другое и для Нортона. Не вижу, чтобы они в чем-то опровергли  Спенсе-
ра. Никак не успокоюсь, чувствую себя мальчишкой, впервые  побывавшим  в
цирке. Надо мне кое-что почитать. Непременно прочту  Сейлиби.  По-моему,
Спенсер все равно неопровержим, и в следующий раз я вмешаюсь в спор.
   Но Бриссенден уже дремал - дышал он тяжело,  подбородком  уткнулся  в
кашне, прикрывавшее впалую грудь, и тело его в длинном и чересчур  прос-
торном пальто подрагивало в такт оборотам гребных винтов.
 
   Глава 37
 
   На другое утро Мартин первым делом поступил и наперекор совету  Брис-
сендена, и наперекор его распоряжению. Он упаковал "Позор солнца" и пос-
лал по почте в "Акрополь". Уж, наверно, найдется журнал, который напеча-
тает его детище, и журнальная публикация привлечет внимание книжных  из-
дательств. "Эфемериду" он тоже упаковал и отправил в журнал. Предубежде-
ние Бриссендена против журналов явно обратилось в манию, а все-таки, ре-
шил Мартин, великая поэма должна увидеть свет. Он, однако, не  собирался
ее печатать без разрешения автора. Пусть какой-нибудь из солидных журна-
лов примет ее, и, вооружившись этим одобрением, можно будет снова выдер-
жать бой с Бриссенденом и добиться его согласия.
   В то утро Мартин сел за повесть, которую задумал больше месяца назад,
и с тех пор она не давала ему покоя, так и рвалась на бумагу. По-видимо-
му, это будет увлекательнейшая морская повесть, где все современно  -  и
приключения и любовь, - где действуют подлинные герои, в подлинном мире,
при подлинных обстоятельствах. Но за крутыми поворотами сюжета будет еще
нечто, чего поверхностный читатель нипочем не разглядит, но от чего  по-
весть ничуть не станет для него менее интересной и увлекательной.  И  не
повесть сама по себе, а именно это скрытое нечто заставило Мартина сесть
за нее. В сущности, его сюжеты всегда рождались  из  значительной;  все-
объемлющей темы. Найдя такую тему, Мартин обдумывал характеры подходящих
для ее воплощения героев, определял Подходящее место и время.  Он  решил
назвать повесть "Запоздавший" и рассчитывал уложиться в шестьдесят тысяч
слов-при его редкостной работоспособности сущий пустяк.  В  этот  первый
день он с первых минут испытывал наслаждение мастера, сознающего, что он
отлично владеет своими орудиями. Его уже не мучил страх, что острие сос-
кользнет и испортит работу. Долгие месяцы напряженного  труда  и  учени-
чества не пропали даром. Теперь можно было с уверенностью посвятить себя
задачам посерьезнее, которые хотелось решить в повести; он  работал  час
за часом, и, как никогда прежде, чувствовал, до чего  уверенная  у  него
хватка, как глубоко, всеобъемлюще он умеет показать жизнь и события жиз-
ни. "Запоздавший" поведает об определенных событиях из жизни  определен-
ных людей; но, спасибо Герберту Спенсеру, он, конечно же, поведает еще и
нечто значительное, что будет правдой для всех времен, всех  широт,  для
всей жизни, подумал Мартин, на миг откинувшись на стуле. Да-да,  спасибо
Герберту Спенсеру и вернейшему ключу к жизни, учению об эволюции,  кото-
рый вложил ему в руки Спенсер.
   Мартин сознавал, что вещь получается значительная. "Она пойдет!  Пой-
дет!" - звучало у него в ушах. Конечно, пойдет. Наконец-то он пишет  то,
за что наверняка ухватятся журналы. Повесть развернулась перед  ним  как
огненный свиток. Мартин оторвался от нее лишь ненадолго, чтобы  записать
в блокноте один абзац. Это будет последний абзац "Запоздавшего",  -  так
сложилась уже в голове вся книжка, что самый конец он мог  написать  за-
долго до того, как подошел к концу. Он сравнил свою  еще  не  написанную
повесть с морскими повестями других авторов и почувствовал, что она  бу-
дет неизмеримо лучше. "Лишь один человек мог бы написать что-нибудь  по-
добное, - пробормотал он, - это Конрад. И даже Конрад подскочит от удив-
ления, пожмет мне руку и скажет: "Хорошо сработано, Мартин, дружище".
   Он трудился весь день и лишь в последнюю минуту вспомнил, что  должен
обедать у Морзов. Спасибо Бриссендену, черный костюм вернулся из заклада
и опять можно бывать на званых обедах. По пути Мартин успел еще забежать
в библиотеку, чтобы взять какую-нибудь  из  книг  Сейлиби.  Ему  попался
"Цикл жизни", и в трамвае он открыл статью о Спенсере, которую  упомянул
Нортон. Он читал, и в нем разгоралось бешенство. Он побагровел,  стиснул
зубы, и сам того не замечая, сжимал, разжимал и вновь сжимал кулак, буд-
то держал какую-то гадину и хотел придушить ее насмерть. Сойдя  с  трам-
вая, он зашагал быстрым шагом разъяренного человека и  с  такой  злостью
нажал на звонок у двери Морзов, что сразу опомнился и вошел в дом уже  с
улыбкой, потешаясь над самим собой. Но едва вошел, его охватило глубокое
уныние. Он упал с высоты, где парил весь день  на  крыльях  вдохновения.
"Буржуа", "логово торгаша" - эхом отдавались в уме слова Бриссендена. Но
что из того? - сердито спросил он себя. Он женится на Руфи, а не  на  ее
семье.
   Казалось, никогда еще он не видел Руфь такой  красивой,  одухотворен-
ной, воздушной и вместе с тем такой цветущей. Щеки порозовели, глаза так
и манили-глаза, в которых он впервые увидел вечность. В последнее  время
он забыл о вечности, научное чтение уводило его в сторону; но вот оно, в
глазах Руфи, доказательство, что вечность существует, и оно убедительнее
всяких речей. Все споры исчезали перед ее глазами, потому что в ее  гла-
зах он видел любовь. И в его глазах была любовь, а любовь неопровержима.
Такова была его страстная вера.
   Те полчаса, что Мартин провел с Руфью перед обедом, он  был  безмерно
счастлив, доволен жизнью. Но все равно за столом пришла неизбежная реак-
ция, после напряженного рабочего дня никаких сил не осталось. Он  созна-
вал, что глаза у него усталые и внутри накипает досада. Вспомнилось, что
за этим самым столом, где теперь он ощущал презрение, а чаще  скуку,  он
когда-то впервые обедал среди образованных людей, приобщался к тому, что
казалось ему высшей культурой и утонченностью. Представилось, до чего он
был жалок в ту далекую пору: смущенный дикарь, мучительно  перепуганный,
весь в поту, озадаченный множеством непонятных штучек, с помощью которых
следовало есть, как он трепетал перед грозным лакеем, как пытался с маху
приобщиться к жизни, что ведут в этом  обществе,  на  головокружительных
высотах, а под конец решил честно быть  самим  собой,  не  прикидываясь,
будто все ему понятно, будто он знает, как себя здесь вести.
   Чтобы успокоиться, Мартин глянул на Руфь, так пассажир  на  пароходе,
вдруг со страхом подумав о кораблекрушении,  ищет  глазами  спасательный
круг. Что ж, это он, во всяком случае; здесь нашел-любовь  и  Руфь.  Все
остальное не выдержало испытания книгами. А вот Руфь и любовь выдержали;
биология подтверждает их правомерность. Любовь - самое возвышенное выра-
жение жизни. Для любви хлопотала природа, создавая и  его  и  всех  нор-
мальных людей. Десять тысяч веков трудилась она, да что там - сто тысяч,
миллион, и он, человек, лучшее, что она создала. Это  она  обратила  его
любовь в сильнейшую движушую силу и увеличила ее  могущество  в  мириады
раз, наделив его даром воображения, она послала его  в  мир  преходящий,
чтобы он трепетал восторгом и нежностью и сливался с любимой. Рука  Мар-
тина под столом нашла рядом руку Руфи, и они обменялись жарким пожатием.
Она кинула на Мартина быстрый взгляд, глаза ее сияли, полные нежности. И
он, охваченный трепетом, тоже смотрел на нее глазами сияющими и нежными;
но он не понимал, что сияние и нежность ее взгляда, - лишь слабое  отра-
жение того, что прочла она в его глазах.
   Перед Мартином, наискосок, по правую руку мистера Морза, сидел  судья
Блаунт, член верховного суда штата. Мартин не раз встречался с ним и не-
долюбливал его... Этот судья и отец Руфи рассуждали о политике  профсою-
зов, о положении дел в Окленде, о социализме, и вот  социализмом  мистер
Морз нет-нет да попрекал Мартина. Наконец судья Блаунт  посмотрел  через
стол, благодушно и по-отечески снисходительно. Мартин улыбнулся про  се-
бя.
   - Вы перерастете это, молодой человек, - утешил он. - Время -  лучшее
лекарство от детских болезней. - Он повернулся к  Морзу.  -  Я  полагаю,
споры в таких случаях бесполезны. Пациент только становится еще упрямее,
отстаивая свою точку зрения.
   - Это верно, - с важностью согласился мистер Морз. - Но больного иной
раз следует предостеречь, что недуг серьезен.
   Мартин весело рассмеялся, но далось ему это нелегко. Слишком  длинный
был день, слишком много потрачено сил, такое даром не проходит.
   - Вы оба, несомненно, отличные доктора, - сказал он, -  но  если  вас
хоть немного интересует мнение пациента, позвольте сказать вам, что  ди-
агносты вы неважные. В сущности, вы оба страдаете  той  самой  болезнью,
которую приписываете мне. Что же до меня, я к ней не восприимчив. Недоз-
релая философия социализма, которая будоражит вам кровь, меня не  косну-
лась.
   - Недурно, недурно, - пробормотал судья. - Отличный прием в  споре  -
приписать свои взгляды противнику.
   - Я сужу по вашим же словам. - Глаза Мартина сверкали, но он не давал
себе воли. - Видите ли, судья, я слушал ваши предвыборные речи. Благода-
ря некоему логическому кунштюку -это, кстати сказать, мое любимое,  хоть
и никому не понятное определение, - вы убедили себя, что верите в систе-
му конкуренции и выживания сильнейшего, и в то же время  со  всей  реши-
тельностью поддерживаете всевозможные меры, направленные  на  то,  чтобы
сильнейшего обессилить.
   - Молодой человек...
   - Не забывайте, я слышал ваши предвыборные речи, -  предостерег  Мар-
тин. - Все это широко известно: и ваше мнение относительно  упорядочения
торговли между штатами, и об ограничении железных дорог и "Стандартойл",
и о сохранении лесов, и относительно тысячи других подобных мер, - а это
есть не что иное как социализм.
   - Вы что же хотите сказать, что не верите в необходимость  ограничить
непомерную власть?
   - Не о том спор. Я хочу сказать, что вы плохой  диагност.  Хочу  ска-
зать, что я не заражен микробом, социализма. Хочу. сказать, что не я,  а
вы выхолощены болезнью, вызванной этим микробом. Я же  закоренелый  про-
тивник социализма, как и вашей ублюдочной демократии,  которая  по  сути
своей просто лжесоциализм, прикрывающийся одеянием из слов,  которые  не
выдержат проверки толковым словарем.
   Я реакционер, такой законченный реакционер, что мою  позицию  вам  не
понять, ведь вы живете в обществе, где все окутано ложью, и сквозь  этот
покров неспособны ничего разглядеть. Вы только делаете вид, будто  вери-
те, что выживает и правит сильнейший. А я действительно верю. Вот в  чем
разница. Когда я был чуть моложе, всего на несколько месяцев, я верил  в
то же, что и вы. Видите ли, ваши идеи, идеи ваших сторонников  произвели
на меня впечатление. Но лавочники и торгаши, - правители в лучшем случае
трусливые; они знают одно - толкутся и хрюкают у корыта, стараясь  ухва-
тить побольше, и я отшатнулся - если угодно, к аристократии. В этой ком-
нате я единственный индивидуалист. Я ничего не жду от государства, я ве-
рю в сильную личность, в настоящего крупного человека-только  он  спасет
государство, которое сейчас гнило и никчемно.
   Ницше был прав. Не стану тратить время и разъяснять, кто такой Ницше.
Но он был прав. Мир принадлежит сильному,  сильному,  который  при  этом
благороден и не валяется в свином корыте торгашества и  спекуляции.  Мир
принадлежит людям истинного благородства, великолепным белокурым  бести-
ям, умеющим утвердить себя и свою волю. И они поглотят  вас-социалистов,
которые боятся социализма и мнят себя индивидуалистами. Ваша рабская мо-
раль сговорчивых и почтительных нипочем вас не спасет. Да, конечно, вы в
этом ничего не смыслите, я больше не стану вам этим  докучать.  Но  одно
запомните. В  Окленде  индивидуалистов  раз-два-и  обчелся,  и  один  из
них-Мартин Иден.
   И он повернулся к Руфи давая понять, что больше спорить не намерен.
   - Я сегодня издерган, - вполголоса сказал он, - Мне хочется не разго-
воров, а любви.
   - Вы не убедили меня, - сказал мистер Морз. - Все социалисты-иезуиты.
Это их верный признак.
   Мартин пропустил его слова мимо ушей.
   - Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, - сказал судья Блаунт.
   - Ну, сперва явится настоящая сильная личность, - добродушно возразил
Мартин и опять повернулся к Руфи.
   Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравилось, что будущий зять  ле-
нив, не склонен к разумной скромной работе,  не  вызывали  уважения  его
взгляды, и сам он был непонятен. И мистер Морз перевел разговор на  Гер-
берта Спенсера. Судья Блаунт умело его поддержал, а Мартин, заслышав имя
философа, мигом насторожился и стал слушать, как судья, исполненной важ-
ности и самодовольства, обличает Спенсера. Время от времени мистер  Морз
посматривал на Мартина, будто говорил: "Вот так-то, мой дорогой".
   - Болтливые сороки, - прошептал Мартин и  продолжал  разговаривать  с
Артуром и Руфью.
   Но долгий утомительный день и вчерашняя встреча с людьми из настояще-
го теста давали себя знать, да еще он кипел из-за прочитанной в  трамвае
статьи.
   - Что с тобой? - вдруг тревожно спросила Руфь, почувствовав, что он с
трудом сдерживается.
   - Нет бога, кроме непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его, - го-
ворил в эту минуту судья Блаунт.
   Мартин не выдержал и обернулся к нему.
   - Грошовое остроумие, - негромко заговорил он. -  Впервые  я  услышал
эту фразу в Муниципальном парке из уст рабочего, который должен бы сооб-
ражать получше. С тех пор я часто ее слышал, и от этой  трескучей  фразы
меня каждый раз тошнит. Постыдились бы! Слышать имя этого  благородного,
великого человека из ваших уст-все равно что увидеть каплю росы  в  выг-
ребной яме. Вы омерзительны.
   Это было как гром среди ясного неба. Судья Блаунт  свирепо  уставился
на Мартина, весь побагровел, словно его вот-вот хватит удар, и в комнате
воцарилась гробовая тишина. Мистер Морз втайне ликовал. Дочь явно  шоки-
рована. Что и требовалось; наконец-то проявилась хулиганская натура это-
го молодчика, которого он невзлюбил.
   Рука Руфи умоляюще сжала под столом руку Мартина, но он  уже  закусил
удила. Его бесили претензии и фальшь этих  неспособных  мыслить  господ,
что занимают высокие посты. Член Верховного суда штата! Всего  каких-ни-
будь два года назад он, Мартин, взирал из болота на таких  вот  знамени-
тостей и почитал их богами.
   Судья Блаунт пришел в себя и попытался продолжать, обращаясь к Марти-
ну с подчеркнутой учтивостью, что, как понял Мартин, делалось ради  дам.
И Мартин еще сильней разозлился. Неужто в мире вовсе не  осталось  чест-
ности?
   - Где вам спорить со мной о Спенсере! - воскликнул Мартин. - Вы знае-
те его не лучше, чем его соотечественники. Понимаю, это  не  ваша  вина.
Таково уж презренное невежество нашего времени. Сегодня вечером, по  до-
роге сюда, я столкнулся с его образчиком, я читал статью Сейлиби о Спен-
сере. Вам не мешало бы ее прочесть. Она доступна. Можете купить в  любом
книжном магазине или взять в библиотеке. Вас бы разобрал стыд, ваше  не-
вежество, ваши оскорбления и мелочные нападки на благородного человека -
сущие пустяки перед тем, что наворотил Сейлиби.  Это  уж  такой  с