ты  давно  из  службы  выворотился,  Артем? - спрашивал старик для
разговора.
     - Да  уж  этак  примерно  второй год пошел, родитель, - вежливо отвечал
солдат,  вытягиваясь  в  струнку.  -  Этак по осени, значит, я на Ключевском
очутился...
     - Так,  так...  - рассеянно соглашался Тит, оглядывая избу. - А теперь,
значит, этово-тово, при брате состоишь?
     - Это  вы касательно Макара, родитель? Нет, это вы напрасно, потому как
у  брата  Макара,  напримерно,  своя  часть, а у меня своя... Ничего, живем,
ногой за ногу не задеваем.
     - Робишь где-нибудь?
     - Так  вообче...  своим  средствием  пока,  а  что  касаемо предбудущих
времен, так имеем свою осторожность.
     Фрол  смотрел  на  брата, как на чужого человека, а вытянувшийся за два
года  Пашка  совсем  не  узнавал  его. Да и солдат был одет так чисто, а они
приехали  в  лаптях,  в  рубахах  из домашней пестрядины и вообще мужланами.
Сноха  Агафья  тоже  смущалась  за  свой деревенский синий "дубас" и простую
холщовую  рубашку,  в  каких  на  Ключевском  ходили  только  самые  древние
старухи.  Заводское  щегольство  больно  отозвалось  на  душе  Агафьи, и она
потихоньку  заплакала.  Половину  века унесла эта проклятущая орда... Теперь
на улицу стыдно будет глаза показать, - свои заводские проходу не дадут.
     Как  человек  бывалый,  солдат  спросил  только  про  дорогу,  давно ли
выехали,  благополучно  ли  доследовали, а об орде ни гугу. Пусть старик сам
заговорит, а то еще не во-время спросишь.
     - Да  ведь  они,  гли,  совсем  наехали, - шепнула ему Домнушка на ухо,
соображая свои бабьи дела.
     - Не наше дело, - цыкнул на нее Артем.
     Никаких  разговоров по первоначалу не было, как не было их потом, когда
на  другой  день  приехал  с пожара Макар. Старик отмалчивался, а сыновья не
спрашивали.  Зато  Домнушка  в  первую  же  ночь  через  Агафью  вызнала всю
подноготную:  совсем  "выворотились"  из  орды,  а по осени выедет и большак
Федор  с  женой.  Неловко  было  выезжать всем зараз, тоже совестно супротив
других,  которым  не  на  что  было  пошевельнуться:  уехали вместе, а назад
повернули первыми Горбатые.
     - Погибель,  а не житье в этой самой орде, - рассказывала Домнушка мужу
и   Макару.   -   Старики-то,   слышь,  укрепились,  а  молодяжник  да  бабы
взбунтовались...  В  голос,  сказывают, ревели. Самое гиблое место эта орда,
особливо  для  баб,  -  ну,  бабы  наши  подняли бунт. Как огляделись, так и
зачали  донимать  мужиков...  Мужики  их бить, а бабы все свое толмят, ну, и
достигли-таки мужиков.
     - Обнаковенно,  все  через  вас,  через  баб, - глубокомысленно заметил
солдат.   -  А  все-таки  как  же  родителя-то  обернули,  не  таковский  он
человек...
     - И  не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало
ему  в орде, родителю-то, - ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать.
Агафью-то  он  любит,  а  Агафья  ему: "Батюшко, вот скоро женить Пашку надо
будет,  а  какие  здесь  в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в
татар,  а  то  ли  дело  наши  девки на Ключевском?" Побил, слышь, ее за эти
слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
     Возвращение  Горбатых  подняло на ноги оба мочеганских конца. У каждого
был  кто-нибудь свой в орде, и поэтому все хотели узнать, что и как. А между
тем  старый  Тит  никуда  глаз  не  показывал. Свои сказывали его больным, -
разбило  старика с дороги. Самые любопытные по вечерам нарочно проходили под
окнами  горбатовского  двора  и  ничего  не могли заметить. Бабенки побойчее
завертывали  с  разным  бездельем  то к Домнушке, то к Татьяне и все-таки не
видали  Тита;  старик  действительно лежал на печке и только вздыхал. Первый
выход  он  сделал  в  воскресенье  к заутрене. Народ уже ждал его и встретил
глухим  ропотом.  Усердно  молился  старый Тит, и все видели, как он плакал.
После  заутрени  вышел о.Сергей и долго беседовал с ним. Из пятого в десятое
слышали  эту  беседу  только  самые  почтенные  старики  и  разные старушки,
которые  между  заутреней  и  обедней  обыкновенно осаждали о.Сергея разными
просьбами  и  просто  разговорами.  Священник  любил  подолгу разговаривать,
особенно  со старушками, так что последние души в нем не чаяли. Из разговора
с  о.Сергеем  старики  только  и слышали, как Тит рассказывал о смерти своей
старухи, а о.Сергей утешал его.
     После  обедни за Титом из церкви вышла целая толпа, остановившая его на
базаре.
     - Эй,  Тит,  расскажи-ко,  как  ты  из орды убег! - крикнул неизвестный
голос в толпе. - Разорил до ста семей, засадил их в орде, а сам убег...
     Старик  даже  головы  не повернул на дерзкий вызов и хотел уйти, но его
не  пустили.  Толпа все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие
Тита.   Они  видели,  что  дело  принимает  скверный  оборот,  и  потихоньку
проталкивались  к  волости,  которая стояла на горке сейчас за базаром. Дело
праздничное,  народ  подгуляет, долго ли до греха, а на Тита так и напирали,
особенно молодые.
     - Богатым  везде  житье!  -  кричало  уже  несколько голосов. - А зачем
других было зорить?
     - Да  я...  ах,  боже  мой, этово-тово!.. - бормотал Тит, не зная, кому
отвечать.  -  Неужели же я себе-то ворог? Ну, этово-тово, ошибочка маленькая
вышла... неустойка... А вы чего горло-то дерете, дайте слово сказать.
     - И то, ребята, не приставайте, - заступились за Тита старики.
     - Ладно,  знаем мы его разговоры!.. Небось сам убег, а других засадил в
орде своей.
     Напирали  особенно  хохлы, а туляки сдержанно молчали, хотя должно было
быть   как  раз  наоборот,  потому  что  большинство  переселенцев  было  из
Туляцкого конца.
     Под  прикрытием  стариков  Тит  был,  наконец, доставлен в волость, где
кстати случился налицо и сам старшина, старик Основа.
     - Ну что, дедушка, скажешь? - спросил Основа.
     От  волнения  Тит в первую минуту не мог сказать слова, а только тяжело
дышал.  Его худенькое старческое лицо было покрыто потом, а маленькие глазки
глядели  с усталою покорностью. Народ набился в волость, но, к счастью Тита,
большинство здесь составляли кержаки.
     - А  ничего  не  скажу, этово-тово... - проговорил Тит, продышавшись, и
отмахнулся рукой, точно отгонял невидимых комаров.
     - Совсем   приехал   или  на  побывку?  -  спрашивал  Основа,  степенно
разглаживая свою седую голову.
     - А,  видно,  совсем...  Сила не взяла, этово-тово, - бормотал виновато
Тит.  - Своя неустойка вышла... Старики и старухи хвалят житье, а молодяжник
забунтовал...   Главная   причина  в  молодяжнике...  Набаловался  народ  на
фабрике,  этово-тово. Бабам ситцу подавай, а другие бабы чаю требовают... По
крестьянству  бабе много работы, вот снохи и подняли смуту. Правильная жисть
им  не  по  нутру,  потому  как  крестьянская  баба  настоящий  воз везет, а
заводская  баба  набалованная...  Вся неустойка от молодых снох, этово-тово.
Они и мужиков подбивали. Способу с емя не стало, с бабами...
     - Это  ты  правильно, дедушка, - поддерживал его Основа. - Слышите, что
старик-то говорит?
     Все  молчали  и  только  переминались  с  ноги на ногу. Дерзкие на язык
хохлы  не  смели  в  волости напирать на Тита, как на базаре, и только глухо
ворчали.
     - Что же ты теперь думаешь делать, дедушка? - спрашивал Основа.
     - А  не  знаю...  Старуху  похоронил,  а  снохи от рук отбиваются - ну,
этово-тово, и выворотился.
     - А другие как: тоже воротятся?
     - Надо  полагать,  что  так...  На  заводе-то одни мужики робят, а бабы
шишляются  только  по-домашнему,  а  в крестьянах баба-то наравне с мужиком:
она  и  дома,  и  в  поле,  и за робятами, и за скотиной, и она же всю семью
обряжает.  Наварлыжились  наши  заводские  бабы к легкому житью, ну, им и не
стало ходу. Вся причина в бабах...
     Волостное  правление помещалось всего в двух комнатах, и от набившегося
народа  сделалось  душно.  В  окружавшей  волость  толпе  пронесся слух, что
ходока  Тита  судят  волостным  судом.  Народ  бросился  к  окнам, так что в
волости  сделалось  совсем  темно.  Основа  понял неловкое положение старика
Горбатого  и  пригласил  его  сесть к столу и расспрашивал его обо всем, как
хороший  знакомый...  Этот  маневр  успокаивающим  образом  подействовал  на
толпу,  и  она  мало-помалу  поредела. Одни ушли на базар, другие под гору к
Рачителихе, третьи домой.
     - Ну,  а  ты  как  жить-то  думаешь?  -  спрашивал  Основа. - Хозяйство
позорил, снова начинать придется... Углепоставщиком сколько лет был?
     - Да  лет  с  двадцать  уголь  жег,  это  точно... Теперь вот ни к чему
приехал.  Макар,  этово-тово,  в  большаках  остался  и  выход заплатил, ну,
теперь  уж  от  ево вся причина... Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не
знаю сам, этово-тово.
     Тит  тяжело замолчал, а потом вдруг точно просветлел, поднял голову и с
уверенностью проговорил:
     - А  бог-то  на  што?  Я  на правильную жисть добрых людей наводил, нет
моего  ответу...  На  легкое  житье  польстились  бабенки,  ну, им же и хуже
будет. Это уж верно, этово-тово.
     - Не  поглянулся, видно, свой-то хлеб? - пошутил Основа и, когда другие
засмеялись,  сердито  добавил: - А вы чему обрадовались? Правильно старик-то
говорит...  Право,  галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на
заимку,  покалякаем  от  свободности, а будут к тебе приставать - ущитим как
ни на есть. Народ неправильный, это ты верно говоришь.
     От  этих приветливых слов старый Тит даже заплакал. Очень уж тяжело ему
было сегодня.
     Из  волости  Тит  пошел  домой.  По дороге его так и тянуло завернуть к
Рачителихе,  чтобы  повидаться с своими, но в кабаке уж очень много набилось
народу.  Пожалуй,  еще  какого-нибудь  дурна не вышло бы, как говорил старый
Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака, в открытую дверь кто-то крикнул:
     - Эй, свой хлеб, куда пошел?
     Тит  остановился,  горько  усмехнулся  и,  сгорбившись, побрел к своему
Туляцкому  концу.  Тяжело ему было идти к собственному двору. Сыновья хоть и
не  гнали,  а  оба  молчали.  Особенно  не понравился Титу солдат Артем, как
хитрый  человек, из которого правды топором не вырубишь. Макар был и на язык
дерзок,  а все-таки с ним Тит чувствовал себя легче. Идти мимо пустовавших в
Туляцком  конце  изб  переселенцев  для  старика  был  нож острый, но другой
дороги   не  существовало.  Как  на  грех  навстречу  Титу  попался  Полуэхт
Самоварник.  Он  шел  навеселе,  перекинув  халат  через левую руку. Завидев
Тита, Самоварник еще издали снял шляпу, остановился и заговорил:
     - Старику сорок одно с кисточкой...
     - Здравствуй, - сухо поздоровался Тит.
     - А  я  теперь  в туляки к вам записался, - болтал Самоварник. - Заходи
ко мне в избу... Раздавим четвертушку с вином.
     - Ужо  в  другой  раз как-нибудь, - отнекивался Тит. - Не до водки мне,
Полуэхт Меркулыч.
     - Здоровенько  ли  поживаешь?  А  мы  тут  без тебя во как живем, в два
кваса: один как вода, а другой пожиже воды.
     Тит  едва  отвязался  от подгулявшего дозорного и вернулся домой темнее
ночи.  Всего  места оставалась печь, на которой старик чувствовал себя почти
дома.


IV

     Когда  старая  Ганна  Ковалиха  узнала  о  возвращении  разбитой  семьи
Горбатых,   она  ужасно  всполошилась.  Грозный  призрак  жениха-туляка  для
Федорки  опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою "крашанку", как
мертвую.  Пока  еще,  конечно,  ничего  не  было,  и  сват  Тит  еще носу не
показывал  в  хату  к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно - сваты
где-нибудь встретятся и еще раз пропьют Федорку.
     - У,  пранцеватый,  размордовал  Туляцкий  конец,  -  ворчала Ганна про
свата Тита, - а теперь и до нас доберется... Оце лихо почиплялось!
     Федорка  за  эти  годы  совсем  выровнялась  и  почти  "заневестилась".
"Ласые"   темные  глаза  уже  подманивали  парубков.  Гладкая  вообще  девка
выросла,  и  нашлось бы женихов, кроме Пашки Горбатого. Старый Коваль упорно
молчал,   и   Ганна   теперь  преследовала  его  с  особенным  ожесточением,
предчувствуя  беду.  Конечно,  сейчас Титу совестно глаза показать на мир, а
вот  будет  страда,  и  сваты  непременно  снюхаются.  Ковалиха боялась этой
страды до смерти.
     Действительно,  вплоть до страды Тит Горбатый, кроме церкви, решительно
никуда  не  показывался. Макар обыкновенно был в лесу, солдат Артем ходил по
гостям  или  сидел  на  базаре,  в волости и в кабаке, так что с домашностью
раньше  управлялись  одни  бабы.  Но  теперь  старый  Тит опять наложил свою
железную  руку  на  все  хозяйство,  хотя  уж прежней силы у него и не было:
взять  подряд  на  куренную  работу было не с чем - и вся снасть позорена, и
своей  живой силы не хватило бы. Вообще старик заметно опустился и безмолвно
подчинился  Макару  и  Артему.  Сыновья хотя ни в чем не перечили отцу, но и
воли  особенной  не давали. Это была глухая подземная борьба, для которой не
требовалось  слов,  а  между  тем  старый  Тит  переживал  ужасное состояние
"лишнего  человека".  Каждый  кусок  хлеба  вставал  у  него  поперек горла.
Положение  выведенных из орды сыновей Фрола и Пашки было не лучше. Пока Фрол
пристроился  в  подсыпки на домну, где прежде работал большак Федор, а Пашка
оставался без дела.
     - Вон  Илюшка как торгует на базаре, - несколько раз со вздохом говорил
Пашка,  -  плисовые  шаровары  на  ем,  суконную  фуражку  завел... Тоже вот
Тараско,  брат  Окулка, сказывают, на Мурмосе у Груздева в мальчиках служит.
Тишка-казачок,  который  раньше  у  Петра  Елисеича  был, тоже торгует... До
Илюшки им далеко, а все-таки...
     Пашка,  Илюшка  и Тишка-казачок были погодки и раньше дружили, а теперь
Пашка   являлся   пред  ними  уже  смешным  мужиком-челдоном.  За  два  года
крестьянства  в  орде  Пашка изменился на крестьянскую руку, и его поднимали
на  смех  свои  же  девки-тулянки, когда он начинал говорить "по-челдонски".
Любимец  старика  Тита  начинал  испытывать  к  отцу глухую ненависть, как и
сноха  Агафья,  подурневшая и состарившаяся от "своего хлеба". Вообще кругом
вырастали  неприятности,  и  старый Тит только вздыхал. Не раз он думал, что
уж  лучше  ему  было  бы  помереть  в  орде, - по крайней мере похоронили бы
"рядышком" с Палагеей.
     Старый  Тит  вздохнул  свободнее, когда наступила, наконец, страда и он
мог  выехать  со всею семьей на покос. Весело закурились покосные огоньки на
Сойге,  но  и  здесь  неприятности  не оставляли Тита. На деяновском покосе,
лучшем   из  всех,  теперь  страдовал  кержак  Никитич.  "Хозяйка"  Никитича
закашляла,  как  он говорил про свою доменную печь, и ее весной "выдули" для
необходимых  поправок.  Таким  образом,  Никитич освободился на всю страду и
вывел  на  свой  покос доменных летухов, свою сестру Таисью и, конечно, дочь
Оленку,  с  которой вообще не расставался. Урвался даже Тишка-казачок и тоже
болтался  на  покосе.  Кержаки  работали  дружно, любо-дорого смотреть, а по
вечерам  у  Никитича весело заливались старинные кержацкие песни. Оленка уже
была  по  пятнадцатому году, и ее голос резко выделялся высокими переливами,
-  хохлушки  и тулянки пели контральтовыми голосами, а кержанки сопрано. Сам
Никитич  всегда  был  рад  случаю  погулять и, смастерив из бересты волынку,
подтягивал  Оленке. Это кержацкое веселье было нож вострый тулякам, особенно
Титу  Горбатому, которому кержак Никитич сел, как бельмо на глазу. Да и Деян
Поперешный не удержался и попрекнул Тита своим проданным покосом.
     - Твоя  работа,  старый  черт!  - обругал Деян старика Горбатого, тыкая
пальцем  на  покос  Никитича.  -  Ишь  как  песни наигрывают кержаки на моем
покосе.
     - Сам  продавал,  никто не неволил, - оправдывался хмуро Тит. - Свой ум
где был?
     - А  все  от  тебя,  Тит...  Теперь вот рендую покос у Мавры, значит, у
Окулкиной  матери.  Самой-то  ей,  значит,  не управиться, Окулко в остроге,
Наташка  не  к  шубе рукав - загуляла девка, а сынишка меньшой в мальчиках у
Самойла  Евтихыча.  Достиг  ты  меня, Тит, вот как достиг... Какой я человек
без покосу-то?..
     - А  такой...  Дурашлив  уродился,  значит,  а  моей причины тут нет, -
огрызался  Тит, выведенный из терпения. - Руки бы вам отрубить, лежебокам...
Нашли  виноватого!..  Вон  у  Морока  покос по людям гуляет, его бы взял. Из
пятой копны сдает Морок покос-то, шальная голова, этово-тово...
     - Это  мы  и  без тебя знаем, дедушка. А все-таки достиг ты нас всех, -
ох,  как  еще  достиг-то!..  Сказывают,  и  другие  прочие  из орды-то твоей
выворотятся по осени.
     Единственный  человек,  который не корил и не попрекал Тита, был Филипп
Чеботарев,  страдовавший  со  своими девками. Он частенько завертывал к Титу
покалякать,  и  старики  отдыхали  вместе.  Положение  Филиппа  ухудшалось с
каждым  годом: он оставался единственным работником-мужиком в семье и совсем
"изробился".  Пора  было и отдохнуть, а замениться некем. Еще в страду девки
за  людей  шли,  все  же  подмога,  а  в  остальное  время все-то они вместе
расколотого  гроша  не стоили и едва себе на одежду заробливали. Безвыходное
положение  чеботаревской  семьи  являлось лучшим утешением для старого Тита:
трудно  ему  сейчас,  а  все-таки  два  сына  под рукой, и мало-помалу семья
справится  и  войдет  в  силу.  Если  старшие сыны в отдел уйдут, так с него
будет  и  этих  двоих,  все-таки  лучше,  чем у Филиппа. Жена Филиппа, худая
Дарья,  и  на  человека  не  походила. А солдатка Аннушка совсем замоталась:
зимой  им  ворота  дегтем  вымазали,  а  потом  повадились  ходить кержаки с
фабрики  в  гости.  Одна  худая слава чего стоит, а тут еще полон дом девок.
Всем  им  загородила  дорогу  беспутная  Аннушка.  Про Феклисту тоже неладно
начинают  поговаривать,  хоть в глазах девка и смирная - воды не замутит. Да
и  взыскивать  не  с кого: попала на фабрику - все одно пропала. Еще ни одна
поденщица  не  вышла  замуж,  как  стоит  эта  проклятая фабрика. Все сердце
изболелось  у Дарьи, глядючи на своих девок, да и муж-старик захирел совсем.
Очень  уж  он  добрый  да жальливый до всех: в семье худого слова от него не
слыхивали.  Жаловаться  другим  Филипп тоже не любил и нес свою тяжелую долю
скрепя  сердце.  В  страду  Аннушка завела шашни с кержаками, работавшими на
покосе  у  Никитича,  и  только  срамила  всю  семью. Приметила Дарья, что и
Феклиста  тоже  не  совсем  чиста,  -  пока  на  фабрике робила, так грех на
стороне  оставался,  а тут каждая малость наверх плыла. Летухи Никитича хоть
в  балаган  к Филиппу не лезли, а кругом да около похаживали. Горько плакала
Дарья,  когда  на  покосе Никитича кержаки "играли" свои старинные кержацкие
песни.
     На  беду,  в  покос,  когда подваливали траву, подъехал Морок. Зачем он
шатался  - Дарья и ума не могла приложить. Приехал этот Морок, остановился у
них  и  целых  три  дня работал, как настоящий мужик. Один он подвалил копен
пятьдесят  и  заменил  недомогавшего  Филиппа.  Все-таки  мужик,  хоть  и не
настоящий.  Сначала  Дарья  подумала,  что  Морок  для  Аннушки  приехал,  и
нехорошо  подумала  про  него,  но  это  оказалось  неверным:  Морок чуть не
поколотил  Аннушку, так, за здорово живешь, да и Аннушка грызлась с ним, как
хорошая  цепная собака. Чудной человек этот Морок: работает, ни с кем ничего
не говорит, а потом вдруг свернулся, сел на свою сивую кобылу и был таков.
     - Это  он  к  тебе  приезжал!  -  накинулась  Дарья  на  младшую  дочь,
Феклисту.  -  Все  я  вижу...  Мало  вам с Аннушкой фабрики, так вы в глазах
страмите отца с матерью.
     - Мамынька,  вот  те  Христос, ничего не знаю! - отпиралась Феклиста. -
Ничего  не  знаю,  чего  ему,  омморошному,  надо от меня... Он и на фабрику
ходит:  сядет  на  свалку дров и глядит на меня, как я дрова ношу. Я уж и то
жаловалась  на  него уставщику Корниле... Корнило-то раза три выгонял Морока
с фабрики.
     - Ладно,  бесстыжие  глаза, разговаривай!.. Всем-то вам на фабрике одн