и
сжечь прачечную. Но здоровущий голландец опередил его - схватил за шиво-
рот и принялся дергать, как марионетку,  вверх-вниз.  Поволок  над  гла-
дильными досками, над плитами и катками в прачечную, над прессом для от-
жимки белья, над стиральной машиной. Мартин все двигался  вверх-вниз,  у
него застучали зубы, разболелась голова и он только диву давался, откуда
у голландца такая сила.
   И опять он очутился перед катком, теперь он принимал манжеты, которые
с другой стороны подкладывал редактор какого-то журнала. Каждая  манжета
была чеком, в лихорадочном ожиданье Мартин проглядывал их, но бланки  не
были заполнены. Миллион лет стоял Мартин и принимал чистые бланки  и  ни
одного не упускал, боялся прозевать заполненный. И наконец такой  нашел-
ся. Трясущимися руками Мартин поднес его  к  свету.  На  пять  долларов.
"Ха-ха-ха!" - засмеялся редактор по ту сторону катка. "Что  ж,  тогда  я
тебя убью", - сказал Мартин. Вышел в прачечную за топором и  видит,  Джо
крахмалит рукописи. Мартин попытался остановить его, замахнулся топором.
Но топор повис в воздухе, а Мартин вновь оказался в гладильне, и  вокруг
бушевала метель. Нет, это не снег валил, а чеки на крупные суммы, каждый
не меньше чем на тысячу долларов. Мартин принялся их подбирать, и разби-
рал, и складывал в пачки по сто штук, и каждую пачку  надежно  перевязы-
вал.
   Поднял он глаза от этой работы и видит: стоит перед ним Джо и жонгли-
рует утюгами, крахмальными сорочками и рукописями. И то и дело  берет  и
подкидывает еще и пачку чеков, и все это пролетает сквозь крышу,  описы-
вает громадный круг и скрывается из виду. Мартин кинулся на Джо, но  тот
схватил топор и пустил его по летящему кругу. Потом оторвал  Мартина  от
пола и швырнул туда же. Мартин пролетел сквозь крышу, хватаясь за  руко-
писи, и. когда опустился, у него была их целая охапка. Но не успел опус-
титься, как опять его подкинуло, и второй раз, и третий,  и  снова,  без
числа, кругами вверх и вниз. А где-то вдалеке детский тоненький  голосок
напевал: "Закружи меня в вальсе, мой Билли, все кругом, и кругом, и кру-
гом".
   Он схватил топор посреди Млечного Пути из чеков, крахмальных  сорочек
и рукописей и собрался, как только окажется на земле, убить Джо.  Но  на
землю он не вернулся. Вместо этого в два часа ночи Мария услышала  через
тонкую перегородку его стоны, вошла к нему в комнату и принялась  согре-
вать его горячими утюгами и прикладывать  влажные  тряпки  к  измученным
болью глазам.
 
   Глава 26
 
   Утром Мартин Иден не пошел искать работу. Было уже за полдень,  когда
он опамятовался и обвел взглядом комнату, глаза все еще болели.  Восьми-
летняя Мэри, одна из семейства Сильва, которая несла подле  него  вахту,
увидела, что он очнулся, и пронзительно  закричала.  Из  кухни  поспешно
вошла Мария. Приложила натруженную руку к горячему лбу Мартина, пощупала
пульс.
   - Ты поесть будешь? - спросила она. Мартин помотал головой.  Что-что,
а есть ему вовсе не хотелось, даже странно, неужели  он  -  когда-нибудь
бывал голоден.
   - Я болен, Мария. - слабым голосом сказал он. - Что это со  мной?  Не
знаешь?
   - Грипп, - ответила она. - Через два, через три дня проходит.  Сейчас
лучше не ешь. После много можно есть, завтра можно.
   Мартин не привык болеть и, когда Мария  с  дочкой  вышли,  попробовал
встать и одеться. Огромным усилием воли - голова кружилась, а глаза  так
болели, что трудно было держать их открытыми, - он ухитрился подняться с
кровати, но тут же в изнеможении повалился на стол.  Полчаса  спустя  он
ухитрился опять лечь в постель, и только и мог, что лежать, не  открывая
глаз, прислушиваться к болям и слабости. Несколько  раз  входила  Мария,
сменяла холодный компресс на голове. Но больше ничем не тревожила, у нее
хватало мудрости не донимать его болтовней. И он, благодарный,  бормотал
про себя:
   - Будет тебе молочное ранчо, Мария, будет, будет.
   Потом вспомнился уже отошедший в далекое прошлое вчерашний день.  Ка-
залось, с тех пор как  он  получил  письмо  из  "Трансконтинентального",
прошла целая жизнь, целая жизнь прошла с тех пор,  как  он  покончил  со
всем прежним и начал новую страницу. Он из кожи вон лез и вот лежит  по-
верженный. Не замори он себя голодом, ему бы никакой грипп  нипочем.  Он
ослабел, и у него не хватило сил перебороть микроб болезни, который про-
ник в его кровь. И вот что получилось.
   - Что толку написать целую библиотеку и умереть? - спросил он  вслух.
- Меня это не устраивает. Хватит с меня литературы. Я - за  бухгалтерию,
за конторские книги, и за ежемесячное жалованье, и за скромный домик для
нас с Руфью.
   Два дня спустя, съев яйцо с двумя гренками  и  выпив  чашку  чаю,  он
спросил, какие ему пришли письма, но оказалось, читать он еще не может -
слишком болят глаза.
   - Прочти мне, Мария, - попросил он. - Большие длинные конверты не на-
до. Кидай их под стол. Прочти мне маленькие письма.
   - Не знаю читать, - был ответ. - Тереза знает, она ходит в школа.
   Итак, Тереза Сильва, девяти лет от роду, вскрыла письма  и  принялась
читать  их  Мартину.  Он  рассеянно  слушал  длиннейшее  требование   от
агентства проката оплатить пользование машинкой, а сам ломал голову  над
тем, как найти работу. И вдруг не поверил своим ушам, прислушался.
   - "Мы предлагаем вам сорок долларов за право серийного выпуска  Вашей
повести, - медленно по складам читала Тереза, - при условии, что вы сог-
ласитесь с предложенными поправками".
   - Какой это журнал? - крикнул Мартин. - Дай-ка сюда.
   Он мог читать и уже не чувствовал  боли.  Сорок  долларов  предлагала
"Белая мышь", рассказ назывался "Водоворот", тоже один из ранних "страш-
ных рассказов" прочел письмо от начала до конца, еще раз и еще. Редактор
прямо писал, что с идеей повести он, Мартин, не справился, но сама  идея
оригинальна и ради нее они и покупают повесть. Если он разрешает  сокра-
тить ее на треть, они по получении ответа вышлют ему сорок долларов.
   Мартин попросил перо и чернила и написал  редактору,  что  тот,  если
угодно, может сократить хоть на три трети и пускай сразу шлет сорок дол-
ларов.
   Тереза отнесла письмо в почтовый ящик, а Мартин лег и задумался. Зна-
чит, это все же не враки. "Белая мышь" платит по одобрении. В "Водоворо-
те" три тысячи слов. Отнять треть, получается  две  тысячи.  При  сорока
долларах получается два цента за слово. Платят по  одобрении  и  но  два
цента за слово - газеты писали  правду.  А  он-то  думал,  "Белая  мышь"
третьесортный журнальчик! Выходит, он не разбирается в журналах. Он  во-
ображал, будто "Трансконтинентальный" первоклассный журнал, а он  платит
цент за десять слов. "Белую мышь" он ни во что не ставил, а она платит в
двадцать раз больше "Трансконтинентального", и платит по одобрении.
   Что ж, одно ясно: когда он выздоровеет, он не пойдет искать работу. У
него в голове полно рассказов ничуть не хуже "Водоворота", и при  сорока
долларах за штуку можно заработать куда больше, чем на любом  месте  при
любой должности. Он уже подумал, что битва проиграна,  а  она  выиграна.
Правота избранного пути доказана. Дальше все ясно. "Белая мышь" - только
начало, теперь он будет завоевывать журнал за журналом. Работу ради  де-
нег побоку. Правду сказать, это была пустая трата  времени,  поделки  не
принесли ему ни гроша. Он посвятит себя работе, настоящей работе,  будет
изливать все лучшее, что в нем есть. Вот если бы Руфь была здесь и могла
разделить его радость... Просмотрев оставленную на постели почту, он на-
шел письмецо и от нее. Руфь нежно упрекала его не понимая, почему он так
надолго исчез. Мартин с обожанием перечитывал письмо, любовался  ее  по-
черком, каждой буквой, и наконец поцеловал ее подпись.
   А в ответном письме он бесстрашно признался, что не бывал у нее отто-
го, что заложил свой лучший костюм. Написал, что был болен, но уже почти
поправился и дней через десять - пятнадцать (как только обернется письмо
в Нью-Йорк и обратно) выкупит костюм и примчится к ней.
   Но Руфь не пожелала ждать десять, а то и пятнадцать дней. Да еще ког-
да возлюбленный болен. Назавтра же среди дня она приехала в  сопровожде-
нии Артура в экипаже  Морзов,  к  неописуемому  восторгу  всего  выводка
Сильва и всех соседских мальчишек и к ужасу Марии. Она надавала  тумаков
своим отпрыскам, тесно обступившим приезжих на  крохотном  крылечке,  и,
совсем уже несусветно коверкая слова, старалась извиниться за свой  вид.
Закатанные рукава, руки в мыльной пене, намокшая грубая мешковина, повя-
занная вместо фартука, говорили яснее ясного, за каким занятием ее  зас-
тали. Ее постояльца спрашивали двое таких важных господ, что она  совсем
разволновалась и забыла пригласить их в крохотную гостиную.  Направляясь
в комнату Мартина, они прошли через кухню, черную, полную сырости и  па-
ра, оттого что в разгаре была большая стирка. Мария,  суетясь,  нечаянно
задела дверь к Мартину дверью кладовки, и долгие пять  минут  через  эту
приоткрытую дверь в комнату больного врывались клубы пара, запах мыльной
пены и грязного белья.
   Руфь искусно славировала вправо, влево, опять вправо и между столом и
кроватью протиснулась к Мартину; но Артур повернул слишком  круто,  и  в
углу, где Мартин стряпал, зазвенела и загремела кухонная  утварь.  Артур
не задержался в комнатушке. Руфь заняла единственный стул, брат же,  ис-
полнив свой долг, вышел на улицу и стал  у  ворот,  а  семеро  маленьких
Сильва окружили его и глазели, как на чудо-юдо  в  ярмарочном  балагане.
Экипаж обступила толпа ребятни из всех соседних кварталов, жадно  предв-
кушая какую-нибудь трагическую развязку. На этой улице  экипажи  появля-
лись только по случаю свадеб и похорон, а сейчас никто не женился  и  не
умер, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее и стоит подождать.
   За долгий срок Мартин отчаянно истосковался по Руфи. Природа наделила
его любящим сердцем, и он, как мало кто, нуждался в сочувствии. Он изго-
лодался по сочувствию, что означало для него полное, глубокое понимание;
но ему еще предстояло узнать, что Руфь способна сочувствовать больше  из
жалости и деликатности, свойственным ее мягкому характеру, и очень  мало
понимает того, кому сочувствует. И пока Мартин сжимал ее руку и радостно
говорил, любовь к нему заставила ее ответно сжать ему руку, а  при  виде
его беспомощности, при виде следов страданий на лице глаза  ее  увлажни-
лись и засветились нежностью.
   Но когда он рассказывал о двух письмах от издателей, о том,  в  какое
отчаяние привело его письмо из "Трансконтинентального" и в какой восторг
- известие от "Белой мыши", Руфь не прислушивалась к нему.  Она  слышала
его слова и понимала их буквальный смысл, но не была с ним, не разделяла
ни его отчаяния, ни восторга. Она оставалась верна себе. Судьба  расска-
зов ее не интересовала. Ее интересовало другое - их брак.  Впрочем,  она
не сознавала этого, как не сознавала, что хочет заставить  Мартина  слу-
жить, потому что инстинктивно готовится к материнству. Если бы ей сказа-
ли об этом прямо, назвав все своими именами, она бы покраснела от смуще-
ния, а потом возмутилась бы и стала утверждать, что лишь заботится о лю-
бимом человеке и хочет, чтобы он сделал блестящую карьеру. И пока Мартин
изливал ей душу, в восторге от первого успеха на выбранном пути, она ед-
ва слышала его, а сама то и дело озиралась, потрясенная тем, что видит.
   Впервые в жизни смотрела Руфь в убогое лицо бедности. Голодающий воз-
любленный - ей всегда казалось, это так романтично, но  она  понятия  не
имела, как живут голодающие, возлюбленные. Ничего похожего ей и не  сни-
лось. Она оглядывала комнату, переводила взгляд на Мартина и снова огля-
дывалась по сторонам. Парной запах грязного белья, который  ворвался  из
кухни с ее приходом, вызывал тошноту. Если эта  ужасная,  женщина  часто
стирает, Мартин, наверно, весь пропитался этим запахом.  Ведь  низменное
заразительно. Она смотрела на Мартина и, кажется, уже различала  на  нем
позорный след окружающей обстановки. Впервые она видела его небритым,  и
трехдневная щетина была ей отвратительна. Это не только делало его таким
же мрачным, нечистым, как домишко Сильва снаружи и  изнутри,  но,  каза-
лось, подчеркивало в нем животную силу, так ненавистную Руфи. И вот  по-
жалуйста, два его рассказа одобрены, он с такой гордостью об этом  гово-
рит, он окончательно утвердился в своем безумии. Еще немного, и он сдал-
ся бы и пошел служить. Теперь же он останется в этом мерзком доме и  еще
не один месяц будет писать и голодать.
   - Чем тут пахнет? - вдруг спросила, Руфь.
   - Наверное, Марииной стиркой, - был ответ. - Я уже начинаю  привыкать
к этим запахам.
   - Нет-нет, не то. Чем-то другим. Чем-то затхлым, тошнотворным.
   Мартин потянул носом воздух.
   - Ничего не чувствую, разве что застоявшийся табачный дым, - - сказал
он.
   - Вот-вот. Это ужас. Почему ты так много куришь, Мартин?
   - Не знаю, пожалуй, больше обычного курю, когда мне одиноко. А потом,
знаешь, это такая давняя привычка. Я приучился к куреву еще мальчишкой.
   - По-моему, довольно гадкая привычка, - упрекнула Руфь. -  Можно  за-
дохнуться, прямо как в аду.
   - Это табак виноват. Мне по карману только самый дешевый. Но вот  по-
годи, придет чек на сорок долларов. Тогда стану курить такой, что и  ан-
гелам покажется вроде ладана. Но ведь правда неплохо, две одобренных ру-
кописи за три дня? Эти сорок пять долларов покроют почти все мои долги.
   - Сорок пять долларов за два года работы? - усомнилась Руфь.
   - Нет, меньше чем за неделю работы. Передай мне, пожалуйста, книгу  с
того края стола, конторскую книгу в серой обложке. - Мартин раскрыл кни-
гу и стал быстро листать. - Да, верно. "Колокольный звон" за четыре дня,
"Водоворот" за два дня. Выходит сорок пять долларов  за  неделю  работы,
сто восемьдесят долларов в месяц. Такого жалованья мне  нигде  не  полу-
чить. А я ведь только начинаю. Я хочу, чтобы у тебя столько всего  было,
на это и тысячи долларов в месяц не слишком много.  А  пятьсот  долларов
жалованья и вовсе мало. Эти сорок пять долларов только первый шаг. То ли
будет, когда возьмусь за дело всерьез. Вот тогда увидишь,  поддам  тогда
пару.
   Руфь не поняла моряцкого оборота и опять заговорила о курении.
   - У тебя и так слишком надымлено, и дело не в сорте табака. Неприятен
не сорт табака, неприятно, что ты куришь. Ты дымоход,  действующий  вул-
кан, ходячая дымовая труба, это ужасно, Мартин, милый, ты сам знаешь.
   Она наклонилась к нему, посмотрела умоляюще, и глядя на ее нежное ли-
цо, в чистые ясные глаза, он вдруг, как бывало,  ощутил,  что  недостоин
ее.
   - Мне так хочется, чтобы ты больше не курил, - прошептала она.  -  Ну
пожалуйста... ради меня.
   - Ладно, брошу, - воскликнул Мартин. - Любимая моя, я сделаю все, что
ни попросишь, ты же знаешь.
   Огромное искушение вдруг овладело Руфью. Мгновенно открылось ей,  как
может он быть широк, уступчив, и поверилось: попроси она,  и  он  бросит
писать, лишь бы исполнить ее волю. Слова уже готовы были сорваться с  ее
губ. Но она их не произнесла. Ей не хватило храбрости, она  не  посмела.
Вместо этого она потянулась ему навстречу и в его объятиях прошептала:
   - На самом деле это ведь не ради меня, Мартин, но ради тебя самого. Я
уверена, тебе вредно курить, и потом, что хорошего быть  рабом  чего-то,
тем более рабом наркотика.
   - Я всегда буду твоим рабом, - с улыбкой сказал Мартин.
   - В таком случае я начинаю повелевать. Она бросила  на  него  лукавый
взгляд, хотя в глубине души жалела уже, что не высказала  самое  главное
свое пожелание.
   - Монаршье слово для меня закон.
   - Что ж, тогда вот мое первое пожелание: памятуй о бритье ежедневном.
Посмотри, ты оцарапал мне щеку.
   Итак, все свелось к нежным объятиям и шуткам. Но кое-чего Руфь  доби-
лась, а добиться всего сразу она и не надеялась. Ее  женскому  самолюбию
льстило, что она уговорила Мартина бросить курить. В следующий  раз  она
убедит его пойти служить - разве не сказал он, что сделает  все,  о  чем
она ни попросит.
   Она поднялась и  обошла  комнату,  осмотрела  натянутые  над  головой
бельевые веревки с висящими на них заметками, поинтересовалась  загадоч-
ным приспособлением на потолке, к которому подвешен велосипед, с грустью
поглядела на груду рукописей под столом - сколько же  времени  потрачено
впустую... Керосинка привела ее в восторг, но, проверив полки для прови-
зии, она убедилась, что они пусты.
   - Бедный ты мой, да у тебя здесь нет никакой еды,  -  с  кроткой  жа-
лостью сказала она. - Ты же голодаешь.
   - Я держу провизию у Марии в шкафу и в холодном чулане, - солгал Мар-
тин. - Там все лучше сохраняется. С голоду я не помру. Вот посмотри-ка!
   Руфь подошла к нему, он согнул руку в локте, и она увидела,  как  под
рукавом рубашки тугим, твердым бугром напружинились мускулы. Зрелище это
было ей неприятно. Оно оскорбляло ее чувства. Но плоть ее, все существо,
каждая клеточка стремились к этой силе, томились по ней, и, чем  бы  от-
шатнуться от Мартина, она опять, сама не зная как, потянулась к нему.  И
в следующий миг, когда Мартин сжал ее в объятиях, ее рассудок, такой да-
лекий от глубин жизни, вознегодовал, а сердце, женское сердце,  которому
ведома сама суть жизни, торжествовало и ликовало.  Вот  в  такие  минуты
Руфь особенно остро ощущала безмерную  любовь  к  Мартину  -  когда  его
сильные руки обнимали ее и крепко сжимали, стискивали  жарко,  до  боли,
она едва не теряла сознание от наслажденья. В такие минуты казалось: все
оправдано - что она предает общепризнанные правила, оскверняет свои  вы-
сокие идеалы, а главное, молчаливо нарушает волю родителей. Они ведь  не
хотят, чтобы она вышла замуж за этого человека. Их возмущает ее любовь к
нему. И сама Руфь - та спокойная, благоразумная Руфь, какой  она  стано-
вится вдали от Мартина, - порой возмущается этой своей любовью. А  рядом
с Мартином она его любит - подчас, правда, любовью  досадливой,  тревож-
ной, но все равно это любовь, и любовь сильнее ее.
   - Грипп - пустяки, - говорил Мартин. - Малость помучил, и голова  из-
рядно болела, но с тропической лихорадкой никакого сравненья.
   - А у тебя и тропическая лихорадка была? - рассеянно  спросила  Руфь,
поглощенная блаженным чувством, которое испытывала в его объятиях.
   Вот так рассеянно она задавала ему вопросы, и он рассказывал, и вдруг
слова Мартина ее испугали.
   Тропической лихорадкой он болел в тайной колонии тридцати прокаженных
на Гавайских островах.
   - Да как же ты там оказался? - возмутилась она.
   Такая великолепная беспечность, когда речь идет о здоровье, - едва ли
не преступление.
   - А я ничего не знал, - ответил Мартин. - Понятия не  имел,  что  там
проказа. Я сбежал с корабля, выбрался на остров и двинулся  подальше  от
берега, хотел укрыться понадежнее. Три дня кормился плодами  гуавы,  ма-
лайскими яблоками, да бананами, всем, что найдется в джунглях.  На  чет-
вертый день набрел на тропу, на узенькую тропинку. Она вела в глубь ост-
рова, в гору. Как раз туда, куда я держал путь, и видно было, что по ней
недавно прошли. В одном месте она шла по гребню горного  кряжа,  узкому,
как лезвие ножа. На самом гребне ширина тропинки была меньше трех футов,
а по обе стороны - пропасть в несколько сот футов глубиной.  Если  иметь
вдоволь патронов, там можно защищаться одному против сотни тысяч.
   Это был единственный путь в глубь острова, где я хотел укрыться.  Че-
рез три часа я вышел по этой тропе в маленькую горную долину, в  выемку,
что образовалась среди выступов застывшей лавы. Долина  была  возделана,
рядами росли таро и плодовые деревья, и стояло с десяток хижин. Но  едва
я увидел жителей, я понял, куда меня занесло. Хватило одного взгляда.
   - Что же ты сделал? - задохнувшись от волнения,  спросила  Руфь;  как
всякая Дездемона, она слушала испуганная и зачарованная.
   - А что было делать? Их вождем оказался добрый старик, болезнь у него
заш