нном  мундире, в белых лайковых перчатках и с болтавшеюся на боку саблей.
Он  коротко  тряхнул руку Петра Елисеича и на ходу успел ему что-то шепнуть,
а  подвернувшуюся  на дороге Нюрочку подхватил на руки и звонко расцеловал в
губы.  Через  минуту  он  уже бежал через двор в сарайную, а перед ним летел
казачок  Тишка, прогремевший ногами по лестнице во второй этаж. Высунувшаяся
из окна Домнушка кивнула ласково головой бойкому старичку.
     - Эге,  кума, ты еще жива, - подмигивая, ответил ей исправник. - Готовь
нам закуску: треба выпить горилки...
     - Пожалуйте-с, - приглашал Тишка, встречая гостя в дверях сарайной.
     Опрометью  летевшая  по  двору  Катря  набежала на "фалетура" и чуть не
сшибла  его  с  ног,  за  что и получила в бок здорового тумака. Она даже не
оглянулась  на  эту  любезность,  и  только  голые  ноги  мелькнули в дверях
погреба:  Лука  Назарыч  первым  делом  потребовал  холодного  квасу, своего
любимого  напитка,  с  которым  ходил  даже в баню. Кержак Егор спрятался за
дверью  конюшни  и  отсюда  наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце
предчувствовало, что начались важные события.
     В   небольшой  гостиной  господского  дома  на  старинном  диванчике  с
выцветшею  ситцевою  обивкой  сидит  "сам"  и сердито отдувается. Его сильно
расколотило  дорогой,  да  и  самая цель поездки - нож острый сердцу старого
крепостного  управляющего.  Скуластое  характерное  лицо  с  жирным  налетом
подернуто  неприятною  гримасой,  как у больного, которому предстоит глотать
горькое  лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы
несколько  раз  переходят  от  ручки  дивана  к  туго  перетянутой  шелковою
косынкой  шее,  - Лука Назарыч сильно не в духе, а еще недавно все трепетали
перед  его сдвинутыми бровями. Боже сохрани, если Лука Назарыч встанет левою
ногой,  а  теперь  старик  сидит и не знает, что ему делать и с чего начать.
Его  возмущает проклятый француз, как он мысленно называет Петра Елисеича, -
ведь  знает,  зачем приехали, а прикидывается, что удивлен, и этот исправник
Чермаченко,  который,  переодевшись  в сарайной, теперь коротенькими шажками
мельтесит  у  него перед глазами, точно бес. Ходит и папиросы курит, - очень
обидно  Луке  Назарычу,  хотя  исправник и раньше курил в его присутствии, а
француз всегда валял набитого дурака.
     Катря  подала  кружку  с  пенившимся  квасом,  который  издали  приятно
шибанул   старика   по  носу  своим  специфическим  кисленьким  букетом.  Он
разгладил  усы  и  совсем  поднес было кружку ко рту, но отвел руку и хрипло
проговорил:
     - Иван  Семеныч,  брось  ты свою соску ради истинного Христа... Мутит и
без тебя. Вот садись тут, а то бродишь перед глазами, как маятник.
     - Нельзя,  ангел  мой,  кровь  застоялась... - добродушно оправдывается
исправник,  зажигая  новую  папиросу.  -  Ноги совсем отсидел, да и кашель у
меня   анафемский,   Лука   Назарыч;  точно  западней  запрет  в  горле,  не
передохнешь. А табачку хватишь - и полегчает...
     - Хоть  бы  в  сенки  вышел,  что ли... - ворчит старик, припадая седою
головой к кружке.
     - Господа,  закусить  с  дороги,  может  быть,  желаете?  -  предлагает
хозяин, оставаясь на ногах. - Чай готов... Эй, Катря, подавай чай!
     Старик  ничего не ответил и долго смотрел в угол, а потом быстро поднял
голову и заговорил:
     - Мы  свою  хорошую  закуску  привезли, француз... да. Вот Иван Семеныч
тебе скажет, а ты сейчас пошли за попом... Ох, грехи наши тяжкие!..
     - Ничего,  ангел  мой, как-нибудь... - успокаивает исправник, оплевывая
в  угол.  -  Это  только  сначала  оно  страшно кажется, а потом, глядишь, и
обойдется.
     Старик  вскочил  с диванчика, ударил кулаком по столу, так что звякнула
кружка с квасом, и забегал по комнате.
     - Ну, что фабрика? - накинулся он на Петра Елисеича.
     - Ничего, все в исправности... Работы в полном ходу.
     - А  у нас Мурмос стал... Кое-как набрали народу на одни домны, да и то
чуть не Христа ради упросили. Ошалел народ... Что же это будет?
     Исправник  и  хозяин  угнетенно молчали, а старик так и остался посреди
комнаты знаком вопроса.
     Тишка  во  весь  дух  слетал  за  попом  Сергеем,  который  и  пришел в
господский  дом  через  полчаса,  одетый  в  новую люстриновую рясу. Это был
молодой  священник  с  окладистою русою бородой и добродушным бледным лицом.
Он  вошел  в  гостиную  и  поздоровался  с  гостями  за  руку,  как человек,
привыкший  к  заводским  порядкам.  Лука  Назарыч хотя официально и числился
единоверцем,  но  сильно  "прикержачивал"  и  не  любил  получать  поповское
благословение.   Появление   этого   лица   сразу   смягчило  общее  тяжелое
настроение.
     - Ну,  ангел  мой,  как  вы  тут  поживаете?  - спрашивал Иван Семеныч,
любовно обнимая батюшку за талию. - Завтра в гости к тебе приду...
     - Милости просим...
     - Вот  что,  отец  Сергей,  -  заговорил  Лука  Назарыч,  не  приглашая
священника   садиться.   -   Завтра  нужно  будет  молебствие  отслужить  на
площади...  чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, - ну,
уж вы там знаете, как и что...
     - Что же, можно, Лука Назарыч...
     - А  манифест...  Ну, манифест завтра получите. А ты, француз, оповести
поутру народ, чтобы все шли.
     Петр  Елисеич  пригласил  гостей  в  столовую откушать, что бог послал.
О.Сергей  сделал нерешительное движение убраться восвояси, но исправник взял
его под руку и потащил в столовую, как хозяин.
     - Пропустим  по  рюмочке,  ангел  мой, стомаха ради и частых недугов, -
бормотал он, счастливый предстоящим серьезным делом.
     - Я не пью, Иван Семеныч, - отказывался священник.
     - Пустяки:  и  курица  пьет,  ангел  мой.  А  если не умеешь, так нужно
учиться у людей опытных.
     Несмотря  на  эти уговоры, о.Сергей с мягкою настойчивостью остался при
своем,  что  заставило  Луку  Назарыча  посмотреть  на  попа  подозрительно:
"Приглашают,  а  он кочевряжится... Вот еще невидаль какая!" Нюрочка ласково
подбежала  к  батюшке  и,  прижавшись  головой  к  широкому рукаву его рясы,
крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
     - Эй,  коза,  хочешь  за  меня  замуж?  -  шутил  с  ней  Иван Семеныч,
показывая короткою рукой козу.
     - Нет, ты старый... - шептала Нюрочка, хихикая от удовольствия.
     Обед  вышел  поздний  и  прошел  так  же  натянуто, как и начался. Лука
Назарыч  вздыхал,  морщил  брови  и  молчал.  На дворе уже спускался быстрый
весенний  вечер,  и  в  открытую  форточку  потянуло  холодком. Катря внесла
зажженные свечи и подставила их под самый нос Луке Назарычу.
     - Дура,  что  я,  разе  архирей или покойник? - накинулся старик, топая
ногами.
     - Не  так,  ангел мой, - бормотал исправник, переставляя свечи. - Учись
у меня, пока жив.
     Несчастная  Катря  растерянно  смотрела  на  всех,  бледная и жалкая, с
раскрытым  ртом,  что  немного  развлекло  Луку  Назарыча, любившего нагнать
страху.


IV

     После   обеда  Лука  Назарыч,  против  обыкновения,  не  лег  спать,  а
отправился  прямо  на фабрику. Петр Елисеич торопливо накинул на худые плечи
свою  суконную  шинель  серостального  цвета  с широким краганом и по обычаю
готов был сопутствовать владыке.
     - Не  нужно!  -  проронил всего одно слово упрямый старик и даже махнул
рукой.
     Он  один  пошел  от  заводского  дома  к  заводской конторе, а потом по
плотине  к крутому спуску на фабрику. Старый коморник, по прозванию Слепень,
не  узнал  его  и  даже  не  снял шапки, приняв за кого-нибудь из служащих с
медного  рудника,  завертывавших  по  вечерам  на  фабрику, чтобы в конторке
сразиться  в шашки. В воротах доменного корпуса на деревянной лавочке, точно
облизанной  от долгого употребления, сидели ожидавшие выпуска чугуна рабочие
с  главным  доменным  мастером  Никитичем во главе. Конечно, вся фабрика уже
знала  о  приезде  главного  управляющего  и  по-своему  приготовилась,  как
предстать  пред грозные очи страшного владыки, одно имя которого производило
панику.  Это  было привычное чувство, выросшее вместе со всею этою "огненною
работой".  Сидевшие  на лавочке рабочие знали, что опасность грозит именно с
этой  лестницы,  но  узнали  Луку Назарыча только тогда, когда он уже прошел
мимо них и завернул за угол формовочной.
     - Да  ведь  это сам! - ахнул чей-то голос, и лавочка опустела, точно по
ней выстрелили.
     Против  формовочной  стоял  длинный  кричный  корпус;  открытые настежь
двери  позволяли  издалека  видеть  целый  ряд  ярко  пылавших  горнов,  а у
внутренней  стены  долбили по наковальням двенадцать кричных молотов, осыпая
искрами   тянувших   полосы   кричных  мастеров.  Картина  получалась  самая
оживленная,   и   лязг   железа  разносился  далеко,  точно  здесь  какие-то
гигантские  челюсти  давили  и плющили раскаленный добела металл. Ключевской
завод  славился  своим  полосовым  кричным  железом, и Лука Назарыч невольно
остановился,  чтобы  полюбоваться  артистическою  работой ключевских кричных
мастеров.  Он  узнал  трех  братанов  Гущиных,  имевших  дареные  господские
кафтаны,  туляка Афоньку, двух хохлов - отличные мастера, каких не найдешь с
огнем.   На   стоявшего   старика  набежал  дозорный  Полуэхт,  по  прозвищу
Самоварник,  и прянул назад, как облитый кипятком. По кричному корпусу точно
дунуло  ветром:  все  почуяли близость грозы. Размахивая правилом, торопливо
бежал   плотинный   "сестра"  и  тоже  остановился  рядом  с  Полуэхтом  как
вкопанный.
     Молота  стучали,  рабочие  двигались, как тени, не смея дохнуть, а Лука
Назарыч  все  стоял  и смотрел, не имея сил оторваться. Заметив остававшихся
без шапок дозорного и плотинного, он махнул им рукой и тихо проговорил:
     - Не нужно...
     За  кричным  корпусом  в особом помещении тяжело отдувались новые меха,
устроенные  всего год назад. Слышно было, как тяжело ворочалось двухсаженное
водяное  колесо,  точно  оно  хотело  разворотить всю фабрику, и как пыхтели
воздуходувные  цилиндры, набирая в себя воздух со свистом и резкими хрипами.
Старик  обошел  меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому большому из
всех;   в   ближайшей   половине,   выступавшей   внутрь   двора   глаголем,
ослепительным  жаром  горели  пудлинговые  печи,  середину  корпуса  занимал
обжимочный  молот,  а  в  глубине  с  лязгом  и  змеиным  шипеньем  работала
катальная  машина.  В  особом  притыке  со  свистом  и  подавленным грохотом
вертелся  маховик,  заставлявший  сливавшиеся  в мутную полосу чугунные валы
глотать  добела  раскаленные  пакеты  сварочного  железа  и  выплевывать  их
обратно   гнувшимися   под   собственною   тяжестью  яркокрасными  железными
полосами.
     При   входе   в  этот  корпус  Луку  Назарыча  уже  встречал  заводский
надзиратель  Подседельников,  держа  снятую  фуражку  наотлет.  Его  круглое
розовое  лицо  так  и  застыло  от  умиления,  а круглые темные глаза ловили
каждое  движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит
по  фабрике,  Подседельников  обежал  все  корпуса  кругом,  чтобы встретить
начальство  при  исполнении  обязанностей.  Рядом  с ним вытянулся в струнку
старик уставщик, - плотинного и уставщика рабочие звали "сестрами".
     - Не  нужно! - махнул на них рукой Лука Назарыч и медленно прошел прямо
к  обжимочному молоту, у которого знаменитый обжимочный мастер Пимка Соболев
ворочал семипудовую крицу.
     Этот  прием  обескуражил  все  заводское  начальство, и они, собравшись
кучкой,  следили  за  владыкой  издали. Случай выдался совсем небывалый, и у
всех  подводило  со  страху  животики.  Крут был Лука Назарыч, и его боялись
хуже  огня.  Только  покажется  на  фабрике,  а  завтра,  глядишь, несколько
человек  и пошло "в гору", то есть в шахту медного рудника, а других порют в
машинной  при конторе. Как самоучка-практик, прошедший все ступени заводской
иерархии,  старик  понимал  мельчайшие  тонкости заводского дела и с первого
взгляда видел все недочеты.
     А  Лука  Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все.
В  одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера в
кожаной  защитке  и  прядениках:  лежавшая  на  полу, только что прокатанная
железная  полоса была с отщепиной... У несчастного мастера екнуло сердце, но
Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
     Оставался  последний  корпус, где прокатывали листовое железо. Это было
старинное   здание,   упиравшееся  одним  концом  в  плотину.  Между  ним  и
пудлинговым   помещалась   небольшая   механическая   мастерская.   Листовое
кровельное  железо  составляло  главный  предмет  заводского производства, и
Лука  Назарыч  особенно  следил за ним, как и за кричным: это было старинное
кондовое  дело,  возникшее  здесь  с  основания фабрики и составлявшее славу
Мурмосских  заводов. На рынке была своя кличка для него: "старый горностай".
В  Мурмосском  заводском округе Ключевской завод считался самым старейшим, а
ключевская домна - одной из первых на Урале.
     Обогнув  механическую, Лука Назарыч в нерешительности остановился перед
листокатальной,  -  его  и  тянуло  туда,  и точно он боялся чего. Постояв с
минуту,  он  быстро  повернулся  и  пошел  назад  тем  же путем. Все корпуса
замерли,  как  один  человек,  и  работа  шла  молча,  точно в заколдованном
царстве.  Старик  чувствовал,  что  он  в  последний  раз  проходит полным и
бесконтрольным  хозяином  по  своему царству, - проходит, как страшная тень,
оставлявшая  за  собой  трепет...  Рабочие  снимали  перед  ним свои шляпы и
кланялись,  но  старику  казалось,  что  уже  все  было не так и что над ним
смеются.  В  действительности  же  этого  не  было: заводские рабочие хотя и
ждали  воли  с  часу  на  час,  но  в них теперь говорила жестокая заводская
муштра,  те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами. Самая мысль
о   воле   как-то   совсем  не  укладывалась  в  общий  инвентарь  заводских
соображений и дум.
     Выбравшись  на плотину, Лука Назарыч остановился перевести дух, а потом
прошел  к  запорам.  Над  самым шлюзом, по которому на большой глубине глухо
бурлила  вода, выдвигалась деревянная площадка, обнесенная балясником. Здесь
стояла  деревянная  скамейка,  на  которой  "сестры"  любили посидеть, - вся
фабрика  была  внизу  как  на ладони. Старик подошел к самой решетке и долго
смотрел  на  расцвеченные  яркими  огнями корпуса, на пылавшую домну и чутко
прислушивался  к лязгу и грохоту железа, к глухим ударам обжимочного молота.
Целая  полоса  пестрых  звуков  поднималась  к  нему  снизу, и его заводское
сердце обливалось кровью.
     - Не  нужно... ничего не нужно... - повторял он, не замечая, как по его
лицу катились рабьи крепостные слезы.
     В  этот  момент  чья-то  рука  ударила старика по плечу, и над его ухом
раздался  сумасшедший  хохот:  это  был дурачок Терешка, подкравшийся к Луке
Назарычу босыми ногами совершенно незаметно.
     - Сорок  восемь  серебром,  Иваныч...  -  бормотал Терешка, скаля белые
зубы.  -  Приказываю...  Не  узнал  начальства,  Иваныч?..  Завтра  хоронить
будем... кисель будет с попами...
     Лука  Назарыч,  опомнившись, торопливо зашагал по плотине к господскому
дому,  а  Терешка  провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался
молодой  месяц;  со  стороны  пруда тянуло сыростью. Господский дом был ярко
освещен,  как  и  сарайная,  где все окна были открыты настежь. Придя домой,
Лука  Назарыч отказался от ужина и заперся в комнате Сидора Карпыча, которую
кое-как успели прибрать для него.


V

     В  десять  часов  в  господском  доме было совершенно темно, а прислуга
ходила  на  цыпочках,  не  смея  дохнуть.  Огонь  светился  только в кухне у
Домнушки  и  в  сарайной,  где  секретарь  Овсянников и исправник Чермаченко
истребляли ужин, приготовленный Луке Назарычу.
     Как  стемнелось, кержак Егор все время бродил около господского дома, -
ему   нужно   было   увидать  Петра  Елисеича.  Егор  видел,  как  торопливо
возвращался  с  фабрики  Лука  Назарыч,  убегавший  от дурака Терешки, и сам
спрятался  в  караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич прошел на фабрику.
Пришлось дожидаться его возвращения.
     - А,  это  ты!  -  обрадовался  Петр  Елисеич, когда на обратном пути с
фабрики  из  ночной  мглы  выступила  фигура  брата  Егора. - Вот что, Егор,
поспевай  сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что
завтра  будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать... Так и
скажи, что исправник приехал.
     - Не  пойдут  наши  пристанские...  -  угрюмо отвечал Егор, почесывая в
затылке.
     - Это почему?
     - А так... Попы будут манифесты читать, какая это воля?..
     - Ну, что же я могу сделать?.. Как знаете, а мое дело - сказать.
     Егор  молча  повернулся  и,  не простившись с братом, пропал в темноте.
Петр  Елисеич  только пожал плечами и побрел на огонек в сарайную, - ему еще
не  хотелось  спать,  а  на людях все-таки веселее. Поднимаясь по лестнице в
сарайную,  Петр  Елисеич  в раздумье остановился, - до него донесся знакомый
голос  рудникового  управителя  Чебакова,  с  которым  он  вообще  не  желал
встречаться.  Слышался  рассыпчатый  смех  старика  Чермаченко  и бормотанье
Сидора  Карпыча.  "Этот  зачем  попал  сюда?"  - подумал Петр Елисеич, но не
вернулся  и  спокойно  пошел  на шум голосов. Отворив дверь, он увидел такую
картину:  секретарь Овсянников лежал на диване и дремал, Чермаченко ходил по
комнате, а за столом сидели Чебаков и Сидор Карпыч.
     - Водки хочешь, Сидор Карпыч? - спрашивал Чебаков, наливая две рюмки.
     - Пожалуй... - равнодушно соглашался Сидор Карпыч.
     - А может быть, и не хочешь?
     - Пожалуй.
     - Так уж лучше я выпью за твое здоровье...
     - Пожалуй...
     Чебаков  был высокий красавец мужчина с румяным круглым лицом, большими
темными  глазами  и  целою  шапкой  русых  кудрей.  Он  носил  всегда черный
суконный  сюртук  и  крахмальные  сорочки.  Бритые  щеки  и  закрученные усы
придавали  ему вид военного в отставке. По заводам Чебаков прославился своею
жестокостью  и  в  среде  рабочих  был  известен под кличкой Палача. Главный
управляющий,  Лука Назарыч, души не чаял в Чебакове и спускал ему многое, за
что  других  служащих  разжаловал  бы  давно  в рабочие. Чебаков, как и Петр
Елисеич,  оставался  крепостным.  Петр  Елисеич  ненавидел  Палача  вместе с
другими и теперь с трудом преодолел себя, чтобы войти в сарайную.
     - Про  вовка  промовка,  а  вовк  у  хату,  -  встретил его Чермаченко,
расставляя свои короткие ручки. - А мы тут жартуем...
     - Спать пора, - ответил Мухин. - Завтра рано вставать.
     - Щось  таке:  спать?..  А  ты  лягай,  голубчику,  вместе  з  нами,  з
козаками, о-тут, покотом.
     Явившаяся   убирать  ужин  Катря  старалась  обойти  веселого  старичка
подальше  и  сердито  отмахивалась свободною рукой, когда Чермаченко тянулся
ее  ущипнуть. Собственно говоря, к такому заигрыванью приезжих "панов" Катря
давно привыкла, но сейчас ее смущало присутствие Петра Елисеича.
     - Отто  гарна  дивчина!  -  повторял Чермаченко, продолжая мешать Катре
убирать  со  стола.  -  А ну, писанка, перевэрнись!.. Да кажи Домне, що я жь
стосковавсь по ней... Вона ласая на гроши.
     В  этих  "жартах" и "размовах" Овсянников не принимал никакого участия.
Это  был  угрюмый  и  несообщительный  человек,  весь ушедший в свою тяжелую
собачью  службу  крепостного  письмоводителя.  Теперь  он,  переглянувшись с
Чебаковым, покосился на Мухина.
     - Чему  вы-таки  веселитесь,  Иван  Семеныч?  -  удивлялся  Овсянников,
вытягивая свои ноги, как палки.
     - Все добрые люди веселятся, Илья Савельич.
     - Есть  чему  радоваться...  -  ворчал Чебаков. - Только что и будет!..
Народ и сейчас сбесился.
     - Это  вам  так  кажется, - заметил Мухин. - Пока никто еще и ничего не
сделал...  Царь  ж