ается, так меня не
спрашивают...
     - Так-с...  А  я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я
не  могу  позволить...  Один  пример  поведет  за  собой  десять других. Это
называется  совращением  в  раскол,  и я должен поступить по закону... Кроме
этого,  я  знаю,  что завелась у вас новая секта духовных братьев и сестер и
что  главная  зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это
лжеучение  при  покровительстве  хорошо  известных  мне  лиц.  Это будет еще
похуже  совращения  в  раскол,  и относительно этого тоже есть свой закон...
Да-с.
     - Ничего   я  не  знаю...  -  упрямо  повторяла  Таисья.  -  Наше  дело
маленькое.  Со своею одною головой не знаешь куда деваться, а куда уж других
судить!
     Когда  мастерица  Таисья  ушла,  о.Сергей  несколько  времени молчал, а
потом тихим голосом проговорил:
     - Извините  меня, Анна Петровна, если я сказал что лишнее в вашем доме.
Но  это  долг пастыря, который отвечает за каждую погибшую овцу. Многое вижу
и  молчу.  Сокрушаюсь  и  молчу...  да.  Вот и вы очень огорчали меня, когда
ходили  на  богомолье  на  Крестовые  острова.  Конечно,  бог везде один, но
заблуждения   разделяют  людей.  Петр  Елисеич  держится  относительно  веры
свободных  мыслей,  но  я  считаю  своим долгом предостеречь вас от ошибок и
увлечений.
     Нюрочка  покорно молчала, чувствуя себя виноватой. Ее выручил отец: при
нем о.Сергей неловко умолк.


VI

     Новый  управляющий  сначала не ездил в Ключевской завод около полугода.
Он  был  занят приведением в порядок дел главной конторы и разными реформами
преимущественно  канцелярского характера. Это был заводский делец совершенно
нового  типа,  еще  неизвестный  на  Урале, где до сих пор вершили заводские
дела   свои   крепостные,  доморощенные  управители,  питавшие  органическое
отвращение  к  писаной бумаге вообще. По крайней мере половина служащих была
сменена  за  ненадобностью,  а на их место поступили новые, выписанные новым
главным  управляющим.  Оставшиеся без куска заводские служащие были обречены
на   голодную  смерть,  потому  что,  выращенные  на  заводском  деле  рядом
поколений,  они  не  могли  помириться с какою-нибудь другою службой. Другою
причиной   недовольства  новым  управляющим  являлось  строгое  отношение  к
рабочим  и  мелочные  урезки  в  заработке.  Собственно  говоря, счет шел на
гроши,  но в крупных предприятиях именно из таких грошей и создаются крупные
цифры.
     - Если  рабочим  не  нравятся  новые  порядки,  то могут уходить на все
четыре  стороны,  -  повторял  Голиковский  направо  и налево, чем еще более
восстановлял  против  себя.  -  Я силой никого не заставляю работать, а если
свои  не захотят работать, так выпишем рабочих из других заводов, а в случае
чего даже из России.
     Это  было  кровною  обидой  для  всего  сплоченного заводского люда, не
отделявшего   себя   до  сих  пор  от  заводского  дела.  Являлось  какою-то
нелепостью,  что  вдруг  в  Мурмос  наедут рабочие с других заводов или даже
расейские.   Да   и   куда  пойдет  коренной  заводский  человек  из  своего
насиженного  гнезда?..  Просто  новый  управляющий бахвалится, чтобы сделать
прижимку.  Даже  Лука  Назарыч,  державший всех в ежовых рукавицах, и тот не
говорил  никогда  ничего  подобного,  а  в  случае неурядиц обходился своими
домашними  средствами.  И  служащие  и  рабочие почуяли в Голиковском чужого
человека,  которому  все  трын-трава,  потому что сегодня он здесь, а завтра
неизвестно где.
     Петр Елисеич тоже не мог согласиться с Голиковским.
     - Рабочие  прежде  всего  люди, - говорил он новому начальству. - У них
есть  свое  самолюбие,  известные  традиции,  наконец  простое  человеческое
достоинство... По моему мнению, именно этих сторон и не следует трогать.
     - Это  все  сентиментализм,  -  возражал  Голиковский.  -  Я  смотрю на
рабочую  силу,  как  на  всякую  машину,  -  и только. Ни больше, ни меньше.
Каждая  машина  стоит  столько-то  и должна давать такой-то процент выгодной
работы,  а  раз  этого  нет  -  я  выкидываю  ее  за  борт. Разве может быть
самолюбие  у паровой машины?.. Извините меня, Петр Елисеич, но вы отстали от
современных  взглядов  на  крупную промышленность... Лучший пример для нас -
Европа,  в  особенности  Англия.  У  нас  рабочие массы страшно распущены, и
необходимо их субординировать. Будем учиться у Европы.
     - Как  мне кажется, нам не следовало бы перенимать именно больные места
европейской  промышленности,  тем  более  что  и  условия производства у нас
несколько иные.
     Голиковский  откладывал  целых  полгода  свою поездку по другим заводам
из-за  необходимых  реформ  в  центре,  а когда дело было уже обставлено, он
"позволил  себе  это  удовольствие"  и  прежде всего отправился в Ключевской
завод.  Приехал  он  на  паре,  как  самый обыкновенный проезжающий, а не на
пятерке  с  "фалетуром",  как  ездил  Лука  Назарыч.  Он  рассеянно вбежал в
переднюю  и,  не  раздеваясь,  вошел  в зал, где и столкнулся лицом к лицу с
Нюрочкой.  Перед  ним  точно  в  тумане  мелькнуло это милое девичье лицо, а
большие  серые  глаза  глянули  прямо в душу, полную холостого одиночества и
житейского холода.
     - Петр  Елисеич,  надеюсь,  дома?  -  заговорил гость, останавливаясь в
нерешительной позе.
     - Папа   ушел  на  фабрику,  -  ответила  Нюрочка,  свободно  и  просто
смотревшая на гостя.
     Голиковский  молча  сел  на  ближайший  стул  и  в  каком-то  смущенном
восторге  смотрел  на  незнакомку.  Он  даже  и  не  подозревал, что у Петра
Елисеича  есть  взрослая  дочь.  Эта  приятная неожиданность точно ошеломила
его.
     Потом  он  что-то  такое  спросил ее, вероятно невпопад, потому что она
посмотрела  на  него удивленными глазами. Что она ответила, он не понимал, а
только  видел,  как  она вышла из комнаты грациозною походкой, как те редкие
сновидения,  какие  заставляют молодеть. Голиковский сидел несколько времени
один  и  старался  припомнить, зачем он приехал сюда и как вообще очутился в
этой  комнате.  Из  раздумья  вывел  его Петр Елисеич, за которым уже успели
послать на фабрику.
     Все  время,  пока ходили по фабрике, Голиковский был очень рассеян, так
что  даже  Петр  Елисеич  под  конец  не  знал,  как  держать  себя  и зачем
собственно  Голиковский  приехал.  С фабрики он повез гостя в медный рудник,
но  и  там  он  ходил  точно  во сне. С рудника на обратном пути завернули в
контору,  и Голиковский как будто немного пришел в себя: канцелярия была его
родною  стихией.  Бедные  служащие  пришли в ужас, когда главный управляющий
потребовал  для  ревизии некоторые книги. Гроза накатилась вдруг. Многие уже
читали  себе  отходную:  на  Ключевском,  конечно,  будет  то же, что было в
Мурмосе.  Но  и  книги не помогли. Цифры прыгали в глазах Голиковского, и он
не  мог  ничего сообразить. Рассматривая какую-то ведомость, он, обращаясь к
Петру Елисеичу, заметил:
     - А я не знал, что у вас есть дочь, Петр Елисеич.
     - Где дочь? - удивился в свою очередь Петр Елисеич, думавший о другом.
     - А я давеча видел ее.
     За  обедом  Голиковский  тоже  держался крайне рассеянно, но Нюрочка не
показалась,  и  он  уехал сейчас же после обеда. Петр Елисеич только пожимал
плечами.  В  следующий  раз Голиковский приехал через две недели, потом стал
ездить каждую неделю и, наконец, по два раза в неделю.
     - Знаете,  я  отдыхаю  у  вас, - откровенно объяснил он Петру Елисеичу,
точно извиняясь за свои слишком частые визиты.
     Сначала  Нюрочка совсем не показывалась гостю, потом стала показываться
из  вежливости, чтобы разливать чай, и, наконец, привыкла к новому человеку.
Голиковский  умел  держать  себя с большим тактом и постепенно сблизился. Он
знал   еще  больше,  чем  Петр  Елисеич,  и  просто  поражал  Нюрочку  своею
ученостью.  Каждый  раз  он  привозил  с собой какую-нибудь новую интересную
книгу  и  требовал, чтобы Нюрочка читала ее. Голиковский и сам недурно читал
вслух   и   знакомил   Нюрочку   с  выдающимися  произведениями  иностранной
литературы,  как  Диккенс  или  Шпильгаген. Петр Елисеич не читал романов, и
для  Нюрочки  раскрывался шаг за шагом совершенно неведомый мир, куда вводил
ее  этот  странный человек, возбуждавший всеобщую ненависть. Девушка знала о
подвигах  нового  главного  управляющего в Мурмосе и часто подолгу задумчиво
смотрела  прямо  ему  в  лицо: некрасивый, пожилой человек, почти старик - и
больше  ничего.  А  между  тем  сколько  семей  проклинают его... Нюрочке он
казался таким добрым, и ей не хотелось верить в сделанное им зло.
     Когда  заходил  о.Сергей,  они втроем садились за преферанс и играли за
полночь,  причем  Голиковский  непременно  выигрывал.  Нюрочка любила сидеть
около него и смотреть в карты.
     - Вы   приносите   мне   счастье,  Анна  Петровна,  -  пошутил  однажды
Голиковский, показывая ей свои карты.
     Нюрочке  это  не  понравилось.  Что он хотел сказать этим? Наконец, она
совсем  не  подавала  ни  малейшего  повода для этого фамильярного тона. Она
молча  ушла  к  себе  в  комнату  и не показывалась к ужину. Катря довершила
остальное.  Она  пришла  в  комнату  Нюрочки,  присела  на кровать и, мотнув
головой в сторону столовой, проговорила:
     - А жених-то сегодня рассердится.
     - Какой жених? Да ты с ума сошла, Катря.
     - Барышня  притворяется, а я усе вижу, хоть и неученая... Пан с Мурмоса
женится на нашей Нюрочке!
     Это  предположение показалось Нюрочке до того обидным, что она прогнала
Катрю,   заперла   дверь   своей   комнаты  на  крючок  и  кончила  слезами.
Успокоившись,  она  должна  была согласиться, что Катря, пожалуй, и права...
Перед  ней  прошел  целый  ряд  маленьких  и  ничтожных в отдельности сцен и
разговоров,   ярко   осветившихся  теперь  одним  словом:  жених.  Она  даже
старалась  представить  себя  m-me  Голиковской  и  громко расхохоталась. Он
годится  ей  в  отцы,  этот  косой  жених.  Понятие  о  женихе носилось в ее
воображении  как  что-то  необыкновенное,  сказочное  и  роковое и совсем уж
непохожее на г.Голиковского.
     Странная  вещь:  проснувшись  на  другой  день, Нюрочка в предположении
Катри  не  нашла решительно ничего ужасного, а даже весело улыбнулась. В ней
откликнулось  неудержимое женское любопытство: ее любили еще в первый раз. А
что будет дальше?..
     Человек,  наводивший  трепет  на тысячи людей, ездит специально для нее
из  Мурмоса  через  каждые  три дня. Это суетное чувство, мелькнувшее в душе
девушки,  сменилось  сейчас же угрызением совести, и она с горечью подумала:
"Какая   я  дрянная  девчонка!.."  Все-таки  она  утром  оделась  тщательнее
обыкновенного  и  вышла  к  чаю  такая  розовая и улыбающаяся. Голиковский с
заметным  смущением пожал ей руку и неловко пробормотал какой-то комплимент.
Подогретая  этой  робостью,  Нюрочка  чувствовала себя необыкновенно весело,
так  что  даже  Петр  Елисеич  посмотрел  на нее с удивлением. А Голиковский
совсем  не  походил  на  влюбленного  человека:  он почти все время молчал и
смотрел  куда-то  в  сторону, но для Нюрочки это молчание было красноречивее
всяких  слов. Какой он смешной, и притом это совсем другой человек, а не тот
главный  управляющий Голиковский, о котором Нюрочка слышала раньше так много
дурного, наконец, не тот Голиковский, который ездил к ним через три дня.
     - Интересно,  когда  он  сделает мне признание?.. - соображала Нюрочка,
увлекаемая  вихрем молодого легкомыслия. - Может быть, сегодня же... Если бы
у  него не был один глаз косой и если бы вместо сорока лет ему было двадцать
пять...
     Но  Голиковский  и не думал делать признания, даже когда они остались в
гостиной  вдвоем.  Он  чувствовал,  что  девушка угадала его тайну, и как-то
весь  съежился. Неестественное возбуждение Нюрочки ему тоже не нравилось: он
желал  видеть  ее  всегда такою, какою она была раньше. Нюрочка могла только
удивляться,  что он при отъезде простился с ней так сухо. Ей вдруг сделалось
безотчетно  скучно. Впрочем, она вышла на подъезд, когда Голиковский садился
в экипаж.
     - Это  что  там  за  народ?  - спрашивал Петр Елисеич стоявшего у ворот
Антипа. - Вон у конторы.
     - А это тово... парнишку несут... убился с лошади.
     - Какого парнишку?
     - Ну,  пристанского...  значит,  Василия  Самойлыча... С Самосадки ехал
верхом и убился... В лазарет понесли к фершалу.
     Петр  Елисеич  без  шапки  бегом  бросился к конторе и издали еще махал
руками   мужикам,   чтобы  несли  больного  в  господский  дом.  Голиковский
дождался,  пока  принесли  "убившегося"  в  сарайную  к  Сидору Карпычу, и с
удивлением посмотрел на побелевшую от страха Нюрочку.
     - Он  умер... - шептала она со слезами на глазах. - Папочка, неужели он
умер?
     - Я  пошлю  вам  своего  доктора, Анна Петровна, - ответил Голиковский,
подавая знак трогать.
     Нюрочка  ничего  не слышала и не видела, ошеломленная пронесшимся перед
ее глазами призраком смерти. Господи, неужели Вася умрет?
     - Левая  рука  вывихнута,  а  одна нога, кажется, сломана, - сообщил ей
отец,  бегом  возвращаясь  из  сарайной.  -  Где  у  нас свинцовая примочка?
нашатырный спирт? Он лежит в обмороке.


VII

     Во  всех  трудных  случаях обыкновенно появлялась мастерица Таисья, как
было  и теперь. Она уже была в сарайной, когда поднимали туда на руках Васю.
Откуда  взялась  Таисья,  как  она  проскользнула  в  сарайную  раньше всех,
осталось  неизвестным, да никто про это и не спрашивал. Таисья своими руками
уложила  Васю  на  кровать  Сидора  Карпыча,  раздела, всего ощупала и сразу
решила, что на молодом теле и не это износится.
     - Первое  дело, надо руку вправить, - советовала она фельдшеру Хитрову.
- Затекет плечо, тогда не пособишь, а нога подождет.
     Как  он кричал, этот Вася, когда фельдшер с Таисьей принялись вправлять
вывихнутую  руку!  Эти  крики были слышны в господском доме, так что Нюрочка
сначала  заперлась  в своей комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще
происходило  что-то  ужасное,  чего еще не случалось в господском доме. Петр
Елисеич  тоже  помогал  производить  мучительную  операцию,  сам бледный как
полотно.  Безучастным  оставался  один  Сидор  Карпыч,  который  преспокойно
расхаживал по конторе и даже что-то мурлыкал себе под нос.
     Когда  рука  была вправлена, все вздохнули свободно. Срастить сломанную
левую  ногу  -  дело  пустое.  Фельдшеру  постоянно  приходилось  возиться с
переломами, и он принялся за работу уже с равнодушным лицом.
     - Лошадь  испугалась...  понесла... - объяснял Вася, точно извиняясь за
причиненное  всем  беспокойство. - Вышибла из седла, а я в стреме версты две
без памяти тащился.
     К удивлению, голова Васи пострадала незначительно.
     - Ну, а как теперь себя чувствуешь? - спрашивал Петр Елисеич.
     - Ничего,  до свадьбы заживет, - ответила за него Таисья, а Вася только
устало закрыл глаза.
     Молодое  лицо,  едва  тронутое  первым  пухом  волос,  дышало  завидным
здоровьем,   а  недавняя  мертвенная  бледность  сменилась  горячим  молодым
румянцем.  Петр  Елисеич  невольно  залюбовался этим русским молодцом и даже
вздохнул,  припомнив  беспутную жизнь Васи. В последнее время он очень кутил
и вообще держал себя настоящим саврасом.
     - Какой ты молодец вырос, Вася! - проговорил вслух Петр Елисеич.
     - Груздевская  порода,  -  объяснила  Таисья  с гордостью. - В родителя
издался.
     Привели  и  верховую  лошадь,  которая  пробежала  в  Туляцкий  конец с
оборванными  поводьями.  Она  вся дрожала и пугливо вздрагивала от малейшего
шороха,  косясь  горячим  глазом.  Это был великолепный караковый киргизский
иноходец,   костлявый  и  горбоносый,  с  поротыми  ушами.  Нюрочка  нарочно
выходила  посмотреть  красавицу  лошадь  и  долго  гладила бархатную морду с
раздувавшимися ноздрями.
     - Я на ней покатаюсь, папа, - говорила она отцу за обедом.
     - Она и тебя выбьет из седла.
     - А я не боюсь!.. Из дамского седла легче выскочить, чем из мужского.
     - Пусть она успокоится сначала, а впрочем, как знаешь...
     После короткого раздумья Петр Елисеич прибавил:
     - А какой красавец этот Вася... да. Жаль, что он испортился так рано.
     Нюрочка  посмотрела  на  отца  и  опустила  глаза.  Ей  ужасно хотелось
посмотреть,  какой  стал теперь Вася, и вместе с тем она понимала, что такое
любопытство  в  настоящую  минуту  просто  неприлично.  Человек болен, а она
пойдет  смотреть на него, как на редкого зверя. Когда после обеда отец лег в
кабинете  отдохнуть, Нюрочка дождалась появления Таисьи. Мастерица прошла на
цыпочках и сообщила шепотом:
     - Уснул,  голубчик...  Намаялся  до  смерти,  а  тут  вдруг  точно весь
распустился.  Горячий  такой лежит, как уголек... Завтра, говорит, фершал-то
в  гипс  ногу  ему  заливать  будет, а сегодня устал. Вот бы мать-то, Анфиса
Егоровна,  кабы жива была, так напринималась бы страсти с детищем, а отец-то
и  ухом  не  поведет... Известно, материнское сердце: умного-то сына жаль, а
дурака  вдвое.  Ну,  да  еще  Васин  ум впереди... Перемелется - мука будет.
Добрый  он,  в  отца  изгадал...  У  мужчин  это  бывает,  што  продурится и
человеком станет. Сила в ем ходит, а девать ее некуда.
     Разговорившись,  Таисья  даже  всплакнула  о Васе, и о покойнице Анфисе
Егоровне,  и  просто  так,  от  своей  бабьей жалости. На Нюрочку разговор с
Таисьей  подействовал  сокрушающим  образом,  и  она  как-то вся притихла. В
самом  деле,  может быть, Вася оттого и испортился, что у него нет матери. У
ней  тоже нет матери... Нюрочке вдруг сделалось совестно за свое поведение с
Голиковским,  так  хорошо,  по-молодому,  совестно.  Пустая  она  и  дрянная
девчонка,  если  разобрать.  Готова была кокетничать со стариком. Это похуже
баловства  брошенного  на произвол судьбы Васи. Он ничему не учился и ничего
не  читал,  а  она сколько умных книжек перечитала. Нет, решительно негодная
девчонка...  На  Нюрочку напало что-то вроде отчаяния, и она даже не вышла к
ужину.  Лежа в постели, она все думала и думала. Жизнь - серьезная и строгая
вещь.  А  тут  какой-нибудь  удар  копытом по голове, и человека не стало на
свете.  Это  может  случиться  со всяким человеком, а что может быть обиднее
такой глупой смерти? Вася делал глупости по-своему, а она по-своему.
     Целую  ночь  Нюрочка  спала очень скверно и все думала о Васе. Она даже
видела  его, только не того забияку мальчишку, который колотил ее и водил по
крышам,   а  совсем  другого  -  бледного,  страдающего,  беспомощного.  Она
поднялась  утром  очень  рано,  оделась  на  скорую  руку  и  отправилась во
флигель.  Кухарка  только  еще  затопила печь. В сарайной было тихо. Нюрочка
осторожными  шагами  поднялась  по  лестнице,  в  передней  перевела  дух  и
осторожно   приотворила   дверь   в  комнату  Сидора  Карпыча.  Она  увидала
следующее:  Таисья  спала  прямо  на голом полу у самой кровати, свернувшись
клубочком,  а  на кровати под байковым одеялом лежал совсем большой мужчина.
Именно  впечатление  большого  прежде всего и бросилось в глаза Нюрочке, так
что  она  даже немного отступила, точно пришла не туда. Это был не тот Вася,
которого  она  знала,  а  чужой,  большой  человек. Она так и подумала: "Ах,
какой  большой!" Лицо она рассмотрела потом и крайне смутилась, заметив, что
Вася пристально глядит на нее большими темными глазами с поволокой.
     - Зайдите, - пригласил больной.
     Нюрочка  смущенно  вошла  и  остановилась  у  кровати.  Вася  с  трудом
выпростал правую руку из-под одеяла и нерешительно протянул ее гостье.
     - Вам  очень  тяжело? - спрашивала Нюрочка уже смелее. - Может быть, вы
хотите чаю? Я сейчас принесу.
     - Нет, я ничего не хочу... спасибо.
     Наступила   неловкая   пауза.   Вася  с  трудом  перекатил  по  подушке
отяжелевшую  голову  и  взглянул  на Нюрочку такими покорными глазами, точно
просил в чем-то извинения. Она принесл