т
веретено  в руках у баушки Степаниды, а сказка так и льется. Сидит петушок у
окошечка,  а  хитрая  лиса его подманивает. Долго петушок не сдается лисе, а
потом  и  поверил...  "Ухватила его лиса поперек живота и поволокла... Несет
его  через  горы  высокие,  несет  через  реки быстрые, через леса дремучие,
принесла  к  избушке  и  говорит:  "Я тебя съем, петушок". Страшно Аграфене,
захватило  у  нее дух, и она проснулась... Лошадь стоит, а она сидит в санях
одна.  Аграфена даже вскрикнула от страха, но смиренный инок Кирилл был тут,
-  он ходил по дороге и высматривал что-то в снегу. Уж не заплутались ли они
в лесу, на ночь глядя?
     - Повертка  к  Чистому  болоту  выпала,  -  объяснил  он,  нерешительно
подходя  к саням. - Ночью-то, пожалуй, болото и не переехать... которые окна
еще  не  застыли,  так  в  них попасть можно. Тут сейчас будет старый курень
Бастрык,  а  на  нем есть избушка, - в ней, видно, и заночуем. Тоже и лошадь
затомилась: троих везет...
     - Я не буду ночевать в лесу с тобой! - смело ответила Аграфена.
     - Што так? - засмеялся себе в бороду старец.
     - А  так...  Ведь  болотом  и  днем  не проехать, все равно через Талый
курень придется. Мы у могилки отца Спиридона сейчас...
     - Ишь  дошлая!.. А все-таки ты дура, Аграфена: на Талый-то мы приедем к
утру,  а  там  мочегане  робят: днем-то и тебя и меня узнают. Говорю: лошадь
пристала...
     - Все-таки не поеду... Матушка Таисья наказывала через Талый ехать.
     - И матушка Таисья дура.
     Старец  Кирилл  походил  около  лошади,  поправил чересседельник, сел в
сани  и  свернул  на  Бастрык.  Аграфена  схватила  у него вожжи и повернула
лошадь  на дорогу к Талому. Это была отчаянная попытка, но старец схватил ее
своею  железною рукой прямо за горло, опрокинул навзничь, и сани полетели по
едва заметной тропе к Бастрыку.
     - Што  ты  делаешь,  отчаянный?  - крикнула Аграфена, напрасно стараясь
вырвать вожжи.
     - А вот это самое...
     Что  она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по
этой  тропе  и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да
и  тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду
и  все  поглядывал  сбоку  на  притихшую  Аграфену:  ишь какая быстрая девка
выискалась...  Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был
заросший  старый  курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь.
На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
     - Вот  мы  и  дома,  - самодовольно проговорил инок Кирилл, свертывая с
тропы налево под гору. - Ишь какое угодное местечко жигали выбрали.
     Взмыленная   лошадь  остановилась  у  вросшей  в  землю  старой  лесной
избушки,  засыпанной  молодым  снегом.  Только  чернела  дырой  растворенная
дверь.  Инок  Кирилл, не торопясь, вылез из саней, привернул лошадь вожжой к
оглобле  и  полез  в  избушку.  Аграфена  оставалась в санях и видела, как в
избушке  желтым пятном затеплился огонек. Запасливый инок успел захватить из
Таисьиной  избы  сальную  свечу  и  теперь  засветил  ее.  В избушке с лета,
видимо,  никто  не  бывал.  Двери,  очаг  из камней и у задней стены нары из
еловых  плах  были  целы,  значит,  можно  было  и заночевать в лучшем виде.
Отоптав  снег  около входа и притворив дверку, чтобы не задуло огонь, старец
с  топором  в  руке  отправился  за дровами. Аграфена упрямо сидела в санях.
Скоро  в  березняке звонко застучал топор, - это старец выискал сухое дерево
и  умелою  рукой  свалил  его.  Аграфена все сидела, прислушиваясь к работе.
Через  десять  минут  Кирилл  приволок целую березу и принялся ее рубить. От
работы  он  сейчас же согрелся и снял верхний бараний тулуп. Аграфена видела
только  его  широкие  плечи  и  бойко взлетавший топор, игравший в привычных
руках.  Скоро избушка осветилась ярким пламенем разложенного на очаге костра
из  сухого дерева, а густой дым повалил прямо в дверь. Инок слазил на крышу,
ототкнул  закутанную  дымовую  дыру и припер дверь. Потом он отпряг лошадь и
поставил  ее выстаиваться к избушке, прикрыв сверху своею шубой. На Аграфену
он  все  время не обращал никакого внимания и только уже потом, когда совсем
управился, вышел из избушки и проговорил:
     - Ну,   ты,   недотрога-царевна,   долго   еще   будешь  мерзнуть?  Иди
погрейся...
     Аграфена  колебалась  выйти  из  саней, но потом на нее напала какая-то
отчаянная   решимость:   все   равно   пропадать...   Засиженные  ноги  едва
шевелились,  и  она  с  трудом  дошла  до избушки, точно шла на костылях. От
движения  у  ней  делалась  боль  в суставах, а спину так и ломило. Зато как
хорошо   было  в  избушке,  где  теперь  весело  трещал  живой  огонь.  Дым,
крутившийся  столбом,  уходил  в  дыру  на  крыше, но часть его оставалась в
избушке  и  страшно  ела  глаза.  Старец Кирилл присел на корточках к огню и
опять  не  обращал  никакого  внимания  на  свою  спутницу.  Он согрел руки,
распоясался,  добыл  из  саней  походную  кожаную  суму и, отпив из горлышка
водки, проговорил добродушно:
     - Ты  бы  поела,  Аграфена... Я-таки прихватил у матушки Таисьи краюшку
хлебца да редечки, - наша скитская еда. Затощаешь дорогой-то...
     - Не хочу...
     Старец  Кирилл  точно  не  слыхал ответа и аппетитно принялся уписывать
свою  краюшку.  Маленькая  бутылочка  хранилась в глубоком кармане скитского
кафтана,  и  он  прикладывался  к ней еще раза два, а потом широко вздохнул,
перекрестился,  икнул  и  начал  сонно зевать. Аграфена все сидела на нарах,
как  была,  в  тулупе, и чувствовала, как согревается у ней каждая косточка.
Тепло  так  и  разливалось по телу, и опять начал клонить предательский сон.
Есть  она  не  хотела,  а  заснуть  боялась. Снять тулуп она тоже не хотела,
точно  ее  девичья  беззащитность в нем была безопаснее. Ее даже прошиб пот.
Кирилл  спрятал  свою  суму, еще покрестился и вышел из избушки. На небе уже
легла предутренняя отбель, и звезды начали меркнуть.
     - Кичиги  на  закате  стоят,  -  проговорил  он  вслух, разглядывая три
звезды  на  юго-западной  стороне  неба,  -  а  Ичиги  над  головой, - скоро
ободняет.
     Ичиги  -  созвездие  Большой  Медведицы;  Кичиги  - три звезды, которые
видны  бывают  в  этой  стороне только зимой. С вечера Кичиги поднимаются на
юго-востоке,  а  к  утру  "западают"  на юго-западе. По ним определяют время
длинной северной ночи.
     Вернувшись  в  избу  и  подкинув  свежих дров, инок Кирилл разостлал на
нарах  свою  шубу  и завалился спать. Он сейчас же захрапел, как зарезанный.
Аграфена  все  сидела  в  своем  тулупе  и слушала, как у дверей лошадь жует
сено.  Укладываясь  спать,  Кирилл  задул  свечу,  и  теперь избушку освещал
только  очаг.  Когда догорят дрова, опять будет темно, и Аграфена со страхом
думала  о том моменте, когда останется в темноте со старцем с глазу на глаз.
Пока  она подсела к огню и поправляла головешки. Она и боялась Кирилла и еще
больше  боялась  поверить  ему.  Пока  он  не трогает ее, а все-таки кто его
знает,  что  у  него  на уме. Когда огонь догорел и дров больше не осталось,
Аграфена  вышла  из  избушки. Небо было какое-то белое, - занимался короткий
зимний  день. Отогревшись в избушке, она улеглась в сани и сейчас же заснула
убитым молодым сном - тем сном, который не знает грез.
     - Эй, вставай, голубушка! - толкал ее кто-то в бок.
     Аграфена  вскочила. Кругом было темно, и она с удивлением оглядывалась,
не  понимая,  где  она  и  что с ней. Лошадь была запряжена, и старец Кирилл
стоял  около  нее  в  своем  тулупе, совсем готовый в путь. С большим трудом
девушка припомнила, где она, и только удивлялась, что кругом темно.
     - Цельный  день  проспала,  Аграфенушка,  - объяснил Кирилл. - А я тебя
пожалел  будить-то... Больно уж сладко спала. Тоже измаялась, да и дело твое
молодое...   Доходил  я  до  Чистого  болота:  нету  нам  проезда.  Придется
повернуть на Талый... Ну, да ночное дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
     Аграфена  стояла  перед  ним  точно  в  тумане и плохо понимала, что он
говорит.  Неужели  она  проспала  целый день?.. А старец ее пожалел... Когда
она  садилась  в  сани,  он молча сунул ей большой ломоть ржаного хлеба. Она
действительно  страшно  хотела  есть  и  теперь  повиновалась  угощавшему ее
Кириллу.
     За  день  лошадь  совсем  отдохнула,  и  сани бойко полетели обратно, к
могилке  о.Спиридона,  а  от  нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили
низкие  зимние  облака,  и  опять  начал падать мягкий снежок... Это было на
руку  беглецам.  Скоро  показался  и  Талый,  то  есть  свежие  пеньки, кучи
куренных  дров-долготья,  и  где-то  в  чаще  мелькнул огонек. Старец Кирилл
молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
     - Да  вот возьми рукавицу, да рукавицей рожу и натри, - советовал он. -
Нарочно  даве  сажей  ее намазал... И будешь, как заправский мужик. Кабы нас
куренные-то не признали...
     Аграфена  вымазала  лицо  себе  сажей,  сняла  платок с головы и надела
шапку.   Она   чувствовала  теперь  искреннюю  благодарность  к  догадливому
пустынножителю, который вперед запас все, что нужно.


V

     Курень  состоял  из  нескольких  землянок  вроде  той,  в  какой Кирилл
ночевал  сегодня на Бастрыке. Между землянками стояли загородки и навесы для
лошадей.  Разная куренная снасть, сбруя и топоры лежали на открытом воздухе,
потому   что   здесь  и  украсть  было  некому.  Охотничьи  сани  смиренного
Заболотского инока остановились перед одной из таких землянок.
     - Ты  посиди,  Ефим, а я схожу погреться, - рассчитанно громким голосом
проговорил Кирилл, обращаясь к Аграфене.
     Куренные  собаки  накинулись  на  него  целою  стаей,  а  на  их лай из
землянок показались любопытные головы.
     - Мосей  здесь?  -  спрашивал  инок,  входя  в  землянку. - С Самосадки
поклон   привез,   родимые  мои...  Бабы  больно  соскучились  и  наказывали
кланяться.
     - Ишь  какой выискался охотник до баб, - ответил с полатей голос Мосея.
- Куда опять поволокся, спасеная душа?
     Появление  Кирилла  вызвало  дружный  смех  в землянке, и человек шесть
мужиков  и  парней  окружили  его.  Инок  отшучивался,  как умел, разыгрывая
балагура.  Один  Мосей  отмалчивался  и  поглядывал  на  Кирилла  не  совсем
дружелюбно.
     - Погреться завернул... - объяснял Кирилл, похлопывая рукавицами.
     - Оставайся ночевать, коли озяб.
     - Тороплюсь, родимые мои...
     - Об  Енафе  соскучился?  -  спросил кто-то, и опять послышался дружный
смех.  -  Она  тебе  вторую  дочь  привезла...  Этим  скитским  не  житье, а
масленица!..
     - Чего  вы  зубы-то  скалите,  омморошные?  - озлился Кирилл. - Мало ли
народу по скитам душу спасает...
     - Знаем мы ваше спасенье: больше около баб...
     - Вот  ты  и  осудил  меня,  а как в писании сказано: "Ты кто еси судий
чуждему  рабу:  своему господеви стоишь или падаешь..." Так-то, родимые мои!
Осудить-то  легко,  а  того  вы не подумали, что к мирянину приставлен всего
один  бес,  к  попу - семь бесов, а к чернецу - все четырнадцать. Согрели бы
вы  меня  лучше  водочкой,  чем  непутевые  речи заводить про наше иноческое
житие.
     - Какая у нас водка...
     Побалагурив  с  четверть часа и выспросив, кто выехал нынче в курень, -
больше  робили  самосадские  да ключевляне из Кержацкого конца, а мочеган не
было ни одной души, - Кирилл вышел из избы.
     - А это кто с тобой едет? - спросил Мосей, вышедший проводить его.
     - А  так...  один  человек...  -  уклончиво  ответил  инок, неторопливо
усаживаясь  в  сани.  - Ну-ка, Ефимушка, трогай... Прощай, Мосей. Завертывай
ужо как-нибудь к нам в гости.
     - Самое  это наше дело по гостям ездить, - ответил Мосей, подозрительно
оглядывая Аграфену.
     Куренные  собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский
инок  сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только и народец, эти
куренные...  Всегда  на  смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А
не  заехать  нельзя,  потому  сейчас учнут доискиваться, каков человек через
курень  проехал,  да куда, да зачем. Только вот другой дороги в скиты нет...
Диви  бы  мочегане на смех подымали, а то свои же кержаки галятся. Когда это
неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене:
     - Дураками  оказали  себя  куренные-то: за мужика тебя приняли... Так и
будь  мужиком,  а  то  еще  скитские встренутся да будут допытываться... Ох,
грехи  наши  тяжкие!..  А Мосей-то так волком и глядит: сердитует он на меня
незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу...
     До   скита   Енафы   оставалось   еще   верст  тридцать.  Дорога  опять
превратилась  в  маленькую  тропу,  на которой даже и следа не было, но инок
Кирилл  проехал  бы всю эту "пустыню" с завязанными глазами: было похожено и
поезжено  по  ней по разным скитским делам. Выспавшаяся Аграфена чувствовала
себя  бодрее  вчерашнего  и  не  боялась  Кирилла.  Да и скиты близко, а там
проживает  много  раскольничьих  "матерей":  в  случае  чего,  они ущитят от
Кирилла.  Удивляло  Аграфену  и  то,  что  чем  дальше  они  ехали, тем реже
становился  лес.  Ели  стояли  тонкие  да  чахлые,  совсем  не такие, как на
Самосадке.  Дело  в  том,  что они ехали по самому перевалу, на значительной
высоте.  Горы  делались  все  выше, и тропа извивалась между ними, как змея.
Спускаясь в одном месте с увала, Кирилл указал рукой влево и проговорил:
     - Тут тебе будет Святое озеро, куда ходят в успеньев день...
     - В успеньев-то день ходят на Крестовые острова...
     - Ну,  они  на  Святом  озере и есть, Крестовые-то... Три старца на них
спасались:  Пахомий-постник,  да  другой  старец Пафнутий-болящий, да третий
старец  Порфирий-страстотерпец,  во  узилище  от  никониан  раны и напрасную
смерть  приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу
Спиридону  на могилку идут, а в успенье - на Крестовые. А тут вот, подадимся
малым  делом,  выступит  гора  Нудиха,  а в ней пещера схимника Паисия. Тоже
угодное место...
     Этот    благочестивый   разговор   подействовал   на   Аграфену   самым
успокаивающим  образом.  Она  ехала  теперь  по  местам,  где спасались свои
раскольники-старцы  и  угодники,  слава  о  которых прошла далеко. Из Москвы
приезжают  на  Крестовые  острова.  Прежде  там  скиты  стояли,  да разорены
никонианами.  Инок  Кирилл  рассказывал  ей про схоронившуюся по скитам свою
раскольничью  святыню, про тихую скитскую жизнь и в заключение запел длинный
раскольничий стих:

                Прекрасная мати пустыня!
                От суетного мира прими мя...
                Любезная, не изжени мя
                Пойду по лесам, по болотам,
                Пойду по горам, по вертепам,
                Поставлю в тебе малу хижу,
                Полезная в ней аз увижу.
                Потщился к тебе убежати,
                Владыку Христа подражати.

     Длинная  дорога  скороталась  в  этих  разговорах  и  пении  незаметно,
Аграфена  успела  привыкнуть  к своему спутнику и даже испугалась, когда он,
указывая на темневшую впереди гору Нудиху, проговорил:
     - Как  ее  проедем,  тут  тебе  сейчас  будет  повертка  в  скит матери
Пульхерии.  Великая  она  у  нас  постница... А к Енафе подальше проедем, на
речку, значит, Мокрушу. Пульхерия-то останется у нас вправе.
     Ночь  была  сегодня  темная,  настоящая волчья, как говорят охотники, и
видели  хорошо  только  узкие  глазки старца Кирилла. Подъезжая к повертке к
скиту  Пульхерии,  он  только  угнетенно  вздохнул.  Дороги оставалось всего
верст  восемь.  Горы  сменялись  широкими  высыхавшими  болотами, на которых
росла   кривая  болотная  береза  да  сосна-карлица.  Лошадь  точно  почуяла
близость  жилья  и  прибавила  ходу.  Когда  они  проезжали  мимо  небольшой
лесистой горки, инок Кирилл, запинаясь и подбирая слова, проговорил:
     - Ты   вот   что,   Аграфенушка...   гм...   ты,  значит,  с  Енафой-то
поосторожней,  особливо  насчет  еды.  Как раз еще окормит чем ни на есть...
Она  эк-ту  уж  стравила  одну  слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так же на
исправу  привозил...  По-нашему,  по-скитскому,  слепыми прозываются деушки,
которые  вроде  тебя.  А красивая была... Так в лесу и похоронили сердешную.
Наши  скитские  матери  тоже  всякие  бывают...  Чем  с тобою ласковее будет
Енафа,   тем   больше  ты  ее  опасайся.  Змея  она  подколодная,  пряменько
сказать...
     - Зачем же Енафа стравила ее? - удивлялась Аграфена.
     - А  так,  по  бабьей  своей глупости... Было бы сказано, а там уж сама
догадывайся, зачем вашу сестру травят свои же бабы.
     Чем  ближе  был  скит  Енафы,  тем  инок Кирилл делался беспокойнее. Он
часто  вздыхал  и  вслух  творил  молитву.  Когда  вдали,  точно под землей,
нерешительно   взлаяла   собака,   он   опять  сердито  отплюнулся.  Учуяла,
проклятая!  Мимо  скита  Енафы  можно  было  проехать  среди белого дня и не
заметить  его,  - так он ловко спрятан в еловом лесу у подножья Мохнатенькой
горки.  На  лай  собаки  мелькнул  в  лесу  слабый  огонек, и только по нему
Аграфена  догадалась,  что они приехали. Ни дороги, ни следа, а стоит в лесу
старая  изба,  крытая  драньем,  - вот и весь скит. Немного поодаль задами к
ней  стояла другая такая же изба. В первой жила сама мать Енафа, а во второй
- две ее дочери.
     - Господи  Исусе  Христе,  помилуй  нас! - смиренно помолитвовался инок
Кирилл под окном первой избы.
     - Аминь! - ответил женский голос.
     Избы  стояли  без  дворов:  с улицы прямо ступай на крыльцо. Поставлены
они  были  по-старинному:  срубы  высокие,  коньки крутые, оконца маленькие.
Скоро   вышла  и  сама  мать  Енафа,  приземистая  и  толстая  старуха.  Она
остановилась на крыльце и молча смотрела на сани.
     - Долго  ты  шатался  на  Ключевском, - проговорила она, наконец, когда
Кирилл  подошел  к  крыльцу.  - Небойсь у Таисьи все проклажался? Сладко она
вас прикармливает, беспутных.
     Инок Кирилл только замотал головой, и мать Енафа умолкла.
     - Привез  я  тебе,  мать  Енафа,  новую трудницу... - заговорил Кирилл,
набираясь  храбрости.  -  Ослепла,  значит,  в мире... Таисья послала... Так
возжелала исправу принять у тебя.
     Аграфена  давно  вылезла из саней и ждала, когда мать Енафа ее позовет.
Она  забыла  снять  шапку  и  опомнилась  только  тогда,  когда  мать Енафа,
вглядевшись в нее, проговорила:
     - Это  еще што за полумужичье?.. Иди-ка сюды, умница, погляжу я на тебя
поближе-то!
     Смущенный  Кирилл,  сбиваясь  в  словах,  объяснял, как они должны были
проезжать  через  Талый,  и  скрыл про ночевку на Бастрыке. Енафа не слушала
его,  а сама так и впилась своими большими черными глазами в новую трудницу.
Она, конечно, сразу поняла, какую жар-птицу послала ей Таисья.
     - Ну, идите в избу... - сурово пригласила она.
     Изба  была высокая и темная от сажи: свечи в скиту зажигались только по
праздникам,  а  по будням горела березовая лучина, как было и теперь. Светец
с  лучиной  стоял  у стола. На полатях кто-то храпел. Войдя в избу, Аграфена
повалилась в ноги матери Енафе и проговорила положенный начал:
     - Прости, матушка, благослови, матушка...
     - Бог тебя простит, бог благословит...
     - А   на   полатях-то   кто   у   тебя  спрятан?  -  спрашивал  Кирилл,
прислушиваясь к доносившемуся с полатей храпу.
     - Бродяжка один из Красного Яру... - спокойно ответила Енафа.
     Она  была  в  одном  косоклинном  сарафане  из домашнего синего холста;
рубашка  была  тоже  из холста, только белая. У окна стояли кросна с начатою
новиной.  Аграфене было совестно теперь за свой заводский ситцевый сарафан и
ситцевую  рубаху,  и  она  стыдливо вытирала свое раскрасневшееся лицо. Мать
Енафа  пытливо  посмотрела  на  нее  и  на смиренного Кирилла и только сжала
губы.
     - Щеголиха...  -  прошипела она, поправляя трещавшую в светце лучину. -
Чьих  т