ает  он  иной раз, когда
придется   невтерпеж  от  бабьей  глупости.  -  Принесла  деньги,  а  унесла
тряпки...
     - Ты  сам  купи  да  подари, а потом и кори, - ругались бабы. - Чего на
чужое-то добро зариться? Жене бы вот на сарафан купил.
     Илюшка  вообще  был  сердитый  малый  и косился на солдата, который без
дела  только  место просиживает да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не
приходилось,  ну,  и  пусть  сидит,  черт  с ним! Но чем дальше, тем сильнее
беспокоили   эти  посещения  Илюшку.  Он  начинал  сердиться,  как  котенок,
завидевший собаку.
     - Трудненько  тебе, Илюша, - ласково говорит солдат. - Ростом-то еще не
дошел маненько...
     - Не  твоя  забота, - огрызается Илюшка. - Шел бы ты, куда тебе надо, а
то напрасно только глаза добрым людям мозолишь.
     - Ишь ты, какой прыткой! - удивляется солдат. - Места пожалел.
     В   каких-нибудь   два   года   Илюшка  сделался  неузнаваем  -  вырос,
поздоровел,  выправился.  Только  детское лицо было серьезно не сто годам, и
на  нем ложилась какая-то тень. По вечерам он частенько завертывал проведать
мать  в  кабаке,  -  сам он жил на отдельной квартире, потому что у матери и
без  него  негде  было кошку за хвост повернуть. Первым делом Илюшка подарил
матери  платок,  и  это  внимание  прошибло  Рачителиху.  Зверь Илюшка точно
переродился,  и  материнское сердце оттаяло. Да и все другие не нахвалились,
начиная  с  самого  Груздева:  очень  уж  ловкий  да  расторопный мальчуган.
Большому  за  ним  не  угнаться. Рачителиха чувствовала, что сын жалеет ее и
что  в  его  задумчивых  не  по-детски  глазах  для  нее  светится  конец ее
каторжной жизни. Не век же и ей за кабацкою стойкой мыкаться.
     Раз  вечером  Илюшка пришел к матери совсем угрюмый и такой неласковый,
что это встревожило Рачителиху.
     - Уж ты здоров ли? - спросила она.
     - Ничего, слава богу...
     Помолчав немного, Илюшка, между прочим, сказал:
     - Солдат меня этот одолел... Придет, вытаращит глаза и сидит.
     - Ну,  и  пусть  сидит...  Он  ведь  везде эк-ту ходит да высматривает.
Вчерашний день потерял...
     - Нет, мамынька, не то: неспроста он обхаживает нас всех.
     - Чумной какой-то!.. Дураком не назовешь, а и к умным тоже не пристал.
     Илюшка только улыбнулся и замолчал.
     - Мамынька,  што  я  тебе скажу, - проговорил он после длинной паузы, -
ведь  солдат-то,  помяни  мое слово, или тебя, или меня по шее... Верно тебе
говорю!
     - Н-но-о?!
     - Верно  тебе  говорю...  Вот  погляди,  как  он  в кабак целовальником
сядет.
     - Да  не  пес ли? - изумилась Рачителиха. - А ведь ты правильно сказал:
быть  ему  в  целовальниках...  Теперь  все  обнюхал, все осмотрел, ну, и за
стойку. А только как же я-то?
     - Ты-то?..  Ты  так  и  останешься,  а  Груздев, наверное, другой кабак
откроет...  У  тебя мочеганы наши, а у солдата Кержацкий конец да Пеньковка.
Небойсь не ошибется Самойло-то Евтихыч...


VI

     Известие,  что  на  его  место  управителем  назначен  Палач, для Петра
Елисеича  было  страшным  ударом.  Он  мог  помириться  с  потерей  места, с
собственным изгнанием и вообще с чем угодно, но это было свыше его сил.
     - Им   нужны  кровопийцы,  а  не  управители!  -  кричал  он,  когда  в
Ключевской  завод  приехал исправник Иван Семеныч. - Они погубят все дело, и
тогда  сам  Лука  Назарыч  полетит с своего места... Вот посмотрите, что так
будет!
     - А  ну  их!  -  равнодушно  соглашался  исправник. - Я сам бросаю свою
собачью службу, только дотянуть бы до пенсии... Надоело.
     Иван  Семеныч  вообще принял самое живое участие в судьбе Мухина и даже
помогал Нюрочке укладываться.
     - Я  к  тебе  в  гости  на  Самосадку  приеду,  писанка,  -  шутил он с
девочкой. - Летом будем в лес по грибы ходить... да?
     Предварительно   Петр   Елисеич   съездил   на   Самосадку,  чтобы  там
приготовить  все,  а  потом  уже  начались  серьезные сборы. Домнушка как-то
выпросилась   у  своего  солдата  и  прибежала  в  господский  дом  помогать
"собираться".  Она горько оплакивала уезжавших на Самосадку, точно провожала
их   на  смерть.  Из  прежней  прислуги  у  Мухина  оставалась  одна  Катря,
попрежнему  "на горничном положении". Тишка поступал "в молодцы" к Груздеву.
Таисья,  конечно,  была  тоже  на  месте  действия  и  управлялась  вместе с
Домнушкой.
     Сборы  на  Самосадку  вообще приняли грустный характер. Петр Елисеич не
был   суеверным   человеком,   но   его  начали  теснить  какие-то  грустные
предчувствия.  Что  он  высидит  там, на Самосадке, а затем, что ждет бедную
Нюрочку  в  этой медвежьей глуши? Единственным утешением служило то, что все
это  делается  только  "пока", а там будет видно. Из заводских служащих всех
лучше  отнесся  к  Петру Елисеичу старый рудничный надзиратель Ефим Андреич.
Старик выказал искреннее участие и, качая головой, говорил:
     - Теперь  молодым ход, Петр Елисеич, а нас, стариков, на подножный корм
погонят  всех...  Значит,  другого  не  заслужили.  Только я так думаю, Петр
Елисеич,  что  и  без  нас  тоже  дело не обойдется. Помудрят малым делом, а
потом нас же за оба бока и ухватят.
     Крепкий  был  старик Ефим Андреич и не любил жаловаться на свою судьбу,
а тут не утерпел. Он даже прослезился, прощаясь с Петром Елисеичем.
     Обоз  с  имуществом  был  послан  вперед,  а за ним отправлена в особом
экипаже  Катря  вместе  с  Сидором  Карпычем. Петр Елисеич уехал с Нюрочкой.
Перед  отъездом  он даже не зашел на фабрику проститься с рабочими: это было
выше  его сил. Из дворни господского дома остался на своем месте только один
старик  сторож  Антип.  У Палача был свой штат дворни, и "приказчица" Анисья
еще  раньше  похвалялась,  что  "из  мухинских"  никого в господском доме не
оставит.
     Груздевский  дом  на  Самосадке  был  жарко  натоплен  в ожидании новых
хозяев.  Он стоял пустым всего около года и не успел еще принять тот нежилой
вид,  которым  отличаются  все  такие дома. Нюрочка была в восторге, главным
образом,  от  двух  светелок,  где  летом так хорошо. Сбежалась вся пристань
поглазеть  на  бывшего приказчика. В комнатах набралось столько всевозможной
родни,   что   повернуться  было  негде.  Не  пришла  только  сама  Василиса
Корниловна,  -  ндравная старуха сама ждала первого визита. Вся эта суматоха
произвела   на   Нюрочку   какое-то   опьяняющее   впечатление,   точно  она
переселилась  в  какой-то  новый  мир.  Да  и бояться ей теперь было некого:
разбойник Вася был далеко - в Мурмосе.
     - Нюрочка,  ты  теперь большая девочка, - заговорил Петр Елисеич, когда
вечером они остались вдвоем, - будь хозяйкой.
     - А что значит, папа, быть хозяйкой?
     - Гм...  Домнушки  у  нас  нет,  Тишки  тоже.  Остается  одна  Катря...
Кто-нибудь должен смотреть за порядком в доме. Понимаешь?
     - Как Анфиса Егоровна, папа?
     - Ну, да.
     Нюрочка задумалась, а потом разрешила все недоразумения:
     - Папа, мне нужно сшить такой же фартук, как у Анфисы Егоровны.
     Первое  время  хлопоты  по  устройству  в новом месте заняли всех. Даже
Катря,  и та "уходилась" с разными хозяйственными хлопотами. У ней была своя
отдельная  комната,  где  раньше  жила Анфиса Егоровна. Кухаркой поступила в
груздевский  дом  сердитая старуха Потапиха, жившая раньше у Груздева. Одним
словом,  все  устроилось  помаленьку, и Петр Елисеич с каким-то страхом ждал
наступления  того  рокового  момента, когда будет поставлен последний стул и
вообще  нечего  будет  делать.  Впрочем, оставалась еще в запасе пристанская
родня,  с  которою  приходилось  теперь  поневоле  дружить,  - ко всем нужно
сходить  в  гости  и  всех  принять.  Эти  церемонии  заняли немало времени.
Бабушка  Василиса  встретила переселенцев очень миролюбиво, как и брат Егор.
Старуха  сильно  перемогалась  и по-раскольничьи готовилась к смерти. Лицо у
ней  сделалось  совсем  белое,  как  воск; только глаза по-прежнему смотрели
неприступно-строго.  Это  мертвое  лицо  точно  светлело каким-то внутренним
светом только в присутствии Нюрочки.
     - Ах  ты,  моя  басурманочка,  -  ласково  шептала старуха, приглаживая
своею  сухою,  дрожавшею рукой белокурую головку Нюрочки. - Не любишь баушку
Василису?
     Когда  ей делалось особенно тяжело, старуха посылала за басурманочкой и
сейчас  же  успокаивалась.  Нюрочка не любила только, когда бабушка упорно и
долго  смотрела  на  нее своими строгими глазами, - в этом взгляде выливался
последний остаток сил бабушки Василисы.
     Петр  Елисеич  при  переезде на Самосадку обратил особенное внимание на
библиотеку,  которую  сейчас и приводил в порядок с особенною любовью, точно
он  после  трудного  и  опасного путешествия попал в общество старых хороших
знакомых.  Да,  это  были  старые,  неизменные  друзья.  В последние года он
как-то  поотстал  от занятий и теперь мог с лихвой наверстать разраставшиеся
пробелы.  Большинство  книг  были иностранные, преимущественно французские и
английские.  Особенно  любил Петр Елисеич английскую специальную литературу,
где  каждый  вопрос  разрабатывался  с  такою  солидною роскошью, как лучшие
предметы  английского производства. По горнозаводскому делу здесь оставалось
только  пользоваться  уже готовыми результатами феноменально дорогих опытов.
Применение  к  местным  условиям  и  требованиям производства являлось делом
несложным.  В  воображении  Петра  Елисеича  рисовались грандиозные картины,
захватывавшие  дух  своею  смелостью.  Для  выполнения  их  под  руками было
решительно  все:  громадная  заводская  площадь, привыкшая к заводскому делу
рабочая  сила,  уже  существующие  фабрики,  и  вообще  целый  строй  жизни,
сложившейся  еще  под  давлением крепостного режима. И вдруг все это светлое
будущее,  обогатившее  бы и заводовладельца и заводское население, заслонено
сейчас одною фигурой крепостного управляющего Луки Назарыча.


VII

     В  великое  говенье  Василиса  Корниловна  совсем разнемоглась. Она уже
больше  не  вставала  и говорила с трудом: левая половина тела вся отнялась.
Желтая,  как  скитский  воск,  старуха  лежала  на  лавке  и  с умилительным
терпением   ждала   смерти.   Последняя   любовь   угасавшей   жизни  теперь
сосредоточивалась  на жигале Мосее и маленькой Нюрочке. Старуха потребовала,
чтобы  Мосей  выехал  с своего куреня и дожидался ее смерти. О других детях,
как  Петр  Елисеич  и  Егор,  она  даже  не  вспоминала.  Когда Петр Елисеич
пригласил  из  Ключевского  завода  фельдшера Хитрова, Василиса Корниловна с
трудом проговорила:
     - От  смерти лекарства нет... Смертынька моя пришла. Пошлите в скиты за
Енафой... Хочу принять последнюю исправу...
     Пришлось  исполнить  эту  последнюю  волю  умирающей  все тому же Петру
Елисеичу.  В  Заболотье  был  наряжен  брат  Егор.  Его  возвращения ждали с
особенным  нетерпением,  точно  он  мог  привезти  с  собой  чудо исцеления.
Нюрочка  успела  привыкнуть  к  бабушке  и  даже ночевала у ней в избе. Егор
вернулся  только  через  три  дня. Это было ночью, когда вся Самосадка спала
мертвым  сном  и  только  теплился  огонек в избе Егора. Двое саней проехали
прямо  в груздевский дом. Рано утром, когда Нюрочка сидела у бабушки, в избу
вошла   мать  Енафа  в  сопровождении  инока  Кирилла.  Василиса  Корниловна
облегченно вздохнула: будет кому похоронить ее по древлему благочестию.
     - Ну,  што, баушка? - грубо спрашивала мать Енафа, останавливаясь перед
больной. - Помирать собралась?
     - Завтра  помру,  матушка, - кротко ответила старуха, собирая последние
силы. - Спасибо, што не забыла.
     - Друг о дружке должны заботиться, а бог обо всех.
     Больная  тяжело  заметалась  и  закрыла  глаза.  Инок Кирилл неподвижно
стоял у двери, опустив глаза в землю.
     - Желаю принять иночество, - шептала больная, оправляясь от забытья.
     Мать   Енафа   и   инок   Кирилл  положили  "начал"  перед  образами  и
раскланялись  на  все четыре стороны, хотя в избе, кроме больной, оставалась
одна  Нюрочка.  Потом  мать  Енафа  перевернула больную вниз лицом и покрыла
шелковою   пеленой   с   нашитым   на   ней  из  желтого  позумента  большим
восьмиконечным раскольничьим крестом.
     - Теперь  читай:  "Ослаби, остави, прости, боже, согрешения моя вольныя
и невольныя", - грубо приказывала мать Енафа.
     Больная  только  слабо стонала, а читать за нее должен был инок Кирилл.
Нюрочке  вдруг  сделалось  страшно,  и она убежала домой. Кстати, там ее уже
искали: приехал из Мурмоса Самойло Евтихыч и мастерица Таисья.
     - Ой,   какая   ты   большая  выросла!  -  удивлялся  Груздев,  ласково
поглядывая на Нюрочку. - Вот и хозяйка в дому, Петр Елисеич!
     Груздев  приехал  по  делу:  время шло к отправке весеннего каравана, и
нужно  было  осмотреть  строившиеся  на берегу барки. Петр Елисеич, пожалуй,
был и не рад гостям, хотя и любил Груздева за его добрый характер.
     - Вот  и  с  старушкой  кстати  прощусь,  -  говорил  за чаем Груздев с
грустью  в  голосе. - Корень была, а не женщина... Когда я еще босиком бегал
по  пристани,  так  она  частенько  началила меня... То за вихры поймает, то
подзатыльника  хорошего  даст.  Ох,  жизнь  наша, Петр Елисеич... Сколько ни
живи,  а  все  помирать  придется.  Говори  мне спасибо, Петр Елисеич, что я
тогда  тебя  помирил  с  матерью.  Помнишь?  Ежели и помрет старушка, все же
одним грехом у тебя меньше. Мать - первое дело...
     Петр  Елисеич больше молчал. Он вперед был расстроен быстро близившеюся
развязкой.  Его  огорчало  больше  всего  то, что он не чувствовал того, что
должна  была  бы  вызвать  смерть  любимой женщины. Мать оставалась для него
чужою,  как  отвлеченная  идея  или  представление.  Он напрасно отыскивал в
своей  душе  то  теплое  и детски-чистое чувство, которое является синонимом
жизни.  Именно  этого  чувства  и  не  было.  Неужели  впоследствии  так  же
отнесется  к  нему  и  Нюрочка?  Нет,  это ужасно... Жизнь являлась какою-то
колоссальною бессмыслицей, и душу охватывала щемящая пустота.
     Вечером  Петр  Елисеич  отправился  к матери вместе с Нюрочкой. Груздев
был  уже  там. Больная лежала перед образами вся в черном. До десятка желтых
восковых  свеч  тускло горели перед медным распятием и старинными складнями.
Дым  ладана заволакивал все, а мать Енафа все помахивала кацеей*, из которой
дым  так  и  валил.  Первое,  что поразило Нюрочку, это удивительно приятный
женский  голос,  который,  казалось,  наполнял  всю  избу  вместе с ладаном.
Читала  какая-то  незнакомая  старица,  вся  в черном и с черною шапочкой на
голове.  Около  нее стояла с лестовкой в руке мастерица Таисья и откладывала
поклон   за   поклоном.   А   женский  голос  все  читал  и  читал  звенящим
раскольничьим  распевом. Нюрочку вдруг охватило еще не испытанное ею чувство
благоговения.   Когда   мастерица  Таисья  подала  ей  лестовку  и  ситцевый
подрушник,  девочка  принялась  откладывать  земные  поклоны  и  креститься,
повторяя  каждое  движение  Таисьи.  Ей  казалось,  что  она сама возносится
куда-то  кверху  вместе с кадильным дымом, а звеневший молодой голос звал ее
в  неведомую  даль.  Когда  читавшая  инокиня  оглянулась зачем-то к Таисье,
Нюрочке  показалось, что она видит ангела: из темной рамы "иночества" на нее
глянуло  бледное  лицо  неземной  красоты. Серые большие глаза скользнули по
ней,  и  этот  случайный  взгляд  навсегда  запал  в  детскую  душу. Нюрочке
страстно  захотелось  подойти  к  удивительной  инокине и поцеловать край ее
темной  рясы.  Она  все  время  бесконечной раскольничьей службы стояла, как
очарованная, и все смотрела на читавшую инокиню.
     ______________
     * Кацея - кадильница с деревянною ручкой. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Кто   эта  инокиня,  которая  читала?  -  спрашивала  Нюрочка,  когда
мастерица Таисья повела ее домой.
     - Какая  это  инокиня,  -  неохотно  ответила Таисья, шагая по узенькой
тропочке,  пробитой  в  сугробах  снега прямо под окнами. - Инокини не такие
бывают.
     - А кто же она?
     - Послушница  Аглаида...  Она  с  матерью Енафой приехала из Заболотья.
Уставщицей у них в скитах будет... А зачем ты спрашиваешь?
     - Так.
     Нюрочке  вдруг  сделалось  больно:  зачем  Таисья  так говорит о черном
ангеле, которого ей хотелось целовать?
     Целую  ночь  не  спали  ни  в  груздевском доме, ни в избе Егора, - все
томились  ожиданием,  когда  "отойдет"  Василиса  Корниловна.  Петр Елисеич,
конечно,  был  против  разных  церемоний,  какие проделывались над умирающей
наехавшею  скитскою братией, но что поделаешь с невежественною родней, когда
старуха   сама  потребовала  "иночества",  а  перед  этим  еще  должно  было
совершиться  "скитское  покаяние",  соборование  маслом  и т.д. Единственным
разумным  человеком  являлась  мастерица  Таисья,  и  через нее Петр Елисеич
делал напрасную попытку уговорить остальных, но все это было бесполезно.
     - Сама  матушка  Василиса  Корниловна  пожелала,  - с обычным смирением
отвечала Таисья. - Ее воля, Петр Елисеич, голубчик.
     - Она больная женщина, и другие должны позаботиться об ее спокойствии.
     Таисья  терпеливо  выслушивала  выговоры и ворчанье Петра Елисеича и не
возражала  ему.  Это было лучшее средство поставить на своем, как она делала
всегда.  Собственно  говоря, Петр Елисеич всегда был рад ее видеть у себя, и
теперь в особенности, - Таисья везде являлась желанною гостьей.
     Так  прошла  вся  ночь.  Таисья  то  и  дело уходила справляться в избу
Егора,  как здоровье бабушки Василисы. Петр Елисеич дремал в кресле у себя в
кабинете. Под самое утро Таисья тихонько разбудила его.
     - Отходит  Василиса Корниловна, - шепотом объявила она. - Вся затишала,
а это уж к смерти.
     Как  Петр  Елисеич  ни  был  подготовлен  к такому исходу, но эти слова
ударили  его,  точно  обухом.  У него даже руки тряслись, когда он торопливо
одевался в передней.
     - Не нужно ли чего-нибудь? - спрашивал он.
     - Ох,  ничего  не  нужно,  родимый  мой...  Все  здесь  останется, одна
душенька отойдет.
     В  избе  Егора  собралась в последний раз вся семья жигаля Елески: Петр
Елисеич,  Мосей  и  Егор. Больная лежала на старом месте. Когда Петр Елисеич
вошел  в  избу,  она  открыла  глаза,  обвела всех и слабо поморщилась. Одна
Таисья  поняла  это  движение  и  сейчас  же  побежала  за Нюрочкой. Девочку
привели  сонную;  она  почти не сознавала, что делается вокруг. Ее заставили
подойти  к  бабушке. Сухая старушечья рука легла на ее белокурую головку, но
силы  уже  оставляли  бабушку  Василису,  и  она  только  жалобно посмотрела
кругом.  Таисья  взяла  ее  здоровую  правую руку, сложила большим крестом и
благословила ею плакавшую маленькую басурманку.
     - Живите... живи... богом... - бормотали высохшие губы больной.
     В  избе  воцарилась  мертвая  тишина,  и мать Енафа подала знак Аглаиде
читать  отходную. При сером свете занимавшегося мартовского утра, глядевшего
в  маленькие оконца избы Елески жигаля, старая Василиса Корниловна, наконец,
"отошла"...  У  Петра  Елисеича  точно  что  оборвалось  в груди, и он глухо
зарыдал.  Что-то  такое  несправедливое  и  жестокое пронеслось над избушкой
Елески  жигаля,  что отравляло жизнь всем, начиная вот с этой покойницы. Да,
он  сам,  Петр  Елисеич,  был  несправедлив  к  ней,  к  матери,  потому что
несправедлива  была  вся  жизнь...  Его поразил больше всего ничтожный факт:
когда  Аглаида  стала  читать  отходную,  Таисья  быстро  сунула  под голову
умиравшей  заранее  приготовленный  камень. Так требует раскольничий обычай.
Каждый уносит с собой в могилу такие камни.
     Похороны  заняли  целых  три  дня.  Над  покойницей  читали попеременно
Аглаида  и  Таисья. Гроб был сделан колодой, а не дощатый. Покойницу обули в
лапти,  как  того требовал обычай, хотя в Самосадке в лаптях никто не ходил,
спеленали  по  савану  широкою холстиной и положили на стол в переднем углу.
По  обычаю,  над  женщиной ч