ь  на  него  другими глазами. Да и момент-то
выдался   такой,  что  она  пойдет  на  каждое  ласковое  слово,  на  каждый
участливый  взгляд.  Он не подумал об этом, потому что думал только об одном
себе.
     - Хорошо,  я  уеду,  Парасковья Ивановна, - согласился он. - Спасибо за
хороший совет...
     - Уж  не  взыщи  на  глупом совете, голубчик!.. Я тебе ужо подорожников
испеку: не поминай старуху лихом.
     Доктор  и  Парасковья  Ивановна  расстались  большими друзьями. Проводы
Петра  Елисеича всего больше походили на похороны. Нюрочка потеряла всю свою
выдержку  и навела тоску слезами на всех. Она прощалась с отцом навсегда и в
последнюю минуту заявила, что непременно сама поедет.
     - Мы  с  тобой потом съездим проведать его, - уговаривала ее Парасковья
Ивановна.  -  Не  женское  это  дело,  а  доктор управится и без нас. Только
мешать ему будем.
     По  пути  доктор  захватил и Сидора Карпыча, которому теперь решительно
негде  было  жить,  да и его присутствие действовало на Петра Елисеича самым
успокоительным  образом.  Вася  проводил  больных до Мурмоса и привез оттуда
весточку,  что все благополучно. Нюрочка выслушала его с особенным вниманием
и  все  смотрела на него, смотрела не одними глазами, а всем существом: ведь
это был свой, родной, любящий человек.
     - Вася... Вася... - шептала она, протягивая руки.
     - Нюрочка...


ЭПИЛОГ

     По  дороге из Мурмоса в Ключевской завод шли, не торопясь, два путника,
одетые  разночинцами.  Стояло  так называемое "отзимье", то есть та весенняя
слякоть,  когда  ни с того ни с сего валится мокрый снег. Так было и теперь.
Дорога  пролегала  по  самому  берегу  озера  Черчеж,  с которого всегда дул
ветер, а весенний ветер с озера особенно донимал.
     - Эк  его  взяло!  -  ворчал  высокий сгорбленный путник, корчившийся в
дырявом  дипломате.  -  Это  от Рябиновых гор нашибает ветром-то... И только
мокроть!.. Прежде, бывало, едешь в фаэтоне, так тут хоть лопни дуй...
     - Ох,  было  поезжено,  Никон  Авдеич!.. А теперь вот на своих на двоих
катим.  Что  же,  я  не  ропщу,  -  бог  дал,  бог  и  взял. Даже это весьма
необходимо  для  человека,  чтобы его господь смирял. Человек превознесется,
задурит, зафордыбачит, а тут ему вдруг крышка, - поневоле одумается.
     - Правильно, Самойло Евтихыч.
     Это  были наши старые знакомые - Палач и старик Груздев. Груздев совсем
был  седой,  но  его  грубое  лицо  точно  просветлело  и  глаза  смотрели с
улыбающеюся  кротостью.  Одет  он  был  в старый полушубок, видимо, с чужого
плеча,  и  в  выростковые  крестьянские  сапоги.  Рядом  с ним Палач казался
гораздо   старше:   сгорбленный,  худой,  с  потухшими  глазами  и  неверною
походкой.  Сказывался старый пьяница, утоливший в водке всю свою богатырскую
силу.  Палача  мучила  одышка,  и  он  через  каждые  две-три версты садился
отдыхать.  Груздев  тоже  присаживался рядом с ним и все что-нибудь говорил,
точно старался развлечь своего спутника.
     - Долги,  поди,  будешь  собирать  в  Ключевском-то? - спрашивал Палач,
раскуривая дорожную трубочку.
     - Надо  походить  по добрым людям... Только это напрасно: бедным отдать
нечего,   а  с  богатых  не  возьмешь.  Такой  народ  пошел  нынче,  что  не
сообразишь...
     - А  приказчими-то  твои как разжились нынче... Илюшка Рачитель вон как
в  Мурмосе  расторговался,  Тишка  в  Ключевском,  а  про Артема Горбатого и
говорить  нечего...  В  купцы,  слышь,  записаться  хочет.  Он ведь на Катре
женился, на хохлушке?
     - На ей на самой.
     - Ну, а как Вася?
     - А  мой-то  Васька  устроился  совсем  хорошо, как женился. Третий год
пошел,  как  Петр-то Елисеич кончился в душевной больнице, а Нюрочка и вышла
замуж за Васю через год.
     - Хорошо живут?
     - Лучше  не  надо...  Она  тут  земскою  учительшей,  а Вася-то у ней в
помощниках.   Это  он  так,  временно...  Лавку  открывает,  потребительская
называется,  чтобы  напротив  солдату  Артему:  сами  сложатся,  кто  хочет,
накупят  товару  и  продают.  Везде  по  заводам  эта  самая  мода прошла, а
торгующим прямой зарез...
     - Что  же  начальство смотрит? Ежели бы при мне начали устраивать таких
потребителей,  так  я  прописал  бы  им два неполных... До свежих веников не
забыли бы!
     В  этих  разговорах  время  шло  незаметно. Палач сильно ослабел и едва
волочил  ноги.  Его  душил  страшный  кашель, какой бывает только у пропойц.
Когда они уже подходили к Ключевскому заводу, Палач спросил:
     - У сына остановишься, Самойло Евтихыч?
     - А  не  знаю.  Ближе  бы к сыну, да беспокоить не хочется. Есть у меня
дружки на Ключевском, у кого-нибудь пристану. А ты?
     - Я-то?  Уж, право, и не знаю... Да и иду-то я с тобой не знаю зачем. В
кабак к Рачителихе сперва пройду.
     Груздев  только  вздохнул и про себя пожалел совсем погибшего человека.
Сам  он  чувствовал  себя так хорошо и легко, точно снова родился. Палач все
время  проживал в Мурмосе, опускаясь все ниже и ниже. Сначала он кутил дома,
потом  ходил  по  знакомым, выжидая угощения, а кончал кабаком. В Ключевской
завод,  где  он  когда-то  царил,  его давно тянуло, но удерживала известная
гордость,  какая  сохраняется и у пьяниц. Встретившись с Груздевым, он вдруг
решил  отправиться в Ключевской завод. Ему хотелось повидать Анисью, которая
завела  там  какую-то  торговлю  и,  как говорила молва, жила припеваючи. Он
знал,  что  Анисья  жила с бывшим груздевским обережным Матюшкой Гущиным, но
это ничего не значит: неужели у них не найдется для него рюмки водки?
     В  Ключевском заводе путешественники распростились у кабака Рачителихи.
Палач  проводил  глазами  уходившего  в  гору  Груздева,  постоял  и вошел в
захватанную  низкую  дверь. Первое, что ему бросилось в глаза, - это Окулко,
который  сидел  у  стойки, опустив кудрявую голову. Палач даже попятился, но
пересилил себя и храбро подошел прямо к стойке.
     - Налей  стаканчик...  - хрипло проговорил он, бросая несколько медяков
на стойку.
     Рачителиха  еще  смотрела  крепкою женщиной лет пятидесяти. Она даже не
взглянула  на  нового  гостя  и  машинально черпнула мерку прямо из открытой
бочки.  Только  когда Палач с жадностью опрокинул стакан водки в свою пасть,
она  вгляделась  в  него  и  узнала.  Не  выдавая себя, она торопливо налила
сейчас же второй стакан, что заставило Палача покраснеть.
     - Что, признала? - спросил он, делая передышку.
     - Как не признать, Никон Авдеич...
     Окулко  поднял  голову  и  внимательно  посмотрел  на  Палача. Их глаза
встретились. Палач выпил второй стакан, вытер губы рукой и спросил Окулка:
     - Что, узнал?
     Не дожидаясь ответа, Палач хрипло засмеялся.
     - Откуда  бог  несет?  -  спрашивала Рачителиха участливым тоном. - Вон
какая непогодь.
     - А  пришел  посмотреть,  как  вы  тут  живете... Давно не бывал. Вот к
Анисье в гости пойду... Может, и не прогонит.
     - Как  будто  оно неловко, Никон Авдеич, - заговорила Рачителиха, качая
головой.  -  Оно,  конечно,  дело житейское, a все-таки Матюшка-то, пожалуй,
остребенится...
     - Да ведь я не к нему?
     - Ты-то  не  к  нему,  да  Анисья-то  его, выходит... Как же этому делу
быть, Никон Авдеич?
     Палач  только  развел  руками:  дескать,  что тут поделаешь? Молчаливый
Окулко еще раз посмотрел на него и проговорил:
     - Пойдем  ко  мне  в  волость  ночевать, Никон Авдеич... Прежде-то мы с
тобой ссоривались, а теперь, пожалуй, и делить нам нечего.
     - И  в  самом  деле,  -  подхватила  Рачителиха,  - чего лучше! Тепло в
волости-то, а поесть я ужо пришлю. К Анисье-то погоди ходить.
     - Давай нам полуштоф, Дуня, - заявил Окулко. - Устроим мировую.
     На   стойке  появилась  опять  водка.  Бывший  крепостной  разбойник  и
крепостной  управитель выпили вместе и заставили выпить Рачителиху, а потом,
обнявшись, побрели из кабака в волость.
     - Кто у вас старшиной-то нынче, Окулко? - спрашивал Палач.
     - А  Макар Горбатый... Прежде в лесообъездчиках ходил. Основа-то помер,
так  на его место он и поступил... Ничего, правильный мужик. В волости-то не
житье, а масленица.
     Так  они  подошли самым мирным образом к волости. Окулко вошел первым и
принялся  кого-то  расталкивать  в  темной  каморке,  где спали днем и ночью
волостные староста и сотские.
     - Эй,  вставай,  голова  малиновая! - будил Окулко лежавшего пластом на
деревянном конике мужика. - Погляди-ко, какого я гостя приспособил.
     С  трудом  поднялась  мохнатая голова и посмотрела на вошедших. Это был
заворуй  Морок,  служивший  при волости сторожем. Окулко исправлял должность
сотского.  Долго  он  ходил  из  острога  в  острог,  пока  был  не  вырешен
окончательно  еще  по  старому  судопроизводству:  оставить в подозрении - и
только.  Пришел  Окулко после двадцатилетнего скитальчества домой ни к чему,
пожил  в новой избе у старухи матери, а потом, когда выбрали в головы Макара
Горбатого,  выпросился на службу в сотские - такого верного слуги нужно было
поискать.  С  Мороком  они жили душа в душу и свою службу исправляли с такою
ревностью,  что  ни  одна  кража  и  никакое  баловство  не  могло укрыться.
Прочухавшись, Морок вглядывался в Палача и потом ахнул от изумления.
     - А  ты  вот што, Морок: соловья баснями не кормят... Айда к Рачителихе
за полштофом! Душа разгорелась.
     Вечером  в  волости все трое сидели обнявшись и горланили песни. Пьяный
Палач плакал слезами умиления.
     Расставшись  с  Палачом  у  кабака  Рачителихи,  Груздев  бодро пошел к
базару.  Вон  и  магазин  солдата  Артема и лавка Тишки - все его разорители
радуются.  Ну,  да  бог  с  ними.  Рядом  с  домом солдата Артема красовался
низенький  деревянный  домик  в  шесть  окон - это была новая земская школа.
Нюрочка  с  мужем  и  жили  в  ней, - при школе полагалась квартира учителю.
Груздева  взяло сомнение, не завернуть ли к сыну, но он поборол это желание,
вздохнул  и  пошел  дальше.  Господский  дом был летом подновлен и в нем жил
сейчас  новый  управитель  "из  поляков".  Мурмосские заводы за долги ушли с
молотка  и  достались  какой-то  безыменной кампании, которая приобрела их в
рассрочку  на тридцать девять лет и сейчас же заложила в земельный банк. Для
видимости  фабрики ремонтировали, и доменные печи пущены в действие. Даже на
медном  руднике  дымилась  паровая  машина. Груздев еще раз вздохнул, - он в
тонкости  понимал  крупную мошенническую аферу и то безвыходное положение, в
каком находился один из лучших уральских горнозаводских округов.
     Минуя  заводскую  контору,  Груздев  по  заводской плотине направился в
Кержацкий  конец.  У  домны  он  остановился, чтобы поздороваться с Слепнем,
который отказался узнавать его.
     - А Никитич где? - спросил Груздев.
     - Во,  руководствует  под  домной,  -  указал  Слепень  на  фабрику.  -
Груздева-то я хорошо знавал, только он не такой был.
     Вот  и  Кержацкий  конец.  Много  изб стояло еще заколоченными. Груздев
прошел  мимо  двора  брательников  Гущиных,  миновал  избу Никитича и не без
волнения  подошел  к  избушке  мастерицы  Таисьи.  Он  постучал  в  оконце и
помолитвовался:  "Господи  Исусе  Христе, помилуй нас!" - "Аминь!" - ответил
женский  голос  из  избушки.  Груздев  больше  всего боялся, что не застанет
мастерицы  дома,  и  теперь  облегченно  вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья
узнала гостя и бросилась навстречу.
     - Здравствуй,   сестрица,  здравствуй,  дорогая,  -  здоровался  с  ней
Груздев.
     - Да  как это ты надумал-то ко мне зайти, Самойло Евтихыч? Ах, батюшки,
неужели ты пешком?
     - Будет,  сестрица,  поездил  в свою долю, а теперь пешечком... Получше
нас люди бывали да пешком ходили, а нам и бог велел.
     Таисья  правела  гостя в заднюю избу и не знала, куда его усадить и чем
угостить.   В  суете  она  не  забыла  послать  какую-то  девчонку  в  школу
оповестить  Нюрочку,  -  за  быстроту  в  шутку  Таисья  называла  эту слугу
телеграммой.
     - Вот  ужо  самоварчик  поставлю,  родимый  мой,  а  то, может, водочки
хочешь с дороги? - угощала Таисья.
     - Ничего  не  нужно,  мастерица:  хлебца  ржаного  кусочек да водицы...
Сладко ел, сладко пил, сладко жил, - пора и честь знать.
     По  разговору  и по взгляду Таисья сразу догадалась, что Груздев пришел
к  ней  неспроста.  Пока  "телеграмма"  летала  в  школу, она успела кое-что
выспросить и только качала головой.
     - Все  порешил,  и  будет, - рассказывал Груздев и улыбался. - И так-то
мне  легко  сейчас,  сестрица,  точно  я  гору  с  себя снял. Будет... А все
хватал, все было мало, - даже вспомнить-то смешно! Так ли я говорю?
     - Куда же ты направился сейчас, Самойло Евтихыч?
     - А в Заболотье, к матери Енафе.
     Таисья  опустила  глаза  и  собрала  губы  оборочкой,  а  Груздев опять
улыбнулся.
     - Знаю,  знаю,  сестрица, что ты подумала: слабый человек мать Енафа...
так?..  Знаю... Только я-то почитаю в ней не ее женскую слабость, а скитское
иночество. Сам в скитах буду жить... Где сестрица-то Аглаида у тебя?
     - Ужо  пошлю  и  за  ней,  -  растерянно ответила Таисья. - Трудно тебе
будет, Самойло Евтихыч, с непривычки-то.
     - Сперва  я  на  Анбаш  думал, к матери Фаине, да раздумал: ближе будет
Енафа-то, да и строгая она нынче стала, как инока Кирилла убили.
     "Телеграмма"  вернулась,  а  за  ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на
шею  к  Самойлу Евтихычу, да так и замерла, - очень уж обрадовалась старику,
которого   давно   не   видала.  Свой,  родной  человек...  Одета  она  была
простенько,  в  ситцевую  кофточку,  на  плечах  простенький  платок, волосы
зачесаны  гладко.  Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился:
бог  счастье  послал  Васе  за  родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья
отвернулась в уголок и тоже плакала.
     - Слышал,  как  вы  тут  живете,  Нюрочка,  - говорил Груздев, усаживая
сноху  рядом с собой. - Дай бог и впереди мир да любовь... А я вот по дороге
завернул к вам проститься.
     - Как проститься? - удивилась Нюрочка.
     - А  так...  Ухожу  в  лес,  душу  свою  грешную спасать да чужие грехи
замаливать.
     Он  рассказал  то  же,  что говорил перед этим Таисье, и все смотрел на
Нюрочку  любящими,  кроткими, просветленными глазами. Какая она славная, эта
Нюрочка,  -  еще  лучше  стала,  чем  была  в  девушках. И глаза смотрят так
строго-строго - строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи.
     - А  у  нас-то што тут делается, - рассказывала Таисья, чтобы успокоить
взволнованных   свиданием   родственников.   -   И   не   разберешь  ничего:
перепутались  концы-то  наши...  Мочеганка  Федорка недавно мужа окрестила и
закон  с  ним  приняла  у православного попа, мочеган Пашка Горбатый этак же
жену  Оленку окрестил... То же самое и про Илюшку Рачителя сказывают, - он у
вас  в  Мурмосе торгует, а взял за себя сестру Аглаиды нашей. Другие опять в
нашу  веру уходят, хоть взять того же старшину Макара: он не по старой вере,
а в духовных братьях. Аглаида его и в согласие принимала.
     Вечерком  завернул к Таисье новый старшина Макар, который пришел вместе
с  Васей,  а потом пришла сестра Аглаида. Много было разговоров о ключевском
разоренье,  о  ключевской  нужде,  о  старых  знакомых.  Груздев припомнил и
мочеганских ходоков, которые искали свою землю в орде.
     - А  они  в  комарниках  в  церкви служат, - объяснил Макар. - Вместе и
живут старички... Древние стали, слабые, а все вместе.
     На  другой  день  утром  в  избушке Таисьи еще раз собрались все вместе
проводить Самойла Евтихыча. Нюрочка опять плакала, а Груздев ее утешал:
     - Не  плакать  нужно,  моя  умница, а радоваться, что слеп был человек,
всю жизнь слеп, и вдруг прозрел.
     По  обычаю,  присели  перед отходом, а потом началось прощанье. Груздев
поклонился в ноги обеим "сестрам", и Таисье и Аглаиде.
     - Не  вам  кланяюсь, а вашему женскому страданию, - шептал он умиленно.
- Чужие грехи на себе несете...
     У   ворот   избушки  Таисьи  долго  стояла  кучка  провожавших  Самойла
Евтихыча, а он шел по дороге в Самосадку, шел и крестился.


ПРИМЕЧАНИЯ

ТРИ КОНЦА

                             Уральская летопись

     Впервые  роман  "Три  конца" был опубликован в журнале "Русская мысль",
1890,  ЭЭ  5-9  (май-сентябрь),  с  подзаголовком:  "Уральская  летопись", с
посвящением:   "Посвящается   М.Я.А-вой",   за   подписью:   "Д.Сибиряк"  (в
журнальном  оглавлении,  рядом  с  псевдонимом,  в скобках указана подлинная
фамилия автора: Д.Н.Мамин).
     В   ряду   крупных  произведений  Мамина-Сибиряка,  отображающих  жизнь
капиталистического   Урала   ("Приваловские   миллионы",   "Горное  гнездо",
"Золото",  "Хлеб"), роман "Три конца" занимает видное место. Писатель создал
яркую  картину  заводской  жизни,  как  она  сложилась  на  Урале  в  первые
пятнадцать  лет  после  отмены  крепостного  права.  Мамин-Сибиряк  придавал
роману   "Три   конца"   большое   значение,   о   чем  свидетельствуют  его
неоднократные  высказывания.  Так,  в письме к одному из редакторов "Русской
мысли"   В.А.Гольцеву  он  писал  в  1889  году:  "Насколько  мне  помнится,
заводские  рабочие  еще  не были описаны, - у Решетникова соляные промыслы и
маленькие  приуральские  заводы,  а я беру Зауралье". И несколько позже!"...
это не тема, а целая темища" ("Архив В.А.Гольцева", т. I, 1914).
     Сохранились  две  рукописи  романа.  На  первой  рукописи  (Центральный
государственный   архив  литературы  и  искусства  СССР  -  ЦГАЛИ),  имеющей
название:  "Воля.  Уральская  летопись"  и представляющей собой разрозненные
листы   первоначального   незавершенного   варианта   романа,   есть   дата,
указывающая  начало  работы:  "29  января  1887  г.". По этой рукописи роман
начинался  сценой  оглашения  священником  манифеста  об  отмене крепостного
права,  -  таким  образом,  первая  глава  здесь соответствует восьмой главе
окончательной  редакции; остальные главы в переработанном виде также вошли в
окончательный текст романа.
     Вторая  рукопись (Свердловский областной архив), имеющая название: "Три
конца.  Уральская  летопись", датирована: "1 сентября 1887 г.". Эта рукопись
содержит  четыре  законченные  и  пятую  незаконченную  части, текст которых
близок  к  окончательной  редакции  романа.  Существенно  отличается  только
изображение  взаимоотношений  Петра Елисеевича Мухина с работницей Катрей. В
роман  не  вошли,  например,  сцены,  в  которых  описаны женитьба Мухина на
Катре, рождение у них сына.
     При  этой  рукописи  хранятся  разрозненные листы, представляющие собой
варианты отдельных глав второй и третьей частей романа.
     Сохранился  также следующий черновой набросок плана второй части романа
(ЦГАЛИ):  "1  -  Семья  Коваля.  2  - Семья Горбатого. 3 - Рачителиха: Морок
Илюшку  отдает  Груздеву.  4 - Поездка на Самосадку. 5 - Свидание француза с
матерью.  6  -  Толки  о  земле:  брат Мосей, "круг" и избиение Макарки. 7 -
Страда:  толки о воле... Покос Деяна. 8 - Ходоки. 9 - Фабрика задымилась. 10
-  Бабы  и "свой хлеб". 11 - Переезд Груздева в Мурмос: заем денег у Мухина.
12 - Проводины ходоков".
     Тяжелая  жизнь задавленного нуждой уральского горнозаводского населения
в  пореформенный  период  интересовала  Мамина-Сибиряка со студенческих лет.
Еще  в  1875  году в письме к отцу он просил собирать факты, характеризующие
жизнь   "фабричных,  рудниковых,  беглых,  знаменитых  разбойников.  Словом,
всякий  факт, резко выделяющийся впереди других, как характеризующий прошлое
и  настоящее Урала... Также факты встречи малоросов с раскольниками на Урале
и первые шаги их взаимной жизни" (Всесоюзная библиотека им. В.И.Ленина).
     В  произведениях  1881-1889  годов  -  очерках  "От  Урала  до  Москвы"
(1881-1882),   "Сестры"   (1881),  рассказах  "Родительская  кровь"  (1885),
"Самородок"   (1888),   "Морок"   (1888)   и   других  -  Мамин-Сибиряк  дал
замечательные  картины  горнозаводского