.
     - Нету ево...
     - А лошадь чья у ворот стоит?
     Таисье  пришлось  подождать,  пока пьяный Макар вышел за ворота. Он был
без шапки, в дубленом полушубке.
     - Макарушко,   поезжай-ка  ты  подобру-поздорову  домой...  Слышишь?  -
ласково заговорила Таисья.
     - Н-но-о?
     - Я  тебе  говорю:  лучше  будет...  Неровен  час, родимый мой, кабы не
попритчилось  чего,  а  дома-то  оно спокойнее. Да и жена тебя дожидается...
Славная она баба, а ты вот пируешь. Поезжай, говорю...
     Пьяный  Макар  встряхивал  только головой, шатался на месте, как чумной
бык, и повторял:
     - А  ежели,  напримерно,  у  меня свое дело?.. Никого я не боюсь и весь
ваш Кержацкий конец разнесу... Вот я каков есть человек!
     - Знаем,  какое  у  тебя дело, родимый мой... Совсем хорошее твое дело,
Макарушко,  ежели  на  всю улицу похваляешься. Про худые-то дела добрые люди
молчат, а ты вон как пасть разинул... А где у тебя шапка-то?
     Не  дожидаясь  согласия,  Таисья  в окно вытребовала шапку Макара, сама
надела  ее  на  его  пьяную  башку,  помогла сесть верхом, отвязала повод и,
повернув лошадь на выезд, махнула на нее рукой.
     - Кышь,  ты,  Христова  скотинка! - по-бабьи понукала она лошадь, точно
отгоняла курицу. - С богом, родимый мой...
     Когда,  мотаясь  в  седле,  Макар  скрылся,  наконец,  из  вида, Таисья
облегченно  вздохнула,  перекрестилась  и  усталою,  разбитою походкой пошла
опять  к  гущинской  избе.  Когда  она подходила к самым воротам, на фабрике
Слепень  "отдал  шабаш",  -  было  ровно  семь  часов. Отмывавшие на воротах
деготь  бабы  до  того  переполошились, что побросали ведра, вехти, косари и
врассыпную  бросились во двор... Сейчас пойдут рабочие по улице и все увидят
мазаные  ворота,  -  было  чего  испугаться.  Не  потерялась одна Таисья и с
молитвой  подбирала разбросанные бабами ведра. "Помяни, господи, царя Давыда
и всю кротость его..." - вычитывала она вслух.
     - Гли-ко,  девоньки,  ворота-то  у  Гущиных!  -  крикнул чей-то девичий
голос через улицу.
     Как  на  грех,  снег  перестал идти, и в белом сиянии показался молодой
месяц.  Теперь  весь позор гущинского двора был на виду, а замываньем только
размазали  по  ним  деготь.  Крикнувший  голос принадлежал поденщице Марьке,
которая   возвращалась   с  фабрики  во  главе  остальной  отпетой  команды.
Послышался визг, смех, хохот, и в Таисью полетели комья свежего снега.
     - Тьфу, вы, окаянные! - ругалась она, захлопывая ворота.
     - Вот  как  ноне  честные-то  девушки  поживают!  -  орала на всю улицу
Марька,  счастливая  позором своего бывшего любовника. - Вся только слава на
нас,  а  отецкие-то  дочери  потихоньку  обгуливаются... Эй ты, святая душа,
куда побежала?
     Когда  брательники  Гущины  подошли  к  своему  двору,  около  него уже
толпился    народ.   Конечно,   сейчас   же   началось   жестокое   избиение
расстервенившимися  брательниками  своих  жен:  Спирька  таскал за волосы по
всему  двору  несчастную  Парасковью,  середняк  "утюжил"  свою жену, третий
брательник  "колышматил"  свою,  а  меньшак смотрел и учился. Заступничество
Таисьи  не  спасло баб, а только еще больше разозлило брательников, искавших
сестру по всему дому.
     - Убить  ее,  бестию,  мало!  - орал Спирька, бегая по двору с налитыми
кровью глазами.


III

     На  заимке  Основы  приветливо  светился  огонек.  Она  стояла на самом
берегу  р.Березайки,  как  раз  напротив  медного  рудника Крутяша, а за ней
зеленою  стеной  поднимался  настоящий  лес.  Отбившись  от  коренного жила,
заимка  Основы  оживляла  пустынный правый берег, а теперь, когда все кругом
было  покрыто  снеговым  покровом,  единственный  огонек  в  ее  окне  точно
согревал  окружавшую  мглу.  Зимой  из Кержацкого конца на заимку дорога шла
через  Крутяш,  но  теперь  Березайка  еще  не  замерзла, а лубочные пошевни
Таисьи  должны  были  объехать  заводскою плотиной, повернуть мимо заводской
конторы  и  таким  образом  уже  попасть  на  правый  берег. Небольшая пегая
лошадка  бойко  летела  по  только что укатанной дороге. Правила сама Таисья
умелою  рукой,  и  пегашка  знала  ее  голос  и весело взмахивала завесистою
гривой.
     - Ох, горе душам нашим! - вздыхала Таисья, понукая пегашку.
     Рядом  с ней сидела Аграфена, одетая по-зимнему, в нагольный тулуп. Она
замерла от страха и все прислушивалась, нет ли погони.
     - Матушка...   смертынька...  -  шептала  она,  когда  назади  слышался
какой-нибудь стук.
     - Это  на  фабрике, милушка... Да и брательникам сейчас не до тебя: жен
своих  увечат.  Совсем озверели... И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал!
Вот  управятся  с  бабами,  тогда  тебя бросятся искать по заводу и в первую
голову  ко  мне  налетят... Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не
бойся, Грунюшка... Видывали и не такую страсть!
     Когда  пошевни  подъехали  к  заимке,  навстречу  бросились две больших
серых  собаки,  походивших  на  волков. На их отчаянный лай и рычанье в окне
показалась голова самого хозяина.
     - Кто крещеный? - спросил он.
     - Свои,  Аника  Парфеныч,  -  коротко  ответила  Таисья,  не вылезая из
пошевней.  -  Отопри-ка  нам  поскорее ворота, родимый мой... Дельце есть до
тебя небольшое.
     - А  я тебя и не признал как будто, Таисьюшка... Што больно ускорилась?
Лысан, цыц!.. Куфта... у, живорезы!..
     Старик  сам  отворил  ворота,  и  пошевни  въехали  на  большой, крытый
по-раскольничьи,  темный двор. Заимка Основы была выстроена вроде деревянной
крепости,  и  ворота  были всегда заперты, а собаки никому не давали проходу
даже   днем.   Широкая   пятистенная  изба  незаметно  переходила  в  другие
пристройки,  из  которых образовался крепкий деревянный четырехугольник. Тут
были  и конюшни, и амбары, и кладовые, и какие-то таинственные клетушки, как
во  всех  раскольничьих постройках. Вся эта хозяйственная городьба пряталась
под сплошною деревянною крышей.
     Завидев  незнакомую  женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в свою
переднюю  избу,  а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была как у
себя  дома.  Немного  погодя  пришел  сам  Основа  с фонарем в руке. Оглядев
гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
     - На  перепутье  завернули!  -  объясняла  Таисья уклончиво. - Мне бы с
тобой  словечком  перемолвиться,  Аника  Парфеныч. Вишь, такое дело доспело,
што  надо  в  Заболотье  проехать...  Как  теперь  болотами-то: поди, еще не
промерзли?
     - Чистое  не  промерзло,  а  ежели  с Самосадки в курени повернуть, так
можно его и объехать.
     - Слыхали, а бывать этою дорогой не доводилось.
     Аграфена  сидела  у  стола,  повернувшись к разговаривавшим спиной. Она
точно вся онемела.
     - Так  я  вот  что  тебе  скажу, родимый мой, - уже шепотом проговорила
Таисья  Основе,  - из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться
от  брательников...  Ночью  мы  будем  на  Самосадке,  а  к утру, к свету, я
должна,   значит,   воротиться  сюда,  чтобы  на  меня  никакой  заметки  от
брательников  не  вышло.  Так  ты  сейчас  же  этого  инока Кирилла вышли на
Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его...
     - Понимаем...
     - Только и всего. А с Самосадки уж как-нибудь...
     - И  это  понимаем,  Таисьюшка...  Тоже и у нас бывали рога в торгу. На
исправу везешь девушку?
     - Около того...
     - Ну,  твое  дело, а я этого Кирилла живою рукой подмахну. Своего парня
ужо пошлю на рыжке.
     - Уж послужи, Аника Парфеныч, сосчитаемся...
     Опять  распахнулись  ворота  заимки,  и пошевни Таисьи стрелой полетели
прямо  в  лес.  Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост
через  р.Березайку  и  попасть на большую дорогу в Самосадку. Пегашка стояла
без  дела  недели  две и теперь летела стрелой. Могутная была лошадка, точно
сколоченная,  и  не  кормя  делала  верст  по  сту. Во всякой дороге бывала.
Таисья   молчала,   изредка   посматривая   на  свою  спутницу,  которая  не
шевелилась, как мертвая.
     - Грунюшка,  уж ты жива ли? - спросила Таисья, когда пошевни покатились
по широкой самосадской дороге.
     - Жива, матушка...
     Голос Аграфены вдруг дрогнул, и она завсхлипывала.
     - О чем ты, милушка?
     - Матушка,  родимая,  не  поеду  я  с этим Кириллом... Своего страму не
оберешься,  а  про Кирилла-то што говорят: девушник он. Дорогой-то он в лесу
и невесть што со мной сделает...
     Закрыв лицо руками, Аграфена горько зарыдала.
     - Вот   вы  все  такие...  -  заворчала  Таисья.  -  Вы  гуляете,  а  я
расхлебывай  ваше-то горе. Да еще вы же и топорщитесь: "Не хочу с Кириллом".
Было  бы  из чего выбирать, милушка... Старца испугалась, а Макарки поганого
не  было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила... Неслыханное дело, чтобы
наши кержанки с мочеганами вязались...
     Долго  выговаривала  Таисья  несчастной  девушке,  пока та не перестала
плакать и не проговорила:
     - Матушка, как ты накажешь: вся твоя...
     - Так-то  лучше  будет, милушка! Нашими бабьими слезами реки бы прошли,
кабы им вера была...
     У  Таисьи  не  раз у самой закипали слезы, но она сдерживала свою бабью
жалость,  чтобы  еще  больше не "расхмелить" девку. Тогда она говорила с ней
суровым  тоном,  и  Аграфена  глотала  слезы,  инстинктивно подчиняясь чужой
воле.  Таисья  теперь  думала  о  том, как бы благополучно миновать куренную
повертку,  которая  выходила  на  самосадскую дорогу в половине, - попадутся
куренные,  как  раз узнают по пегашке и расскажут брательникам. Как на грех,
и   ночь  выяснела.  Снег  перестал  идти,  и  мороз  крепчал.  Дорога  была
скатертью,  и  Таисья  все  понукала  свою бойкую лошадку. Лес кругом дороги
вырублен,  и  видно  далеко  вперед. В одном месте Таисья совсем напугалась,
когда  завидела  впереди  несколько  возов.  Но,  к  счастью,  это  были  не
куренные,  а  порожняки транспортные, возившие на Самосадку железо, а оттуда
возвращавшиеся  с  рудой.  Транспортные в Ключевском заводе были все чужие и
мало  знали  Таисью.  Когда  проехали,  наконец,  повертку, Таисья вздохнула
свободнее:  половина  беды  избылась  сама  собой. Теперь пегашка бежала уже
своею  обыкновенною  рысью,  и  Таисья  скоро  забыла  о  ней. Аграфена тупо
смотрела  по  сторонам и совсем не узнавала дороги, на которой бывала только
летом:  и  лесу  точно меньше, и незнакомые объезды болотами, и знакомых гор
совсем не видать.
     Двадцать   верст   промелькнули   незаметно,  и  когда  пошевни  Таисьи
покатились  по  Самосадке,  в  избушках  еще  там  и сям мелькали огоньки, -
значит,  было  всего  около  девяти часов вечера. Пегашка сама подворотила к
груздевскому дому - дорога знакомая, а овса у Груздева не съесть.
     - Самого Самойла Евтихыча нету... - заявил караульщик.
     Это  было  на  руку  Таисье:  одним  глазом меньше, да и пошутить любил
Самойло  Евтихыч,  а  ей  теперь  совсем  не  до шуток. Дома оставалась одна
Анфиса  Егоровна,  которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо было в
груздевском доме летом, а зимой еще лучше: тепло, уютно, крепко.
     - Ты  нас в горницы не води, - предупредила Таисья хозяйку, - не велики
гости... Только обогреться завернули да обождать самую малость.
     Анфиса  Егоровна  привыкла к таким таинственным появлениям Таисьи и без
слова  провела  ее  в  светелку  наверх,  где  летом  привязана была Оленка.
Хозяйка  мельком  взглянула  на  Аграфену и, как Основа, сделала вид, что не
узнала ее.
     - Озябли  мы, родимая, - говорила Таисья, чтобы отвлечь внимание Анфисы
Егоровны. - Женское дело: скудельный сосуд...
     - Чайку разе напьетесь?..
     - Грешна,  родимая,  в дороге испиваю, да вот и товарка-то моя от стужи
слова вымолвить не может...
     - Так   я  уж  сюда  самоварчик-то,  Таисьюшка,  велю  принести...  Оно
способнее,  потому  как совсем на усторонье. Самойло-то Евтихыч еще третьева
дни угнал в Мурмос. Подряды у него там на постройку коломенок.
     Аграфену  оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз
и  уже  там  в  коротких  словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только
покачивала  в  такт  головой  и  жалостливо  приговаривала:  "Ах, какой грех
случился...  И  девка-то  какая,  а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с
первого  раза  узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем
заводам..."  Когда  речь  дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен
был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
     - А как же Енафа-то? - проговорила она.
     - Ихнее  дело,  матушка,  Анфиса  Егоровна,  -  кротко ответила Таисья,
опуская  глаза.  -  Не  нам  судить  ихние  скитские  дела...  Да и деваться
Аграфене  некуда,  а  там  все-таки  исправу  примет.  За  свой грех-то муку
получать...  И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело,
брательники  на меня накинутся, а второе - ущитить надо снох ихних. Как даве
принялись  их  полоскать  -  одна  страсть... Не знаю, застану их живыми аль
нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть...
     Когда   Таисья  принесла  самовар  в  светелку,  Аграфена  отрицательно
покачала головой.
     - Не буду я, матушка, чаи эти пить, не обычна, - прошептала она.
     - Ну,  милушка,  теперь  уж  твоя  часть  такая:  как  велят,  - строго
ответила  Таисья, поджимая губы, - она любила испить чайку. - Не умела своей
волей жить, так надо уметь слушаться.
     Аграфене  случалось  пить  чай  всего раза три, и она не понимала в нем
никакого  вкуса.  Но  теперь  приходилось  глотать  горячую  воду,  чтобы не
обидеть  Таисью.  Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась,
как  маков  цвет,  и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не девка, то
ли   не   писаная  красавица:  брови  дугой,  глаза  с  поволокой,  шея  как
выточенная,  грудь  лебяжья,  таких, кажется, и не бывало в скитах. У Таисьи
даже  захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу
Енафу.
     Не  успели  они  кончить  чай,  как  в ворота уже послышался осторожный
стук:  это  был  сам  смиренный  Кирилл...  Он даже не вошел в дом, чтобы не
терять  напрасно  времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах,
в  которых  сам  ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но
это  ничего  не  значило:  оставалось  сделать всего верст семьдесят. Таисья
сама  помогала  Аграфене  "оболокаться"  в  дорогу,  и  ее  руки тряслись от
волнения.  Девушка  покорно  делала все, что ей приказывали, - она опять вся
застыла.
     - Около  крещенья приеду тебя проведать, - шепнула Таисья, благословляя
ее на прощанье. - С богом, касатушка!
     Аграфена  плохо помнила, как она вышла из груздевского дома, как села в
сани  рядом  с  Кириллом  и  как  исчезла из глаз Самосадка. Таисья выбежала
провожать  ее  за  ворота  в  одном  сарафане  и стояла все время, пока сани
спускались  к  реке,  объехали караванную контору и по льду мелькнули черною
точкой  на  ту сторону, где уползала в лес змеей лесная глухая дорожка. Река
Каменка  покрывалась  льдом  раньше  бойкой  Березайки.  Сани уже скрылись в
лесу,  а  Таисья все стояла за воротами и не чувствовала леденившего холода,
пока сама Анфиса Егоровна не увела ее в горницы.
     - Что  ты  студишься,  Таисьюшка?  - усовещивала она ее. - Статочное ли
это дело тебе по морозу бегать!
     Таисья  взглянула  на  нее  непонимавшими глазами и горько разрыдалась.
Заплакала и Анфиса Егоровна, понимавшая горе своей гостьи.
     - К  самому  сердцу  пришлась она мне, горюшка, - плакала Таисья, качая
головой.  -  Точно вот она моя родная дочь... Все терпела, все скрывалась я,
Анфиса  Егоровна,  а  вот  теперь  прорвало...  Кабы  можно, так на себя бы,
кажется,  взяла  весь  Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл
зенки-то  свои  прятал:  у,  волк!  Съедят они там девку в скитах с своею-то
Енафой!..


IV

     Первое  чувство,  которое  охватило  Аграфену,  когда сани переехали на
другую  сторону  Каменки  и  быстро  скрылись  в лесу, походило на то, какое
испытывает  тонущий  человек.  Сиденье  у  саней  было  узкое,  так  что  на
поворотах,   чтобы   сохранить   равновесие,   инок   Кирилл  всем  корпусом
наваливался на Аграфену.
     - Сиди  крепче!  -  сердито  крикнул  он  в  одном  месте,  когда  сани
перепрыгнули через валежину и она чуть не вылетела.
     Лошадь  быстро  шла вперед своею машистою рысью и только прядала ушами,
когда  где-нибудь  около дороги попадал подозрительный пень. Чем дальше, тем
лес  становился гуще, и деревья поднимали свои мохнатые вершины выше и выше.
Это  был  настоящий  дремучий  ельник,  выстилавший горы на протяжении сотен
верст.  Здесь  и  снегу  выпало  больше,  и  под его тяжестью сильно гнулись
боковые  ветви,  протянувшиеся  мягкими  зелеными  лапами  к узкому просвету
дороги.  Мерцавшее  звездами  небо  мелькало  только разорванными клочьями и
полосками,  а  то  сани  катились  под  навесом  ветвей,  точно  по  темному
коридору.  Девушку  больше  всего  пугала  мертвая  тишина,  которая  стояла
кругом.  Ни звука, ни движения, точно все умерло. Смиренный инок Кирилл тоже
упорно  молчал  и  только  время от времени угнетенно вздыхал, точно его что
давило.  Что  у  него  было  на уме? Аграфена боялась на него взглянуть. Она
слыхала,  что  до  скитов  от Самосадки считают верст семьдесят, но эта мера
как-то  совсем  не  укладывалась в ее голове, потому что дальше Самосадки ей
не  случалось  бывать.  Она знала только одно, что ее завезут на край света,
откуда  не выберешься. Не ее первую увозят так-то в скиты на исправу, только
из  увезенных  туда  девушек  редко  кто  вернулся:  увезут - и точно в воду
канет.  Аграфена начала думать о себе, как о заживо похороненной, и страшная
тоска  давила  ее.  Что-то теперь делается со снохами? Что Таисья? Мастерица
хоть  и  бранила  ее,  но  Аграфена  чувствовала всегда, что она ее любит...
Добрая  она,  Таисья.  По  пути девушка вспомнила темную историю, как Таисью
тоже  возили  в  скиты  на исправу. Это было давно, лет тридцать назад, и на
Ключевском  про  Таисьин грех могли рассказать только старики. Сама Аграфена
знала  об  этом  из  пятого  в десятое, да и тому, что слыхала, мало верила.
Теперь  ей вдруг сделалось жаль Таисьи, и это невольное чувство заглушало ее
собственное  горе. Да и она сама, Аграфена, будет такою же мастерицей, когда
состарится,  а  пока  будет  проживать в скитах черничкой. Закрыв глаза, она
видела  уже  себя  в  темном,  полумонашеском  одеянии,  в  темном платке на
голове,   с  восковым  лицом  и  опущенными  долу  глазами...  Господи,  как
страшно!..
     - Ты  чего  это  ревешь?  - огрызнулся старец Кирилл, когда послышались
сдержанные  рыдания.  -  Выкинь  дурь  из головы... И в скитах люди живут не
хуже тебя.
     Аграфена  даже  вздрогнула:  она  не слыхала своих слез. Старец Кирилл,
чтобы  сорвать  злость,  несколько  раз ударил хлыстом ни в чем не повинного
рыжка.  Дорога  повернула  на  полдень  и начала забирать все круче и круче,
минуя  большие  горы,  которые теснили ее все сильнее с каждым шагом вперед.
Прежнего  дремучего  леса  уже не было. Он заметно редел, особенно по горам,
где  деревья  с  полуночной  стороны  были  совсем голые - ветер студеный их
донимал.  Холодно  Аграфене,  -  холодно не от холода, а от того, что боится
она  пошевельнуться и все тело отерпло от сиденья. И мысли совсем путаются в
голове,  а  дремота так и подмывает; взяла да легла бы прямо в снег и уснула
тут  на веки вечные. Горе истомило ее... Бегут сани, стучит конское копыто о
мерзлую  землю,  мелькают  по  сторонам  хмурые  деревья,  и слышит Аграфена
ласковый  старушечий  голос,  который  так любовно наговаривает над самым ее
ухом:  "Петушок,  петушок,  золотой  гребешок,  маслена  головушка,  шелкова
бородушка,  выгляни  в окошечко..." Это баушка Степанида сказку рассказывает
ребятам,  а  сама  Аграфена  совсем  еще  маленькая  девчонка.  Сонно жужжи