дрянное  кремневое  тульское ружье с
самодельною  березовою  ложей;  курок  был  привязан ремешками. Вся нехитрая
обстановка  крестьянской  избы сохранилась до мельчайших подробностей, точно
самое время не имело здесь своего разрушающего влияния.
     - Ты,  Егор,  ходишь  с  ружьем?  -  спрашивал  Мухин,  когда  разговор
прервался.
     - А так, в курене когда балуюсь...
     - Ты его мне отдай, а я тебе подарю другое.
     - Как  матушка прикажет: ее воля, - покорно ответил Егор и переглянулся
с женой.
     - На  што  его  тебе, ружье-то? - спрашивала старуха, недоверчиво глядя
на сына.
     - Так, на память об отце... А Егору я хорошее подарю, пистонное.
     - Нет, уж пусть лучше это остается... Умру, тогда делите, как знаете.
     Некрасивая  Дарья,  видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела на
родительское  ружье.  Она  была  в  ситцевом  пестреньком  сарафане  и белой
холщовой   рубашке,  голову  повязывала  коричневым  старушечьим  платком  с
зелеными и синими разводами.
     - Я  так  сказал,  матушка, - неловко оправдывался Мухин, поглядывая на
часы. - У меня есть свои ружья.
     В  избу  начали  набиваться  соседи, явившиеся посмотреть на басурмана:
какие-то  старухи,  старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не
помнил.  Он  ласково  здоровался  со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все
его знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.
     - Как  же,  помним  тебя, соколик, - шамкали старики. - Тоже, поди, наш
самосадский.  Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл,
а  потом  в  учебу  ушел.  Конечно,  кому  до  чего господь разум откроет...
Мать-то  пытала  реветь  да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на
старости господь привел старухе радость.
     - Спасибо,  что меня не забыли, старички, - благодарил Мухин. - Вот я и
сам успел состариться...
     Скоро   изба   была   набита   народом.   Становилось   душно.  Нюрочка
раскраснелась  и  вытирала вспотевшее лицо платком. Мухин был недоволен, что
эти  чужие  люди  мешают  ему поговорить с глазу на глаз с матерью. Он скоро
понял,  что  попался в ловушку, а все эти душевные разговоры служили только,
по  раскольничьему  обычаю,  прелюдией  к некоторому сюрпризу. Пока старички
разговаривали  с  дорогим  гостем, остальные шушукались и все поглядывали на
дверь.  Наконец,  дверь  распахнулась  и  в  ней  показалась  приземистая  и
косолапая  фигура  здоровенного  мужика.  Все сразу замолкли и расступились.
Мужик  прошел  в  передний  угол,  истово  положил  поклон перед образами и,
поклонившись  в ноги Василисе Корниловне, проговорил заученным раскольничьим
речитативом:
     - Прости, мамынька, благослови, мамынька.
     - Бог  тебя простит, Мосеюшко, бог благословит, - с строгою ласковостью
в голосе ответила старуха, довольная покорностью этого третьего сына.
     - Здравствуй,  родимый  братец  Петр  Елисеич,  -  с  деланым смирением
заговорил Мосей, протягивая руку.
     - Здравствуй, брат.
     Братья  обнялись  и  поцеловались  из  щеки в щеку, как требует обычай.
Петр Елисеич поморщился, когда на него пахнуло от Мосея перегорелою водкой.
     - Давно  не  видались...  -  бормотал  Петр  Елисеич.  -  Что ко мне не
заглянешь на Ключевской завод, Мосей?
     - Матушка  не  благословила,  родимый мой... Мы по родительскому завету
держимся.  Я-то,  значит,  в  курене  роблю,  в  жигалях  хожу, как покойник
родитель. В лесу живу, родимый мой.
     Эта  встреча  произвела  на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя
он  и  не  видался  с  Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей
напоминал  отца,  и  старая  Василиса  Корниловна  поэтому  питала  к  Мосею
особенную  привязанность,  хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме
слащавого  раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в
глаза,  а  куда-нибудь  в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в
избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
     - Садись, Мосеюшко, гость будешь, - приговаривала его мать.
     - И то сяду, мамынька.
     Егор  с  женой  продолжали  стоять,  потому  что при матери садиться не
смели, хотя Егор был и старше Мосея.
     - Так-то   вот,   родимый   мой   Петр   Елисеич,  -  заговорил  Мосей,
подсаживаясь  к  брату.  -  Надо  мне  тебя  было  видеть, да все доступа не
выходило.  Есть  у  меня  до  тебя  одно словечко... Уж ты не взыщи на нашей
темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
     - В  чем дело? - спросил Петр Елисеич, чувствуя, что Мосей начинает его
пытать.
     - Да  дело  не  маленькое, родимый мой... Вот прошла теперь везде воля,
значит,  всем  хрестьянам,  а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе
знать...
     - Пока  ничего  неизвестно,  Мосей: я знаю не больше твоего... А потом,
положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей.
     - Так,  родимый  мой...  Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только
ты  все-таки  скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по
хрестьянам  воля  и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал:
на,  получай...  Ежели,  напримерно,  оборотить это самое на нас: выйдет нам
земля али нет?
     Петру  Елисеичу  не  хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как
он,  видимо,  являлся  здесь  представителем Самосадки, то пришлось подробно
объяснять  все,  что  Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей
бывших  помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и
жадно  ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, - так ли, мол, Петр Елисеич
говорит.
     - Ты  все  про  других  рассказываешь,  родимый мой, - приставал Мосей,
разглаживая  свою  бороду  корявою,  обожженною рукой. - А нам до себя... Мы
тебя  своим  считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы
без  сумления.  Вот  и  старички  послушают...  Там заводы как хотят, а наша
Самосадка  допрежь  заводов  стояла.  Прапрадеды  жили  на  Каменке, когда о
заводах  и  слыхом  было  не  слыхать... Наше дело совсем особенное. Родимый
мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная...
     В   этих   словах   слышалось  чисто  раскольничье  недоверие,  которое
возмущало  Петра  Елисеича  больше  всего:  что ему скрывать, пока ни он, ни
другие  решительно  ничего  не  знали? Приставанье Мосея просто начинало его
бесить.
     - Вот  что,  Мосей,  - заговорил Петр Елисеич решительным тоном, - если
ты хочешь потолковать, так заходи ко мне, а сейчас мне некогда...
     - Так,  родимый  мой...  Спасибо на добром слове, только все-таки ты уж
сказал бы лучше... потому уж мы без сумления...
     Слушавшие  старички  тоже принялись упрашивать, и Петр Елисеич очутился
в  пренеприятном положении. В избе поднялся страшный гвалт, и никто не хотел
больше  никого  слушать.  Теперь  Петру  Елисеичу приходилось отвечать зараз
десятерым, и он только размахивал своим платком.
     - Папа, мне неловко, - шепотом заявила Нюрочка.
     - Ах,  я  про  тебя и забыл, крошка... - спохватился Петр Елисеич. - Ты
ступай к Самойлу Евтихычу, а я вот со старичками здесь потолкую...
     - Я ее провожу, Петр Елисеич, - вызвалась начетчица Таисья.
     - Скажи Самойлу Евтихычу, что я скоро приду, - говорил Петр Елисеич.


VI

     Нюрочка  была  рада,  что  вырвалась  из  бабушкиной  избы, и торопливо
бежала вперед, так что начетчица едва поспевала за ней.
     - Ишь   быстроногая...   -  любовно  повторяла  Таисья,  улепетывая  за
Нюрочкой.  Таисье  было  под  сорок  лет,  но  ее восковое лицо все еще было
красиво  тою  раскольничьею  красотой,  которая  не знает износа. Неслышные,
мягкие  движения  и  полумонашеский  костюм  придавали строгую женственность
всей  фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе
застывших в этой начетчице сил.
     - Таисья,  я боюсь Васи... - проговорила Нюрочка, задерживая шаги. - Он
меня прибьет...
     - Полно,  касаточка...  -  уговаривала  ее Таисья. - Мы его сами за ухо
поймаем, разбойника.
     Порядок,  по которому они шли, выходил на крутой берег р.Каменки и весь
был  уставлен  такими  крепкими,  хорошими  избами,  благо  лес под рукой, -
сейчас  за  Каменкой  начинался  дремучий ельник, уходивший на сотни верст к
северу.  С  улицы все избы были, по раскольничьему обычаю, начисто вымыты, и
это  придавало  им  веселый  вид.  Желтые бревна так и светились, как новые.
Такие  же мытые избы стояли и в Кержацком конце на Ключевском заводе, потому
что  там  жили те же чистоплотные, как кошки, самосадские бабы. Раскольничья
чистота резко выделялась среди мочеганской грязи.
     Когда  Таисья  с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался
Никитич, который вел свою Оленку за руку. Никитич был родной брат Таисье.
     - Сестрица, родимая моя... - бормотал Никитич, снимая свой цилиндр.
     - Кто  празднику  рад  -  до  свету  пьян,  -  ядовито заметила Таисья,
здороваясь с братом кивком головы.
     - Ах  ты,  святая  душа на костылях!.. Да ежели, напримерно, я загулял?
Теперь я прямо к Василисе Корниловне, потому хочу уважить сродственницу...
     Оленка,  красивая и глазастая девочка, одетая в сарафан из дешевенького
ситца,  со  страхом смотрела на Таисью. Нюрочке очень хотелось подойти к ней
и заговорить, но она боялась загулявшего Никитича.
     - Зачем  девчонку-то  таскаешь  за  собой,  путаная голова? - заворчала
Таисья на Никитича и, схватив Оленку за руку, потащила ее за собой.
     - Родимая...  как  же,  напримерно,  ежели  я  к  бабушке Василисе?.. -
бормотал  Никитич,  напрасно  стараясь  неверными  шагами  догнать сестру. -
Отдай Оленку!
     Таисья  даже  не  обернулась,  и  Никитич  махнул  рукой,  когда  она с
девочками  скрылась  в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте,
побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему делать.
     - Эй,  берегись:  замну!..  -  крикнул  над  его  ухом веселый голос, и
верховая лошадь толкнула его мордой.
     От  толчка  у  Никитича  полетел  на  землю цилиндр, так что он обругал
проехавших  двоих  верховых уже вдогонку. Стоявшие за воротами кучер Семка и
казачок Тишка громко хохотали над Никитичем.
     - Ах, вы... да я вас... кто это проехал, а?..
     - Это? А наши ключевские мочеганы...
     - Н-но-о?
     - Верно  тебе  говорим:  лесообъездчик  Макар  да  Терешка-казак. Вишь,
пьяные  едут,  бороться  хотят.  Только  самосадские  уполощут их: вровень с
землей сделают.
     - Уполощут!  - согласился Никитич. - Где же мочеганам с самосадскими на
круг выходить... Ах, черти!..
     - Известно,  не  от  ума поехали: не сами, а водка едет... Макарка-то с
лесообъездчиками-кержаками  дружит, - ну, и надеется на защиту, а Терешка за
ним дуром увязался.
     - Ну,  это  еще кто кого... - проговорил детский голос за спиной Семки.
- Как бы Макарка-то не унес у вас круг.
     Это был Илюшка Рачитель, который пока жил у Груздева.
     - Ах ты, мочеганин!.. - выругал его Никитич.
     - Не лезь, коли тебя не трогают, - огрызнулся Илюшка.
     Никитич  хотел  было схватить Илюшку за ухо, но тот ловко подставил ему
ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.
     - Ах  ты,  отродье  Окулкино! - ругался Никитич, с трудом поднимаясь на
ноги, а Илюшка уже был далеко.
     Таисья  провела  обеих  девочек  куда-то  наверх  и  здесь усадила их в
ожидании  обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать
о  состоявшемся  примирении  бабушки  Василисы с басурманом. Девочки сначала
оглядели  друг  друга,  как  попавшие  в одну клетку зверьки, а потом первой
заговорила Нюрочка:
     - Тебе сколько лет, Оленка?
     - Не знаю.
     Оленка   смотрела   на   Нюрочку  испуганными  глазами  и  готова  была
разреветься благим матом каждую минуту.
     - Как же ты не знаешь? - удивилась Нюрочка. - Разве ты не учишься?
     - Учусь... у тетки Таисьи азбуку учу.
     - Ты ее боишься?
     - Боюсь. Она ременною лестовкой хлещется... Все ее боятся.
     Нюрочке  сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая
и  ласковая  всегда.  Девочки  быстро познакомились и первым делом осмотрели
костюмы  одна  у другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан,
как в окне неожиданно показалась голова Васи.
     - А,  вот  вы  где,  голубушки! - весело проговорил он, пробуя отворить
окно.
     Нюрочка  так  и  обомлела  от страха, но, на ее счастье, окно оказалось
запертым  изнутри.  Светелка,  где  они  сидели, единственным окном выходила
куда-то на крышу, где Вася гонял голубей.
     - Отворите  окошко,  куклы!  -  командовал он. - А не то сломаю стекло,
вам же хуже будет...
     - Нюрочка,  иди обедать... - послышался в этот критический момент голос
Таисьи на лестнице, и голова Васи скрылась.
     - А  Олена  разве  не пойдет с нами? - спрашивала Нюрочка, спускаясь по
лестнице.
     - Пусть  пока  там  посидит,  не  велика  гостья...  -  ворчала Таисья,
придерживая Нюрочку за юбку.
     Сегодня  обеденный  стол  был  поставлен  в  парадной  зале, и прислуга
сбилась  с  ног,  стараясь  устроить  все  форменно. Петр Елисеич в волнении
ходил кругом стола и особенно сильно размахивал платком.
     - Погостили  у  баушки  Василисы,  Петр  Елисеич?  -  спрашивала Анфиса
Егоровна.  -  И  слава  богу...  Сколько  лет  не  видались,  а  старушка уж
старенькая стает... Не сегодня-завтра и помрет, а теперь ей все же легче...
     - А  что,  заставляла,  поди, в ноги кланяться? - подсмеивался Груздев,
хлопая  гостя  по плечу. - Мы тут по старинке живем... Признаться сказать, я
и  сам  не  очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину, все изъедуги
какие-то...
     - Самойло Евтихыч! - строго остановила его жена.
     - Ну,  не  буду,  не  буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с
детьми...  Вот  у  тебя  дочь,  у  меня сын, а еще кто знает, чем они утешат
родителей-то на старости лет.
     - Точно  из  бани  вырвался,  -  рассказывал  Петр  Елисеич,  не слушая
хозяина.  - Так и напирает... Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно:
не  верят  ни одному моему слову, точно я их продал кому. Не верят и в то же
время выпытывают. Одна мука.
     - Темнота  наша,  -  заметил  Груздев  и  широко  вздохнул.  -  А вот и
Нюрочка!..  Ну,  иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я тебя буду
угощать...
     - Хозяйку  растите,  -  ласково говорила Анфиса Егоровна, гладя Нюрочку
по голове.
     Обедали  все  свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а
с  ней  рядом  какой-то  таинственный  старец Кирилл. Этот последний в своем
темном  раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу
волосами  невольно  бросался  в  глаза.  Широкое,  скуластое  лицо, обросшее
густою  бородой,  с  плутоватыми  темными  глазками и приплюснутым татарским
носом,  было  типично  само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина
придавала ему какое-то иконное благообразие.
     - Не   узнаешь,  видно,  меня,  милостивец?  -  обратился  он  к  Петру
Елисеичу,   когда  тот  садился  за  стол.  -  Смиренный  старец  Кирилл  из
Заболотья...
     - Что-то не упомню...
     - А у отца Основы в третьем годе? Запамятовал, милостивец...
     - Вот  этакие  смиренные  старцы  и  смущают народ, - объяснил Груздев,
указывая  глазами  Мухину на смиренного Кирилла. - Спроси-ка его, зачем он в
Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.
     - Самойло Евтихыч! - закликала мужа Анфиса Егоровна.
     - Ну, не буду... Сказал: не буду!
     - Обнес  ты  меня  напраслиной,  милостивец, - кротко ответил смиренный
Кирилл.  -  Действительно,  возымел  желание  посетить  богоспасаемые  веси,
премногими  мужи  и  жены  изобилующие...  Вот  сестра  Таисья  на перепутье
задержала, разговора некоего для.
     За  столом  прислуживали  груздевские  "молодцы",  и  в числе их Илюшка
Рачитель,  смотревший  на обедавших сердитыми глазами. Петр Елисеич был не в
духе  и почти ничего не ел, что очень огорчало хозяйку. Груздев больше всего
заботился  о  винах,  причем  не  забывал и себя. Между прочим, он заставлял
пить  и  смиренного  Кирилла, который сначала все отнекивался. Сестра Таисья
сидела,  опустив  глаза  долу,  и  совсем не вмешивалась в разговор. Нюрочке
опять  было  весело,  потому  что  она сидела рядом с отцом, а Вася напротив
них.  Расхрабрившись,  она  даже  показала ему язык и очень смутилась, когда
встретила строгий взгляд Таисьи.
     - А  ты,  Самойло  Евтихыч,  был на молебне-то, когда волю объявляли на
Ключевском? - спрашивал смиренный Кирилл.
     - Был...  Мне,  брат,  нельзя, потому что тут исправник и Лука Назарыч.
Подневольный я человек.
     - Не  в  осуждение  тебе, милостивец, слово молвится, а наипаче к тому,
что  все  для  одних  мочеган  делается:  у  них и свои иконы поднимали, и в
колокола   звонили,   и  стечение  народное  было,  а  наш  Кержацкий  конец
безмолвствовал... Воля-то вышла всем, а радуются одни мочегане.
     - Кто  же  вам  мешал  радоваться?  -  грубо спрашивал Груздев, заметно
подвыпивший.
     - Суета!   -   вздохнул  смиренный  Кирилл.  -  И  прежде  сии  лестные
кознования  в  прочих  изъявлена  быша,  но  расточенные  овцы  не собрашася
вкупе...
     - Перестань  ты  морочить-то, а говори по-людски! - оборвал его Груздев
и,  указав на него Мухину, прибавил: - Вот этакие смиренные иноки разъезжают
теперь по заводам и смутьянят...
     - Антихрист   народился,   вот   что,   если  говорить  напрямки!  -  с
неожиданным  азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу,
так  что  посуда  загремела. - В писании прямо сказано: "Придет всескверный,
яко  льстец  и ложь..." Вот он и пришел! А что сказано в Кирилловой книге? -
"И  власть  первого зверя вся творит... Всяк глаголяй, кроме повеленных, аще
и  достоверен  будет, аще и постит и девствует, аще и знамения творит, аще и
пророчествует   -   волк   тебе  да  мнится  во  овчей  коже,  овцам  пагубу
содевающ..."
     Глазки   смиренного   заболотского   инока   так   и  заблестели,  лицо
побледнело,  и  он  делался все смелее, чувствуя поднимавшееся обаяние своей
восторженной  речи.  Таисья  еще  ниже  опустила  глаза...  Она  знала,  что
смиренный  Кирилл  переврал текст: часть взял из Игнатия Богоносца, а выдает
за  Кириллову  книгу.  Но  она удержалась от изобличения завравшегося инока,
чтобы   не   нарушать  произведенного  им  впечатления.  Слепое  уважение  к
церковно-славянскому  языку  сказалось  в  слушателях,  особенно в Груздеве.
Заныла  мистическая  раскольничья  жилка  с  ее  вечною  скорбью,  страхом и
недоверием...  Подогретый  этим  впечатлением,  смиренный  Кирилл  говорил и
говорил,  уснащая  свою  речь  излюбленными  цитатами.  Таисья  уже забыла о
промахах  заболотского  инока  и со слезами на глазах смотрела на смущенного
милостивца  Самойлу  Евтихыча, который как-то весь съежился. Анфиса Егоровна
вытирала   платком   катившиеся   слезы,  а  Нюрочка  с  широко  раскрытыми,
удивленными  глазами  боязливо  прижалась  своею  детскою  головкой  к отцу.
Заболотье  посылало  этого полуученого Кирилла с разными тонкими поручениями
к  милостивцам  именно  за  эти  яркие вспышки какого-то дикого вдохновения,
производившего  на  темную  массу  неотразимое  впечатление. Это был один из
"повеленных" раскольничьих агентов.
     - Работы  египетские  вместятся... - гремел Кирилл; он теперь уже стоял
на  ногах  и размахивал правою рукой. - Нищ, убог и странен стою пред тобой,
милостивец,  но  нищ, убог и странен по своей воле... Да! Видит мое духовное
око  ненасытную  алчбу  и  похоть,  большие  помыслы, а будет час, когда ты,
милостивец, позавидуешь мне...
     - Будет,  будет,  -  ласково удерживала Таисья расходившегося старца. -
Все мы грешные люди и все будем в огне гореть.
     Анфиса Егоровна толкала мужа и что-то шептала ему на ухо.
     - Ну,  будет...