ни.   К   Парасковье   Ивановне   она   относилась  с  каким-то
благоговением  и  каждому  ее  слову  верила,  как  непреложной  истине. Мир
раскрывался  перед  ее  полудетскими глазами во всей своей непривлекательной
наготе,  и она, как молодое растение, впитывала в себя окружающие ее мысли и
чувства.  Из  детства  Нюрочка шагнула прямо к какой-то старческой зрелости.
Грустная  нотка чувствовалась и раньше в ее характере, а теперь именно она и
получала   развитие.   Процесс   формирования  внутреннего  человека  шел  с
поразительною  быстротой,  и детское личико Нюрочки часто смотрело недетским
взглядом.  Многого  она,  конечно, не понимала, как все дети, а о многом уже
начинала  догадываться.  Теория греховности мира проходила перед ее детскими
глазами  в  живых  и  ярких  образах. Противовесом этому настроению являлась
религия,  та  практическая  и  скорбная  религия, какая создавалась словами,
поступками и чувствами Парасковьи Ивановны и мастерицы Таисьи.
     В  свою  очередь  Ефим  Андреич по вечерам частенько завертывал к Петру
Елисеичу,  чтобы  потолковать  от  свободности  о разных разностях. Конечно,
история  Груздева  в этих вечерних беседах занимала не последнее место, хотя
старики  говорили  очень  сдержанно,  не  пускаясь в излишние откровенности.
Петр   Елисеич  по  поводу  груздевской  истории  чувствовал  себя  особенно
скверно,  точно сам он в чем-то был очень виноват. Беседы с Ефимом Андреичем
доставляли  Петру  Елисеичу  большое  удовольствие и как-то успокаивали его.
Ефим   Андреич  вносил  с  собой  такую  широкую  струю  какого-то  делового
добродушия.  Кровною связью для стариков служило свое родное заводское дело.
Оно  сейчас  совсем  охватило Петра Елисеича. После вынужденного безделья на
Самосадке  работа  на  Крутяше  являлась  праздником, и Петр Елисеич заметно
помолодел.  Даже  самый рудник точно повеселел и казался гораздо оживленнее.
Просыпаясь   по   ночам,   Петр  Елисеич  с  удовольствием  прислушивался  к
неугомонной  работе  главной шахты: вечно отпыхивали паровые машины, хрипели
штанги,  с  лязгом  катились  по  рельсам  откатные  тележки и весело гудела
неустанная  работа.  Медная  шахта  походила  на улей, где жизнь творилась в
таинственной  глубине.  Собственно  заводская  работа была бы больше по душе
Петру Елисеичу, но пока приходилось удовлетворяться и этим.
     Ефим  Андреич  знал  о  деньгах,  которые  были отданы Петром Елисеичем
Груздеву  на  честное слово, как знал и то, что это было все состояние Петра
Елисеича.  Этим  и  объяснялось  то,  что Груздев как будто избегал Крутяша.
После  долгих размышлений Ефим Андреич решился действовать энергично, потому
что,  очевидно,  Петр  Елисеич  был  очень прост, а Груздев совсем сбесился.
Улучив  свободную  минутку,  когда  Груздев приехал в Ключевской завод, Ефим
Андреич  отправился  в  господский дом. Старик недолюбливал молодого Палача,
хотя  тот  и  приходился  ему  родственником.  В господский дом Ефим Андреич
пришел  как  раз  к  завтраку,  когда  Палач  и Груздев благодушествовали за
бутылкой водки.
     - Ты  зачем  это  пожаловал? - спрашивал Палач, уже пьяный, несмотря на
раннее время: он сильно пьянствовал в последнее время.
     - А  я  к  Самойлу Евтихычу, - уклончиво ответил Ефим Андреич. - Дельце
есть небольшое.
     - Говори.
     - И скажу, когда придется.
     Груздев  заметно  был  хмелен,  хотя  и бодрился. Он сразу понял, зачем
приплелся  Ефим  Андреич,  и, не дожидаясь приглашения, взял шапку и покорно
пошел за ним.
     - Куда  вы? - удивлялся Палач. - Самойло, так нельзя ломать компанию...
Выпей посошок!
     Груздев  даже  не  оглянулся, а только отмахнулся рукой. Вообще он имел
виноватый и жалкий вид.
     - Эх,  Самойло Евтихыч, Самойло Евтихыч! - повторял Ефим Андреич, когда
они шли по плотине. - Нет, не ладно...
     - А  я  разве  сам-то  не  понимаю,  что нехорошо? - спрашивал Груздев,
останавливаясь.  - Может быть, я сам-то получше других вижу свое свинство...
Стыдно мне. Ну, доволен теперь?
     - Эх,  Самойло  Евтихыч,  Самойло  Евтихыч!.. Ждали мы вас, когда вы на
Крутяш завернете, да так и не дождались...
     - И  это  понимаю!  Что  я  пойду  с  пустыми-то  руками к твоему Петру
Елисеичу? Кругом моя вина, а меня бог убил.
     Свидание  старых друзей произошло при самой грустной обстановке. Сделав
свое  дело,  Ефим  Андреич  постарался  скрыться  незаметным  образом.  Петр
Елисеич ужасно смутился и не знал, с чего начать.
     - Вот  что,  Петя,  давай  водки,  - объявил, наконец, Груздев. - Тошно
мне.
     Он сел к столу, закрыл лицо руками и забормотал:
     - Не   стало   голубушки   моей  Анфисы  Егоровны...  не  стало  Анфисы
Егоровны... Пропащий я человек, Петя!
     Крупные  слезы  так  и  посыпались  сквозь  пальцы.  Эта  сцена  тяжело
подействовала  на  Петра  Елисеича, и он быстро ходил по конторе, размахивая
платком. Что он мог сказать своему другу?
     - Ты  думаешь,  что  я  потому  не  иду к тебе, что совестно за долг? -
спросил  Груздев,  выпив  водки.  -  Конечно,  совестно...  Только  я тут не
виноват,  -  божья  воля.  Бог  дал,  бог и взял... А тяжело было мне просто
видеть  тебя, потому как ты мне больше всех Анфису Егоровну напоминаешь. Как
вспомню про тебя, так кровью сердце и обольется.
     Эта  откровенность  сразу  уничтожила взаимную неловкость. Петр Елисеич
спокойно  и  просто  стал уговаривать Груздева оставить глупости и приняться
за  свое  дело.  Все  мы  делаем ошибки, но не следует падать духом. Груздев
слушал,  опустив  голову, и в такт речи грустно улыбался. Когда Петр Елисеич
истощил  весь запас своих нравоучений, хороших слов и утешающих соображений,
Груздев сказал всего одну фразу:
     - А  если  у меня, Петя, в душе-то пусто? Понимаешь: пусто... Вот как в
дому, когда жильцы выедут и ставни закроют.
     В  результате  этой  беседы  было то, что Груздев разбил даже рюмку, из
которой  пил  водку,  и  дал  самое  торжественное обещание исправиться. При
прощанье, оглянувшись, он шепотом прибавил:
     - А девку я, тово, по шее...
     - Какую девку?
     - Ну, Наташку свою...


VII

     Познакомившись  с  Таисьей  давно,  Нюрочка стала бывать у ней только с
переездом  на  Крутяш,  благо  от  Пеньковки  до Кержацкого конца было рукой
подать.  В  первый  раз  в Таисьиной избушке Нюрочка была с покойною Анфисой
Егоровной,  потом  бывала с Парасковьей Ивановной, а сейчас ходила уже одна.
Ей  нравилось  все  в  этом  маленьком домике, от которого веяло молитвенною
тишиной  и неустанным пчелиным трудом. Сама мастерица Таисья походила больше
всего  именно на пчелу, лепившую невидимый сот. Это был совершенно особенный
мир,  который  неудержимо тянул к себе детскую душу Нюрочки своею убежденною
цельностью,  таинственною  обстановкой  и  вечным сокрушением о грехах мира.
Таисья  говорила  с  ней,  как  с большой, и Нюрочка вырастала в собственных
глазах,   а   с   этим   вместе   росло   и   сознание   какой-то  громадной
ответственности.  Настоящий  мир  с его горем и радостью уходил все дальше и
дальше, превращаясь постепенно в грозный призрак.
     - Ох,  горе  душам  нашим! - повторяла сокрушенно Таисья. - Все-то мы в
потемках  ходим,  как  слепцы... Все-то нам мало, все о земном хлопочем, а с
собой ничего не возьмем: все останется на земле, кроме душеньки.
     Мысль  о  смерти  покрывала траурным флером все миросозерцание Таисьи и
вместе  служила  исходною  точкой  всех  ее рассуждений. Она так и жила, что
каждую  минуту  готова была к этому переселению из временного мира в вечный,
и  любила  называть  себя  божьею  странницей.  В  подкрепление своих мыслей
Таисья  приводила  житие какого-нибудь раскольничьего подвижника, и это было
самою  интересною частью ее бесед. Нюрочка слушала, затаив дыхание, чтобы не
проронить  ни  одного  святого  слова,  и  не чувствовала, как у ней по лицу
катились  слезы;  ей делалось и страшно и хорошо от этих разговоров, но дома
она по какому-то инстинкту ничего не говорила отцу.
     - А ты видала святых людей? - спрашивала Нюрочка мастерицу.
     - Святыми   бывают   после   смерти,   когда  чудеса  явятся,  а  живых
подвижников   видывала...   Удостоилась   видеть  схимника  Паисия,  который
спасался  на  горе  Нудихе.  Я  тогда  в  скитах  жила...  Ну,  в лесу его и
встретила:  прошел от меня этак будет как через улицу. Борода уж не седая, а
совсем  желтая, глаза опущены, - идет и молитву творит. Потом уж он в затвор
сел  и  не  показывался  никому до самой смерти... Как я его увидела, так со
страху чуть не умерла.
     - Чего же ты испугалась?
     - А  как  же:  грешный я человек, может, хуже всех, а тут святость. Как
бы  он глянул на меня, так бы я и померла... Был такой-то случай с Пафнутием
болящим.  Вот  так  же  встретила  его  одна  женщина  и  по своему женскому
малодушию  заговорила  с  ним,  а  он  только  поглядел на нее - она языка и
решилась.
     Под  влиянием  Таисьи в Нюрочкиной голове крепко сложилась своеобразная
космогония:  земля  основана на трех китах, питающихся райским благоуханием;
тело  человека сотворено из семи частей: от камня - кости, от Черного моря -
кровь,  от солнца - очи, от облака - мысли, от ветра - дыхание, теплота - от
духа;  Адам  "начертан"  богом  пятого  марта в шестом часу дня; без души он
пролетал  тридцать  лет,  без  Евы  жил  тридцать дней, а в раю всего был от
шестого  часу  до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом
валу,  а  на  небе  он был не более получаса; болезни в человеке оттого, что
диавол  "истыкал  тело  Адама"  в  то время, когда господь уходил на небо за
душой,  и  т.д.,  и  т.д.  Дальше  Нюрочка  получила самые точные сведения о
"чернодневии"  и о почитании двенадцати пятниц, прочитала несколько раз "Сон
богородицы"  и  целый  курс  о "всескверном льстеце", то есть об антихристе.
Раскольничье   учение   об  антихристе  являлось  кульминационною  точкой  и
раскольничьей    космогонии,   и   этики,   и   повседневной   морали,   как
обобществление   скорбной   идеи   единичного  уничтожения  в  форме  смерти
телесного   человека.   Фантазия   создала   здесь  ряд  потрясающих  картин
разрушения  видимого  мира  и  очищения  царящего  зла огнем и всевозможными
муками.  По учению беспоповцев, "льстец" уже народился и царствует духовно с
1666   года,  чему  подтверждением  служат  многие  знамения:  прежде  всего
"новшества",  введенные Никоном патриархом, а затем разные знаки, выраженные
"властными  литтеры"  и  фигурами - двуглавый орел, паспорты, клейма, карты,
ликописание  (портреты),  присяга,  печать  и  т.д. Дальше следовали ношение
иноземной  "пестрины",  "власы  женски  на челе ежом подклейны по-бесовски и
галстусы  удавления  вместо",  "женск пол пологрудом и простоволосо" стоят в
церкви   и,  поклонясь,  "оглядываются,  как  козы",  и  мужчины  и  женщины
по-татарски  молятся  на  коленках  и  т.д.  Табак,  чай и кофе - три адских
зелья,  которыми  сатана  окончательно  погубит человеческий род. Но это все
частности  и  мелочи,  а общее представление о последних днях складывалось в
широкую  картину.  Горячая  фантазия  нагромоздила  здесь  последовательными
степенями  ряд  величайших  бедствий и безысходных страданий, какие только в
состоянии   был  придумать  человеческий  мозг.  "Воскипит  земля  кровию  и
смесятся  реки  с  кровию;  шесть  поль останется, а седьмое будут сеять; не
воспоет  ратай  в  поле  и  из  седьми сел людие соберутся во едино село, из
седьми  деревень  во  едину  деревню,  из  седьми  городов  во  един город".
Запечатает  антихрист всех "печатью чувственною", и не будет того храма, где
не  было бы мертвеца. Увянет лепота женская, отлетит мужское желание и "тако
возжелают  седьм жен единова мужа", но в это время "изомрут младенцы в лонех
матернех"  и некому будет хоронить мертвых. Затворится небо, и земля не даст
плода;  под  конец  небо  сделается  медным,  а  земля железной, и "по аэру"
пронесется  антихрист  на  коне  с огненною шерстью. Главная сила антихриста
будет  в  том,  что он всех "изоймет гладом", пока все не покорятся ему и не
примут  его  печать.  Все  эти несчастия совершатся постепенно, по мере того
как  будут  "возглашать"  восемь  труб, а когда возгласит последняя, восьмая
труба,  "вся тварь страхом восколеблется и преисподняя вострепещет", а земля
выгорит  огнем  на  девять локтей. Только тогда наступит второе пришествие и
последний страшный суд.
     Все  это  было  так  просто  и ясно, что Нюрочка только удивлялась, как
другие  ничего  не  хотят  замечать  и живут изо дня в день слепцами. Разные
умные  книжки, которые она читала раньше с отцом, казались ей теперь детскою
сказкой.  Они  ничего  не объясняли ей, а мастерица Таисья открыла все тайны
жизни.  Каждый  шаг  и  каждое  слово  получало  теперь  определенный смысл,
глубокое  внутреннее  содержание.  В  душе Нюрочки поднималась смутная жажда
подвига,  стремление  к  совершенству.  Она  точно проснулась и с удивлением
смотрела  на  самое  себя.  Да,  все  они жили в темноте, а где-то по лесным
трущобам  совершалась  великая  тайна  спасения погибшей души. Это последнее
интересовало  Нюрочку  больше  всего,  и она постоянно приставала к Таисье с
расспросами о пустынножителях и скитских.
     - Ужо  вот,  погоди,  как-нибудь  на  Святое  озеро  сходим, - говорила
Таисья.
     - А папа? Он не позволит.
     - Ничего, устроим так, что позволит... Парасковья-то Ивановна на што?
     У  мастерицы  Таисьи  быстро созрел план, каким образом уговорить Петра
Елисеича.  С  нею  одной  он  не  отпустил  бы  Нюрочку  на  богомолье,  а с
Парасковьей  Ивановной  отпустит.  Можно  проехать  сначала  в Мурмос, а там
озером  и  тропами. Парасковья Ивановна долго не соглашалась, пока Таисья не
уломала  ее  со  слезами  на  глазах. Старушка сама отправилась на рудник, и
Петр Елисеич, к удивлению, согласился с первого слова.
     - Что  же, пусть съездит, - задумчиво проговорил он. - Ей полезно будет
проветриться...  Только одно условие: я отпускаю ее на вашу ответственность,
Парасковья Ивановна.
     - Как  свою  родную  дочь буду беречь, Петр Елисеич... Сама помру, а ее
не дам в обиду.
     - То-то, смотрите... Одна она у меня.
     - Да уж будьте спокойны! Как свой глаз сберегу.
     Нюрочка  бросилась  Парасковье Ивановне на шею и целовала ее со слезами
на  глазах.  Один  Ефим  Андреич  был  недоволен, когда узнал о готовившейся
экспедиции.  Ему  еще  не  случалось  оставаться  одному. А вдруг что-нибудь
случится  с  Парасковьей  Ивановной?  И  все это придумала проклятая Таисья,
чтобы  ей  ни  дна ни покрышки... У ней там свои дела с скитскими старцами и
старицами,  а  зачем  Парасковью  Ивановну  с Нюрочкой волокет за собой? Ох,
неладно удумала святая душа на костылях!
     Неделя  промелькнула  в  разных сборах. Нюрочка ходила точно в тумане и
считала  часы.  Петр Елисеич дал свой экипаж, в котором они могли доехать до
Мурмоса.  Занятые  предстоящим  подвигом,  все трое в душе были против такой
роскоши, но не желали отказом обижать Петра Елисеича.
     - Ну,  там  еще  по  тропам-то  успеем  все  ноги  оттоптать, - утешала
Таисья. - Оно, пожалуй, и лучше, потому как ваше дело непривычное.
     Никогда  еще  Нюрочка  так  не  волновалась,  как  в этот день отъезда.
Минуты превращались в часы.
     - Ты что это, хочешь без шляпки ехать? - удивлялся Петр Елисеич.
     - В платке удобнее, папа.
     Нюрочка  добыла  себе  у  Таисьи  какой-то старушечий бумажный платок и
надела  его  по-раскольничьи,  надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико
выглядывало  из  желтой  рамы  с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в
первый  еще  раз  заметил,  что  Нюрочка  почти  большая.  Он долго провожал
глазами  укатившийся  экипаж  и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась
на  него...  Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик
пришел к нему размыкать свое горе и не мог от слез выговорить ни слова.
     - Перестаньте, Ефим Андреич, что вы...
     - А  ежели  она  умрет  дорогой-то?..  Я теперь и домой не пойду: пусто
там, как после покойника. А все Таисья... Расказню я ее!
     Дорога  до  Мурмоса для Нюрочки промелькнула, как светлый, молодой сон.
В  Мурмос  приехали  к  самому обеду и остановились у каких-то родственников
Парасковьи  Ивановны.  Из Мурмоса нужно было переехать в лодке озеро Октыл к
Еловой  горе,  а  там  уже идти тропами. И лодка, и гребцы, и проводник были
приготовлены  заранее.  Оказалось,  что  Парасковья  Ивановна ужасно боялась
воды,  хотя  озеро  и  было спокойно. Переезд по озеру верст в шесть занял с
час, и Парасковья Ивановна все время охала и стонала.
     - Укрепись,  матушка,  -  уговаривала  ее  Таисья.  -  Твори  про  себя
молитву, она и облегчит.
     Красивое   это   озеро   Октыл  в  ясную  погоду.  Вода  прозрачная,  с
зеленоватым  оттенком.  Видно,  как  по  дну  рыба  ходит.  С  запада  озеро
обступили  синею  стеной высокие горы, а на восток шел низкий степной берег,
затянутый  камышами.  Над  лодкой-шитиком  все время с криком носились белые
чайки-красноножки.  Нюрочка была в восторге, и Парасковья Ивановна все время
держала  ее  за  руку, точно боялась, что она от радости выскочит в воду. На
озере их обогнало несколько лодок-душегубок с богомольцами.
     - На  Крестовые острова народ собирается, - объясняла Таисья. - Со всех
сторон боголюбивые народы идут: из-под Москвы, с Нижнего, с Поволжья.
     Наконец,  шитик  пристал  к  берегу,  где  курился  огонек,  - это ждал
подряженный  Таисьей  проводник,  молодой  парень  с подстриженными в скобку
волосами.  Парасковья  Ивановна  как-то сразу обессилела и даже изменилась в
лице.
     - Ну,  теперь  уж  пешком пойдем, милые вы мои трудницы, - наговаривала
Таисья.  - По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется... Да
и то сказать, никто ведь не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
     На  берегу  опнулись  чуть-чуть  и  пошли прямо в гору по едва заметной
тропинке.  Предстояло  сделать пешком верст двадцать. Проводник шел впереди,
размахивая  длинною  палкой.  Парасковья  Ивановна  едва поднялась на первую
гору  и  села на камень. Она чувствовала, что дальше не может идти: и одышка
ее  донимала  и  какая-то  смертная истома во всем теле. Нет, не дойти ей до
озера,  хоть убей на месте... Таисья ужасно всполошилась. Нюрочка любовалась
открывавшимся  с  вершины  горы видом на два озера - Октыл, а за ним Черчеж.
Мурмос  точно стоял на воде, а заводские церкви ярко белели на солнце, точно
свечи.  Господи,  как хорошо!.. Оглянувшись, Нюрочка только теперь заметила,
что Парасковья Ивановна сидела на камне и горько плакала.
     - Не сподобил господь, - шептала она, не вытирая слез.
     - Как   же   быть-то?   -  недоумевала  Таисья.  -  Может,  обойдешься,
Парасковья Ивановна.
     - Нет,  вы  не  дожидайтесь  меня.  Я назад уйду. В Мурмосе ужо дождусь
вас.
     Эта  разлука  очень  огорчила  Нюрочку, но некогда было ждать: к вечеру
приходилось  поспевать  к  Святому  озеру, чтобы не "затемнать" где-нибудь в
лесу.  Так  Парасковья  Ивановна  и  осталась  на  своем  камушке,  провожая
заплаканными глазами быстро уходивших товарок.
     - Это  ее  они  не  допустили,  -  проговорила  Таисья,  оглядываясь  в
последний раз.
     - Кто они-то?
     - А   угодники  божий:  Пахомий  постник,  Пафнутий  болящий,  Порфирий
страстотерпец...  Поповщины она придерживается, вот они ее и не допустили до
себя. Не любят они, миленькие, кто сладко-то ест да долго спит.
     Тропинка  вела  с  горы на гору то лесом, то болотами. На Таисью напало
какое-то  восторженное настроение. Она смотрела на Нюрочку какими-то жадными
глазами  и  все  говорила,  рассказывая  о великих трудничках, почивавших на
Крестовых  островах,  о  скитском  житии,  о  скитницах, у которых отрастали
ангельские  крылья.  Самой  Таисье  казалось, что она ведет прямо в небо эту
чистую  детскую