а стул и села около кровати.
     - И  папа  и  я  -  все  так  вчера  испугались,  - заговорила Нюрочка,
подбирая слова. - Лошадь могла вас убить...
     Вася  молчал  и  упорно  смотрел  на  Нюрочку,  точно  стараясь  что-то
припомнить. Этот взгляд ее смутил, и она замолчала.
     - Анна  Петровна,  -  проговорил  он вполголоса, оглядываясь на спавшую
Таисью. - Вы... вы меня презираете...
     - Я? Я, право, не знаю...
     - Нет,  я  знаю,  что  презираете...  и  другие  тоже.  Да и сам я себя
презираю...  Вот  лежу  и  думаю, какой я скверный человек, Анна Петровна...
Ведь и я тоже понимаю.
     - Сейчас  об  этом  не  следует  думать, - серьезно ответила Нюрочка. -
Волнение  повредит... Вы еще так молоды, вся жизнь впереди, и только явилось
бы  желание  исправиться!  Сознание  - уже половина исправления, как говорит
папа.
     - Петр  Елисеич  меня презирает, - уныло заметил Вася. - Уж я знаю, что
презирает.
     - Папа добрый.
     Нюрочка  припомнила,  как  вчера  отец сказал за обедом: "Какой молодец
этот  Вася...", и внимательно посмотрела на больного. Действительно, молодец
и  какой  сильный  да  красивый.  Особенно хороша была эта кудрявая голова с
темными  глазами и решительный, вызывающий склад рта. Теперешнее беспомощное
состояние  еще  больше  оттеняло  молодую  силу. У Нюрочки явилось страстное
желание  чем-нибудь  облегчить  положение  больного,  помочь  ему  и  просто
утешить,  вроде  того  как  нянчатся  с  маленькими  детьми.  Притом  он сам
сознает,  что  необходимо  исправиться  и  жить  иначе. Ведь она то же самое
думала,  что он ей сказал. Нюрочке вдруг сделалось весело, и она проговорила
совсем просто, по-детски:
     - А помните, как мы по крышам лазили?
     Она   даже   засмеялась,   весело  блеснув  глазами.  Вася  вздохнул  и
благодарно  взглянул на нее. Она припомнила все, до мельчайших подробностей,
и опять весело смеялась. Какая она тогда была глупая, а он обижал ее.
     - Я  ужасно  боялась вас тогда, - болтала Нюрочка уж совсем беззаботно.
- Да и вообще все мальчишки ужасные драчуны... и все злые... да...
     - А  помните,  как  вы приезжали с Петром Елисеичем к нам в Мурмос? - в
свою очередь вспоминал Вася. - Еще я вам тогда показывал памятник...
     - Пильщика?
     Нюрочка  чуть не расхохоталась, но Вася сдвинул брови и показал глазами
на  Таисью.  Пусть  ее спит, святая душа на костылях. Нюрочка почувствовала,
что  Вася  именно  так и подумал, как называл Таисью развеселившийся Самойло
Евтихыч.  Ей теперь ужасно захотелось рассказать про Голиковского, какой это
смешной человек, но Таисья пошевелилась, и Нюрочка вспорхнула, как птичка.
     - Ты это с кем здесь шушукался? - спрашивала Таисья, продирая глаза.
     - Я?..  У  меня,  должно  быть,  бред... - сонно отвечал Вася, закрывая
глаза в блаженной истоме.
     Таисья   подозрительно   посмотрела  на  него,  подозрительно  покачала
головой  и  даже  понюхала  воздух,  а  потом принялась зевать, креститься и
творить молитву, отгоняя "наваждение".
     Утром  же  приехал  из Мурмоса посланный Голиковским доктор, совсем еще
молодой  человек,  недавно кончивший курс. Это был среднего роста господин с
пушистою  бородкой  и  добрыми  серыми  глазами. Держался он крайне просто и
ходил  в  плисовой  поддевке,  благо  на  заводах  можно  было  держать себя
по-домашнему.  И  фамилия  у него тоже была простая: Ковылин, Иван Петрович.
Он  осмотрел  руку  и  сделал  гипсовую  повязку переломленной ноги, а потом
сейчас  же  и  уехал:  в Мурмосе ждали свои больные. Через две недели доктор
обещал  навестить  больного.  Всего  же лежать в постели Васе назначено было
ровно шесть недель.
     - Вот тебе, Васенька, и великий пост, - пошутила Таисья.
     Для  Васи  эти  шесть  недель  были тяжелым испытанием, но он покорился
своей  участи  с  удивившим  Таисью  спокойствием и только попросил почитать
какую-нибудь книгу.
     - Небойсь  гражданской  печати  захотел? - корила Таисья. - Так и есть.
Нет, чтобы псалтырь читать.
     Самойло  Евтихыч приехал проведать сына только через неделю и отнесся к
этому  несчастию  довольно  безучастно:  у  него  своих забот было по горло.
Полное  разорение  сидело  на  носу,  и  дела  шли  хуже день ото дня. Петра
Елисеича  неприятно  поразило  такое отношение старого приятеля к сыну, и он
однажды вечером за чаем сказал Нюрочке:
     - Нюрочка,  ты  взяла бы какую-нибудь книжку и почитала вслух больному,
а  то  ведь  можно  с  ума сойти от этого дурацкого лежанья... Конечно, тебе
одной ходить в сарайную неудобно, а будешь читать, когда там Таисья бывает.
     Желание  отца  было  приведено  в  исполнение  в  тот  же день. Нюрочка
потащила  в  сарайную  целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей
обязанности  чтицы.  Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно
слушали  Таисья  и  Сидор  Карпыч.  Выбор статей был самый разнообразный, но
Васе  больше  всего  нравились  повести  и романы из русской жизни. В каждой
героине  он  видел  Нюрочку  и в каждом герое себя, а пока только не спускал
глаз с своей сиделки.


VIII

     В  жизни  Ключевского  завода  происходили  те внутренние перевороты, о
которых  можно  было  только  догадываться. Прежде население подводилось под
один  общий  уровень,  из которого выделялись редкие семьи, как Горбатые или
брательники  Гущины.  Богатство  замечалось  в  рабочей силе и крепком строе
семьи.  Отдельные  лица не имели значения, за самыми редкими исключениями. С
"волей"   влилась   широкая   струя   новых  условий,  и  сейчас  же  начали
складываться  новые бытовые формы и выступали новые люди, быстро входившие в
силу.  Глухо  говорили  о  нараставшем  богатстве таких выходцев, как солдат
Артем  или  Дунька  Рачителиха.  Конечно,  в  том  и  другом случае источник
богатства  являлся  крайне  сомнительным,  но  важно было то, что новые люди
сумели  воспользоваться  богатством  уже  по-новому. Из зеленого солдатского
сундука  вырос настоящий магазин, в котором можно было найти решительно все,
чего  только  могли  пожелать  ключевляне.  Дунька Рачителиха тоже полезла в
гору,  хотя  и  не  так  явно.  Она  прибрала Груздева в свои руки и мечтала
только  о  том, чтобы развязаться с кабаком, где ей, пожалуй, уж не под силу
было  управляться.  Если  бы  не  пьяница-муж,  она давно бы жила пан-паном.
Рачитель  был  в загоне, и Дунька, в случае его провинностей, тузила его чем
попадя,  как  раньше  тузил  он ее, - роли переменились. Забрал силу также и
старик  Основа,  открывший  свою  лавку  в  Кержацком  конце  и в Пеньковке.
Поговаривали,  что  есть  деньжонки  у Макара Горбатого, у доменного мастера
Никитича,  у  Ковалей, у мастерицы Таисьи, у бывшего груздевского обережного
Матюшки  Гущина,  который  с Самосадки переселился в Кержацкий конец. Но все
они  еще  не  решались  показать свои карты и жили по-старому - ни шатко, ни
валко, ни на сторону.
     Рачителиха  мечтала открыть лавку в Туляцком конце и даже выбрала место
под  нее,  именно  -  избенку пропойцы Морока, стоявшую как раз на росстани,
между   обоими  мочеганскими  концами.  Несколько  раз  Рачителиха  стороной
заводила речь с Мороком на эту тему, но Морок только ругался.
     - На  што  тебе  изба,  непутевому?  - убеждала Рачителиха. - Все равно
живешь где день, где ночь...
     - Ишь,  гладкая, тоже и придумала! - ворчал Морок. - Какой же мужик без
избы?.. У меня хозяйство...
     - Пастуший хлыст?
     - А  лошадь?  Нет,  брат,  отваливай  в  палевом,  приходи в голубом...
Вызолоти меня, а я избы не уступлю.
     - Дурак  ты,  Морок,  коли своего счастья не хочешь чувствовать: может,
деньги бы дали за избу-то...
     - Все  одно  пропью,  а  куды  лошадь  денется? Не с деньгами жить, а с
добрыми людьми.
     Много  было  перемен в Ключевском заводе, и только один Морок оставался
прежним  Мороком:  так  же  лето  он  ходил  в  конных  пастухах, а всю зиму
околачивался  в  кабаке, и так же его били время от времени за разные мелкие
кражи.   Попрежнему  воевал  он  с  своим  соседом  Полуэхтом  Самоварником.
Впрочем,  сейчас  ненависть  Морока  расчленялась:  он  преследовал по пятам
соседа  Артема,  куда бы тот ни показался. Крепок был солдат, но и тот делал
уже  несколько попыток умиротворить Морока, именно - давал ему денег в долг,
поил  водкой  и т.д. Успехи солдата просто отравляли существование Морока, и
он  измышлял  каверзу  за каверзой. Придет прямо в магазин к Артему и начнет
приставать к Домнушке.
     - Вашему  степенству сорок одно с кисточкой... Нет ли у вас подходящего
товару: полфунта комариного сала да фунт тараканьего мозгу?
     У  магазина  собиралась  кучка  любопытных,  жаждавшая  посмотреть, как
Морок "травит" Домнушку.
     Но   наступил   тяжелый   день  и  для  Морока,  когда  он  должен  был
расплатиться   за  свои  художества.  Уже  несколько  лет  Морок  выслеживал
Феклисту,  дочь Филиппа Чеботарева. Приходил он и на фабрику посмотреть, как
Феклиста  работает  у дровосушных печей, и на покос к Чеботаревым являлся, и
вообще   проходу   не   давал   девке.  Это  было  чувство  глубокой  любви,
выражавшейся  иногда  в крайне экстравагантных формах. На покосе Морок косил
за  Феклисту,  на фабрике ругал ее нехорошими словами, а встречаясь с ней на
улице,  переходил на другую сторону. Вообще при людях обходился с ней крайне
дерзко,  а  с  глазу на глаз робел и смущался. Это давало постоянный повод к
откровенным   шуточкам   и   насмешкам,  особенно  в  праздники  на  базаре.
Выведенный  из терпения, Морок дрался с обидчиками и раз на базаре ни с того
ни  с сего отколотил Феклисту. Но, к общему удивлению, вышло так, что в одно
прекрасное  утро  Феклиста  очутилась в избе у Морока. Это возмутило всех до
последней   степени...  Солдат  Артем  и  дозорный  Полуэхт  воспользовались
слабостью  Морока  и  подняли  на ноги весь Туляцкий конец. Первым делом они
обратились  к  старику  Чеботареву  и  принялись  его расспрашивать: мало ли
девки  балуются,  да  не  на  виду  у  всех,  а тут в глазах у всех Феклиста
поселилась  у  Морока.  Срам  на  весь  завод,  да  и  другим девкам большой
соблазн.  Одним  словом,  дело  загорелось,  и  в одно прекрасное утро перед
избушкой Морока собралась целая куча народа.
     - Эй  ты, заворуй, выходи, - кричал Полуэхт Самоварник, выступая храбро
вперед.  - Вот он, Филипп-то, сам пришел за дочерью... Отдавай с добра, коли
не хочешь отведать горячих в волости.
     В избушке никто не откликался.
     - Что  с  ним  разговаривать,  с иродом! - кричал солдат Артем. - Вали,
ребята, ломай дверь...
     Началась  настоящая  атака  избы  Морока.  Двери оказались запертыми, и
камни  полетели прямо в окна. В ответ из избушки полетели поленья, кирпичи и
доски:  Морок  разломал  печь  и защищался отчаянно... Феклиста забралась на
полати  и  лежала  там  ни  жива  ни мертва. Зачем она пришла жить к Мороку,
трудно  сказать. Любить его она не любила, а сдалась на ласковое слово: один
Морок  пожалел  ее беззащитную девичью голову. Так в первый день ничего и не
могли  поделать  с Мороком, - он отсиделся в избушке, как еж в норе. Раньше,
когда   приходили   брать   его  за  какое-нибудь  воровство,  он  покорялся
беспрекословно  и  сам  шел в волость, чтобы получить соответствующую порцию
горячих,  а  теперь защищался из принципа, - он чувствовал за собой право на
существование, - да и защищал он, главным образом, не себя, а Феклисту.
     Сколько  ни  галдели  солдат  Артем  с Полуэхтом, так ничего и не могли
поделать  с  Мороком. На другой день они явились уже с начальством во главе,
то есть привели из волости старосту.
     - Эй  ты,  ежовая голова, выходи! - заявлял староста, постукивая палкой
в оконную раму без стекол. - Добром тебе говорят...
     - Не подходи, убью! - рычал Морок.
     Опять  полетели  камни  в  избушку, а из нее кирпичи, точно происходила
настоящая  бомбардировка неприступной крепости. Полуэхт в азарте забрался на
крышу  избушки  и принялся разбирать тесницы. Этот маневр достиг цели: Морок
выскочил  из избы в одной рубахе и с пастушьим хлыстом бросился на крышу, но
тут  его  и накрыли. Произошла ужасная свалка, причем Морока били поленьями,
топтали  ногами  и  под  конец связали его же хлыстом и поволокли в волость,
как  стяг  говядины.  Феклисты  в  избе  не оказалось: она еще ночью исчезла
неизвестно  куда.  Все это происходило в отсутствие старшины Основы, который
по  делам  уезжал  на Самосадку. Когда он узнал о всем случившемся, то велел
сейчас  же  выпустить  Морока  и  дал  жестокий  нагоняй превысившему власть
старосте.
     - Што,  подлецы,  взяли?  - ругался Морок, выходя из волости, и показал
собравшимся кукиш. - Не отдам Феклисту, и конец тому делу...
     - Выпороть бы его, стервеца, - советовал солдат Артем.
     - Молите  бога, что Морок не догадается пожаловаться на вас начальству,
- проговорил Основа. - Сами бесчинствовали, а он имеет полное свое право...
     В  этих  походах  против  Морока  главное  участие принимали старики, а
молодежь  оставалась  в  стороне,  -  у  ней  было свое на уме. Так, в семье
Горбатых  происходила  полная  нескладица. Пашка был уже совсем большой и не
хотел  знать  старика  отца.  Домой он приносил только половину заработка, а
другую  половину  пропивал  на  стороне  в  обществе  приятелей,  как Илюшка
Рачитель  и  казачок  Тишка.  По праздникам Пашка уходил в Кержацкий конец и
там  проводил  все  время в избе Никитича. Сам Никитич обыкновенно сидел под
домной  и  даже спал там, а дома управлялись теперь Федорка да Оленка, девка
на  возрасте  и  настоящая  красавица  на  кержацкую  руку. Федорка и Оленка
тянули  к  себе  молодятник.  Сам Никитич знал о молодом веселье, кипевшем в
его  доме,  только  стороной,  больше  через  сестру  Таисью,  и  каждый раз
удивлялся самым искренним образом.
     - Нно-о?  Так они, мошенники, ко мне в избу повадились? - спрашивал он.
-  Ужо  я  доберусь  до  этих мочеганишек и Оленку произведу! Только вот мне
домну  свою  в  праздник-то  нельзя  оставить, потому какой ноне народ - как
праздник, все и разбегутся, а я Оленку произведу, шельму.
     Действительно,  в  одно воскресенье Никитич нежданно-негаданно заявился
домой  и  застал  всю  компанию в сборе. Он, не говоря худого слова, схватил
Илюшку Рачителя за ворот и поволок из избы. Потом принялся за Пашку.
     - Я  вам покажу, молокососы, как страмить отецкую дочь! - орал Никитич,
разделываясь с Пашкой. - Я произведу...
     Но  в  самый горячий момент этой отеческой расправы за Пашку вступилась
Оленка, и у Никитича опустились руки. Он обругал дочь и только пробормотал:
     - Ах ты, бесстыдница Оленка... Ну-ко, погляди мне в глаза!
     Вечером  Никитич  сидел в избе у Тита Горбатого и жаловался на озорника
Пашку, который "омманул" его Оленку.
     - Как  же  теперь  этому  самому  делу быть? - спрашивал он, беспомощно
разводя руками.
     Тит  по  туляцкой хитрости прикинулся, что не понимает ничего, и только
качал головой.
     - Нет,  што  я  теперь  с  дочерью-то буду делать? - приставал Никитич,
входя в азарт все больше, - а? Слава-то какая про девку пройдет...
     Когда  Тит  уж  не  мог  больше  притворяться,  то  обещал отдуть Пашку
черемуховою  палкой,  что нисколько не удовлетворило Никитича. Старики долго
перекорялись  и  спорили,  а  потом  отправились  решать свое дело в кабак к
Рачителихе. У стойки сидел старый Коваль, такой грустный и невеселый.
     - Што  мы  теперь  будем  делать?  -  спрашивал  Никитич старого хохла,
который через Федорку должен был знать все. - Слава-то, слава-то какая!..
     Коваль только покрутил своею сивою головой и вздохнул.
     - Нечего  вам  мудрить-то,  старые  черти!  - огрызнулась на всех троих
Рачителиха.  - Не вашего это ума дело... Видно, брать тебе, Никитич, Пашку к
себе в дом зятем. Федорку принял, а теперь бери Пашку... Парень отличный.


IX

     Лето  было  дождливое,  и сена поставили сравнительно немного. Особенно
неудачная  вышла страда на Самосадке, где почти все сено сгнило. В горах это
случается:  заберется  ненастье и кружится на одном месте. И в Мурмосе "сена
не  издались",  так  что  негде  было  и  купить его ближе ста верст, да и в
сторону  орды  тоже  на  траву  вышел  большой  "неурождай". Об овсах ходили
нехорошие слухи.
     - Дело  скверное, Леонид Федорыч, - предупреждал Петр Елисеич еще летом
нового главного управляющего.
     - А  нам-то  какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на
дрова,  уголь  и  транспорт  сданы  с торгов еще весной по средним ценам. Мы
исполним  то,  что  обещали, и потребуем того же и от других. Я понимаю, что
год будет тяжелый, но важен принцип. Да...
     - С  формальной  стороны  вы  правы,  но  бывают  обстоятельства, когда
приходится поступиться даже своим принципом.
     - Все  это  сентиментальности, Петр Елисеич! - смеялся Голиковский. - В
доброе  старое  время  так  и  делали:  то  шкуру  с человека спустят, то по
головке погладят. А нужно смотреть на дело трезво, и прежде всего принцип.
     - Знаю, знаю. Вы смотрите на людей, как на машину.
     - Как  и на самого себя. Милый Петр Елисеич, нельзя иначе в таком деле,
где все держится принципом.
     Споры  на  эту тему продолжались все лето, а осенью в Мурмос к главному
управляющему  явились  первыми  углепоставщики с Самосадки и заявили, что по
взятым  ценам  они  не  могут выполнить своих подрядов. Голиковский ответил,
что  ничего  не  может сделать для них, а в случае неисполнения поставок они
(вынудят  его  обратиться  к  закону.  Да,  их  заставят сделать то, что они
должны.   Он   не  кричал  на  мужиков,  не  топал  ногами,  не  приходил  в
неистовство,   как,   бывало,   Лука   Назарыч,  а  держал  себя  совершенно
бесстрастно,   как  доктор  с  пациентами.  Самосадчане  три  раза  пытались
уговорить  начальство  и  ушли  ни с чем. Та же участь постигла ключевлян, а
затем и мурмосских подрядчиков, перевозивших руду, железо и чугун.
     Наступила  голодная  зима, самое ужасное время, какое посылается только
в  наказание.  Предсказания  Петра Елисеича начали сбываться, да и не трудно
было  предвидеть  последствия недостатка корма. До первого снега скотина еще
кое-как  околачивалась,  наполовину  в лесу, наполовину дома. Богатые мужики
успели  приколоть  лишних коров еще в промежговенье, после филипповок, когда
они  еще  были  нагулянные  с  лета;  мясо съели, а кожа осталась в барышах.
Бедные  тянулись из последнего, жалеючи ребятишек. В заводе не было даже тех
запасов  старогодней  соломы,  которая  спасает  от голодовок деревню. Между
мужиками  и бабами началась жестокая война из-за каждого клочка сена: мужики
берегли  сено  лошадям,  бабы  -  коровам  и  овцам. Голодная скотина ревела
"истошным"  голосом,  и  ее  выгоняли на улицу, чтобы промышляла еду сама по
старым  назьмам  и  около чужих дворов. Коровы сейчас же сбавили молоко, а в
Хохлацком  конце  начался  голодный  падеж. Не запасливый был народ хохлы на
сено, а туляки берегли корм для себя, как и кержаки.
     Когда  началась  вывозка  угля  и дров, заготовленных в куренях с лета,
недокормленные  лошади  быстро  выбились  из сил, особенно лошади из дальних
мест,  как  Самосадка.  Жаль  было смотреть, как голодная скотина валилась с
ног.  По  дороге  из  Ключевского  завода в Самосадку в стороне валялись уже
десятки  палых  лошадей.  Мужики  крепились до последнего, а потом Самосадка
забастовала  вся  разом, как один человек. Это было сигналом для Ключевского
завода  и  Мурмоса,  где углепоставщики и подрядчики тоже забастовали. Целый
заводский  округ  очутился  в  самом  критическом положении: если по зимнему
пути  не  вывезти  древесного  топлива,  то заводы должны приостановить свое
действие  на  целый  год,  а  это  грозило  убытками  в  сотни тысяч рублей.
Голиковский   прискакал   в   Ключевской   завод  в  сопровождении  уездного
исправника;  горных  исправников  уж