ное - свое ведь кровное заводское-то дело!
Пошлют  кого  другого  -  хуже  будет...  Сам  поеду к Петру Елисеичу и буду
слезно просить. А уж я-то за ним - как таракан за печкой.
     Ехать  на  Самосадку  для Ефима Андреича было чем-то вроде экспедиции к
северному  полюсу. Дело в том, что Ефим Андреич только раз в жизни выезжал с
Ключевского  завода, и то по случаю женитьбы, когда нужно было отправиться к
невесте  в  Мурмос.  Дальше  Мурмоса  старик  не  ездил  и  даже не бывал на
Самосадке,  до  которой  всего  было  два часа езды. И рудник не приходилось
оставлять,  да  и  сам  по  себе  Ефим Андреич был большой домосед. Понятно,
какой  для  него предстоял подвиг, и он собирался целый месяц. Несколько раз
с  вечера он заказывал, что выедет завтра поутру, наступало утро - и поездка
откладывалась.  Легко  сказать  -  уехать,  а  тут без тебя и шахта уйдет, и
Парасковья Ивановна захворает, и всякая другая беда приключится.
     Великое  событие  отъезда  Ефима  Андреича  совершилось  по  последнему
санному  пути.  Он  прощался  с  женой,  точно ехал на медвежью охоту или на
дуэль. Мало ли что дорогой может приключиться!
     - Ну,  Паша,  ежели  я  завтра  утром  не  вернусь, так уж ты тово... -
наказывал  старик  упавшим  голосом.  -  Эх,  до  чего  дожил:  вот  тебе  и
господская квартира!
     Расстроенная  прощаньем,  Парасковья  Ивановна даже всплакнула и сейчас
же  послала  за  мастерицей  Таисьей: на людях все же веселее скоротать свое
одиночество.  Сама Парасковья Ивановна придерживалась поповщины, - вся у них
семья  были поповцы, - а беспоповщинскую мастерицу Таисью любила и частенько
привечала. Таисья всегда шла по первому зову, как и теперь.
     - Проводила   я   своего-то  Ефима  Андреича,  -  торжественно  заявила
Парасковья  Ивановна.  -  На  Самосадку  укатил... Не знаю, вернется жив, не
знаю - не жив. Тоже не близкое место.
     За  чаем  старушка  рассказала  Таисье  все свое горе, а Таисья долго и
участливо качала головой.
     - Ну,  а  ты  как думаешь? - пытала ее Парасковья Ивановна. - Правильно
он рассудил, Ефим-то Андреич?
     - В самый раз, Парасковья Ивановна! - поддакивала Таисья.
     - Уж  мы  всяко думали, Таисьюшка... И своего-то старика мне жаль. Стал
садиться  в  долгушку,  чтобы ехать, и чуть не вылез: вспомнил про Груздева.
Пожалуй, говорит, он там, Груздев-то, подумает, что я к нему приехал.
     У  Парасковьи  Ивановны  были  старые  счеты  с Груздевыми, которых она
вообще  недолюбливала и даже избегала о них говорить. Причина этой неприязни
таилась  в  семейной  истории.  Дело в том, что отец Парасковьи Ивановны вел
торговлю  в Мурмосе, имел небольшие деньги и жил, "не задевая ноги за ногу",
как  говорят на заводах. Семья слыла за богатую, тоже по заводским расчетам.
Но  под  старость  отец  Парасковьи  Ивановны проторговался, и вся семья это
несчастие  объясняла  конкуренцией  пробойного самосадского мужика Груздева,
который  настоящим  коренным  торговцам встал костью в горле. Так это дело и
тянулось:  Груздев  разорил - и все тут. Груздев считал себя обиженным этими
наговорами и сторонился от старинного заводского полукупечества.
     - Распыхался  уж  очень  Самойло-то  Евтихыч,  -  прибавила  Парасковья
Ивановна точно в свое оправдание. - Не под силу дерево заломил.
     Таисья  не  возражала,  а  только, благочестиво опустив глаза, легонько
вздохнула.
     А  Ефим  Андреич  ехал  да  ехал.  Отъедет с версту и оглянется: что-то
теперь  Парасковья  Ивановна поделывает? Поди, уж самовар наставила и одна у
самовара посиживает... Дорога ему казалась невыносимо длинной.
     - Дожил,  нечего  сказать,  -  ворчал он, кутаясь в шубу. - На старости
лет довелось мыкаться по свету.
     Петр  Елисеич,  конечно,  был  дома  и  обрадовался старому сослуживцу,
которого  не  знал  куда  и  посадить.  Нюрочка тоже ластилась к гостю и все
заглядывала  на него. Но Ефим Андреич находился в самом угнетенном состоянии
духа,  как  колесо,  с  которого сорвался привод и которое вертелось поэтому
зря.
     - По  делу  приехал,  по  самому казусному делу, - коротко объяснил он,
занятый своими мыслями.
     - Дело не уйдет, а вот сначала чайку напьемся.
     Но  и  чай не пился Ефиму Андреичу, а после чая он сейчас же увел Петра
Елисеича  в  кабинет  и  там  объяснил все дело. Петр Елисеич задумался и не
решался дать окончательный ответ.
     - И  думать  нечего, - настаивал Ефим Андреич. - Ведь мы не чужие, Петр
Елисеич...  Ежели  разобрать,  так  и  я-то не о себе хлопочу: рудника жаль,
если  в  чужие  руки  попадет. Чужой человек, чужой и есть... Сегодня здесь,
завтра  там,  а  мы,  заводские, уж никуда не уйдем. Свое лихо... Как пошлют
какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
     После  долгих  переговоров  Петр  Елисеич  условно  согласился,  и Ефим
Андреич несколько успокоился.
     - Теперь  Парасковья  Ивановна  спать,  поди,  уж легла... - говорил за
ужином  Ефим  Андреич  с  какою-то  детскою наивностью. - А я утром пораньше
уеду, чтобы прямо к самовару подкатить.
     Но  старик  не  вытерпел:  когда  после  ужина  он  улегся  в хозяйском
кабинете,  его  охватила  такая тоска, что он потихоньку пробрался в кухню и
велел  закладывать  лошадей.  Так  он  и  уехал  в  ночь,  не  простившись с
хозяином,  и успокоился только тогда, когда очутился у себя дома и нашел все
в порядке.


II

     Дело  с переездом Петра Елисеича в Крутяш устроилось как-то само собой,
так  что даже Ефим Андреич удивился такому быстрому выполнению своего плана.
Главная  сила  заключалась в Луке Назарыче, но сердитый старик, видимо, даже
обрадовался  благоприятному  случаю,  чтобы помириться с "французом". Палач,
сделавшись  заводским  управителем,  начал  кутить все чаще и вообще огорчал
Луку  Назарыча  своим  поведением.  С другой стороны, и Петр Елисеич был рад
избавиться  от  своего  вынужденного  безделья,  а  всякое заводское дело он
любил  душой.  Одним  словом,  все  были довольны, и Петр Елисеич переехал в
Крутяш  сейчас  же.  Между  прочим,  живя  на  Самосадке,  он  узнал,  что в
раскольничьей  среде  продолжают  циркулировать  самые упорные слухи о своей
земле  и что одним из главных действующих лиц здесь является его брат Мосей.
Пропаганда  шла  какими-то подземными путями, причем оказались запутанными в
это  дело и старик Основа и выкрест Гермоген, а главным образом самосадчане.
Выходило  так,  что  Петр  Елисеич как будто являлся здесь подстрекателем и,
как  ловкий  человек,  действовал  через  брата  Мосея.  Молва видела в этом
только  месть  заводскому управлению, отказавшему ему от службы. Иначе зачем
ему   было  переезжать  на  пристань?  Попытка  разговорить  пристанских  не
заводить смуты кончилась для него ничем.
     - Самосадка-то  пораньше  и  Ключевского  и Мурмоса стояла, - повторяли
старички  коноводы.  -  Деды-то вольные были у нас, на своей земле сидели, а
Устюжанинов потом неправильно записал Самосадку к своим заводам.
     В  сущности  никто  ничего  не знал, и заводское землевладение является
сомнительным  вопросом  в  юридическом  смысле,  но  за ним стояла громадная
давность.  Старики  уверяли,  что  у  них  есть  "верная  бумага",  где  все
показано,  но  Петр  Елисеич так и не мог добиться увидеть этот таинственный
документ.  Очевидно,  ему свои самосадские не доверяли, действовала какая-то
невидимая  рука,  и  действовала  очень  настойчиво. Прямым следствием этого
невыяснившегося  еще движения являлось то, что ни на Ключевском заводе, ни в
Мурмосе  уставной  грамоты население еще не подписывало до сих пор, и вопрос
о земле оставался открытым.
     Переезд  с  Самосадки  совершился  очень  быстро, - Петр Елисеич ужасно
торопился,   точно   боялся,   что  эта  новая  должность  убежит  от  него.
Устраиваться  в  Крутяше  помогали  Ефим  Андреич  и Таисья. Нюрочка здесь в
первый  раз  познакомилась  с  Парасковьей Ивановной и каждый день уходила к
ней.  Старушка  с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим
Андреич,  вернувшись с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла свое тайное
горе только после усиленных просьб.
     - Не  могу  я  жить без этой Нюрочки, - шептала старушка, закрывая лицо
руками.  -  Точно вот она моя дочь. Даже вздрогну, как она войдет в комнату,
и все ее жду.
     Это   был   святой  порыв  неудовлетворенного  материнства,  и  старики
поплакали о своем горе вместе.
     Весна  в  этом  году вышла ранняя, и караваны на Самосадке отправлялись
"спешкой".  Один  караван шел заводский "с металлом", а другой груздевский с
хлебом.  У  Груздева строилось с зимы шесть коломенок под пшеницу да две под
овес,  -  в  России,  на Волге, был неурожай, и Груздев рассчитывал сплавить
свой  хлеб  к  самой  высокой  цене, какая установляется весной. Обыкновенно
караваны  отваливали "близ Егория вешнего", то есть около 23 апреля, а нынче
дружная  весна  подхватила  целою неделей раньше. Заводский караван все-таки
поспел  во-время  нагрузиться, а хлебный дня на два запоздал, - грузить хлеб
труднее,  чем  железо да чугун. Впрочем, главною причиной здесь служило и то
обстоятельство,  что  самому Груздеву приходилось бывать на Самосадке только
наездом,  а его заменял Вася. В великое говенье разнемоглась Анфиса Егоровна
и  теперь  лежала  пластом.  Груздев  боялся  оставить  ее, потому что, того
гляди,  она кончится. Больная тосковала о Самосадке, в которой прожила почти
всю жизнь, а Мурмос ей не нравился.
     - Поезжай  ты, Самойло Евтихыч, на пристань, - упрашивала больная мужа.
-  Какое  теперь  время: работа, как пожар, а Вася еще не дошел до настоящей
точки.
     - Успеется,  -  отвечал  Груздев.  - Не первый караван отправляем. Васе
показано все, как и што...
     - Свой-то   глаз   не   заменишь,  Самойло  Евтихыч...  Я  и  без  тебя
поправилась  бы.  Не  первой  хворать-то: бог милости пошлет, так и без тебя
встану.
     У  Анфисы  Егоровны  была  одна  из  тех таинственных болезней, которые
начинаются  с  пустяков.  На  первой  неделе  поста  она солила рыбу впрок и
застудила  ноги  на погребу. Сначала появился легкий кашель, потом лихорадка
и  общее  недомоганье.  В  Мурмосе  жил  свой  заводский  врач, но Груздевы,
придерживаясь  старинки,  не  обратились  к нему в свое время, тем более что
вначале   Анфисе   Егоровне  как  будто  полегчало.  Впрочем,  этот  светлый
промежуток  продолжался  очень недолго, и к пасхе больная лежала уже крепко,
-   кашель,   лихорадка,  бессонница,  плохой  аппетит.  Лечили  ее  разными
домашними средствами свои же старушки.
     - Надо  доктора  позвать,  -  предлагал  Груздев,  - как быть-то, ежели
нельзя без него?
     - Нет, ты уж не обижай меня, - просила больная.
     Так   дело   и  тянулось  день  за  днем,  а  к  каравану  больная  уже
чувствовала,  что  она  не  жилец  на  белом свете, хотя этого и не говорила
мужу,  чтобы напрасно не тревожить его в самую рабочую пору. Анфису Егоровну
охватило   то   предсмертное   равнодушие,  какое  бывает  при  затянувшихся
хронических  болезнях.  О  себе  самой  она  как-то  даже  и  не  думала,  а
заботилась  больше  всего  о  сыне:  как-то  он  будет жить без нее?.. Вот и
женить  его  не  привел  господь,  -  когда  еще в настоящие-то годы войдет?
Другою  заботой был караван, - ведь чего будет стоить неудачный сплав, когда
одной  пшеницы  нагружено  девяносто  тысяч пудов да овса тысяч тридцать? На
худой  конец  тысяч  на  семьдесят в караване-то... Только под конец больной
удалось  уговорить  мужа  отправиться  на  пристань, а вместо себя послать в
Мурмос  Васю.  Груздеву  казалось,  что  жене  лучше,  и  он  отправился  на
Самосадку с облегченным сердцем.
     Заводский  караван  уже  отвалил,  а груздевские коломенки еще стояли в
прилуке, когда приехал сам хозяин.
     - Как вода? - спрашивал Груздев, еще не вылезая из экипажа.
     - Высоконько  стоит,  Самойло Евтихыч, - объяснял главный сплавщик. - С
Кукарских заводов подпирают Каменку-то... Ну, да господь милостив!..
     - Я сам поплыву... - решил Груздев.
     Вася  был  отправлен  сейчас  же  к  матери в Мурмос, а Груздев занялся
караваном  с  своею обычною энергией. Во время сплава он иногда целую неделю
"ходил  с теми же глазами", то есть совсем не спал, а теперь ему приходилось
наверстывать  пропущенное  время.  Нужно  было  повернуть  дело  дня  в два.
Нанятые  для  сплава  рабочие  роптали,  ссылаясь  на  отваливший  заводский
караван.  Задержка у Груздева вышла в одной коломенке, которую при спуске на
воду  "избочило",  -  надо  было  ее поправлять, чтобы получилась правильная
осадка.
     В  то  самое  утро,  когда  караван  должен  был  отвалить,  с  Мурмоса
прискакал  нарочный:  это  было известие о смерти Анфисы Егоровны... Груздев
рассчитывал  рабочих  на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую
записочку  от  Васи.  Пробежав глазами несколько строк, набросанных второпях
карандашом,   Груздев  что-то  хотел  сказать,  но  только  махнул  рукой  и
зашатался на месте, точно его кто ударил.
     - Лошадей,  -  хрипло  сказал  он  Матюшке,  чувствуя,  как  все у него
темнеет в глазах.
     Так  караван  и отвалил без хозяина, а Груздев полетел в Мурмос. Сидя в
экипаже,  он  рыдал,  как ребенок... Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь
прожили  вместе  душа в душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все
это вдруг... Где у него ум-то был?
     По  дороге  Груздев  завернул  в Крутяш, чтобы поделиться своим горем с
Петром  Елисеичем.  Мухин  уже знал все и только что собрался ехать в Мурмос
вместе с Нюрочкой.
     - Поедем  вместе  со  мной, - упрашивал Груздев со слезами на глазах. -
Ничего я не понимаю: темно в глазах...
     - Как  же  я  с  Нюрочкой  буду?  - думал вслух Петр Елисеич. - Троим в
твоем экипаже тесно... Дома оставить ее одну... гм...
     - Скорее, скорее! - торопил Груздев.
     Петра   Елисеича   поразило   неприятно   то,  что  Нюрочка  с  видимым
удовольствием   согласилась  остаться  у  Парасковьи  Ивановны,  -  девочка,
видимо,  начинала  чуждаться  его, что отозвалось в его душе больною ноткой.
Дорога  в  Мурмос  шла  через  Пеньковку,  поэтому  Нюрочку довезли в том же
экипаже  до  избушки  Ефима  Андреича,  и  она  сама потянула за веревочку у
ворот, а потом быстро скрылась в распахнувшейся калитке.
     Всю  дорогу  до  Мурмоса  Груздев  страшно  неистовствовал  и совсем не
слушал  утешений  своего  старого  друга,  повторявшего  обычные  для такого
случая фразы.
     - А   может   быть,   она   не   умерла?  -  повторял  Груздев,  ожидая
подтверждения  этой  мысли.  -  Ведь  бывают  глубокие обмороки... Я читал в
газете  про  одну  девушку, которая четырнадцать дней лежала мертвая и потом
очнулась.
     Когда  Мухин начинал соглашаться относительно обморока, Груздев спорил,
что все это пустяки и что смешно утешать его, как маленького ребенка.
     - Как  несправедливо  устроена  вся наша жизнь, Петр Елисеич! - сетовал
Груздев,  несколько  успокоившись.  -  Живешь-живешь, хлопочешь, все чего-то
ждешь,  а  тут  трах - и нет ничего... Который-нибудь должен раньше умереть:
или муж, или жена, а для чего, спрашивается, столько лет прожили вместе?
     - Как  же  ты  рассуждаешь  так?  -  удивлялся Мухин. - Ведь ты человек
религиозный...
     - Какая  наша религия: какая-нибудь старуха почитает да ладаном покурит
-  вот  и все. Ведь как не хотела Анфиса Егоровна переезжать в Мурмос, чуяло
сердце, что помрет, а я точно ослеп и на своем поставил.
     В   доме   Груздева   уже  хозяйничали  мастерица  Таисья  и  смиренный
заболотский  инок  Кирилл.  По  покойнице попеременно читали лучшие скитские
головщицы:  Капитолина  с  Анбаша  и  Аглаида  из  Заболотья.  Из уважения к
хозяину  заводское начальство делало вид, что ничего не видит и не слышит, а
то  скитниц  давно выпроводили бы. Исправник Иван Семеныч тоже махнул рукой:
"Пусть их читают, ангел мой".
     В  самый день похорон, - хоронили покойницу ночью, чтобы не производить
соблазна,  -  прискакал  с  Самосадки  нарочный с известием, что груздевский
караван  разбился.  Это  грозило  полным  разорением,  а  между  тем Груздев
отнесся  к  этому  несчастию  совершенно  спокойно, точно дело шло о десятке
рублей.
     - Деньги  - дело наживное, - с грустью ответил он на немой вопрос Петра
Елисеича.  - На наш век хватит... Для кого мне копить-то их теперь? Вместе с
Анфисой Егоровной наживали, а теперь мне все равно...


III

     Мужики,  привозившие перед рождеством хлеб, рассказывали на базаре, что
знают  переселившихся  в  "орду"  ключевлян и даже видели их перед отъездом.
Дальше  шли  разноречивые  показания:  один  говорил,  что переселенцы живут
ничего,  привыкли,  а другой - что им плохо приходится и что поговаривают об
обратном  переселении. Этот слух встревожил родных, и бабы заголосили на все
лады  про  "проклятущую  орду". Но потом все стихло, и стали ждать повестки:
легкое  место сказать, два года с лишним как уехали и точно в воду канули, -
должна быть повестка.
     Около Николина дня в кабак Рачителихи пришел Морок и заявил:
     - Выворотились наши из орды...
     - Перестань врать, непутевая башка!
     - Верно  говорю...  И  потеха  только,  што  теперь  у  Горбатых в дому
творится!..  Сам-то  Тит  выворотился  "ни  с  чем  пирог"...  Дом  сыновьям
запродал,  всякое  обзаведенье  тоже, а теперь оглобли и повернул. Больно не
хвалят орду...
     - Да  кто  не хвалит-то? - накинулась на него Рачителиха. - Ты сам, што
ли, видел Тита-то?.. Ну, говори толком!
     - Видеть  сам  не  видел,  а  только  верно  это самое дело, Дунюшка...
Сейчас  провалиться,  верно!.. Отощали, слышь, все, обносились, обветряли, -
супротив заводских страм глядеть.
     Все  кабацкие  завсегдатаи  пришли в неописуемое волнение, и Рачителиха
торговала  особенно бойко, точно на празднике. Все ждали, не подойдет ли кто
из Туляцкого конца, или, может, завернет старый Коваль.
     Тит  Горбатый действительно вернулся, и вернулся не один, а вывел почти
всю  семью, кроме безответного большака Федора, который пока остался с женой
в  орде.  Старая Палагея, державшая весь дом железною рукой, умерла по зиме,
и  Тит  вывел  пока меньшака Фрола с женой Агафьей да Пашку; они приехали на
одной  телеге  сам-четверт, не считая двух Агафьиных погодков-ребятишек. Это
был  тяжелый  момент,  когда  Тит ночью постучал кнутиком в окно собственной
избы,  -  днем  он  не желал ехать по заводу в настоящем своем виде. На стук
показалась  Татьяна;  она  не  узнала грозного свекра, и он не узнал забитую
сноху.
     - Кого   тебе,   крещеный?   -  спросила  Татьяна,  разглядывая  плохую
лошаденку. - Может, Макара, так ево нету дома...
     - Отворяй  ворота,  Татьяна,  -  ответила  Агафья  с  телеги, и Татьяна
узнала ее голос.
     - Батюшки-светы,  да  ведь  это ты, свекор-батюшко!.. - заголосила она,
по старой привычке бросаясь опрометью к воротам. - Ах, родимые вы мои...
     На  шум выскочил солдат Артем, а за ним Домнушка. По туляцкому обычаю и
сын  и  обе  снохи повалились старику в ноги тут же на дворе, а потом начали
здороваться.
     - Ну,  этово-тово,  принимайте гостей, - печально проговорил Тит, входя
в переднюю избу. - Мать Палагея приказала долго жить...
     Домнушка  и  Татьяна  сейчас  же  подняли  приличный случаю вой, но Тит
оговорил  их  и  велел  замолчать.  Он  все оглядывался кругом, точно боялся
чего.  С одной стороны, он был рад, что Макар уехал куда-то на лесной пожар:
не  все  зараз  увидят его убожество... Обстановка всего двора подействовала
на  старика  самым  успокаивающим образом. Братья, видимо, жили справно и не
сорили  отцовского  добра.  Что  же, дай бог всякому так-то... Вон и Татьяна
выправилась,  даже не узнал было по первоначалу, а солдат со своею солдаткой
тоже  как  следует  быть мужу с женой. Конечно, Домнушка поспала с рожицы, а
все-таки за настоящую бабу сойдет, одна спина чего стоит.
     - А