е не существовало, и добряк Иван Семеныч
давно удалился на покой в свою Малороссию.
     - Это  бунт,  -  заявил  Голиковский,  входя  в  комнату.  -  Очевидно,
зачинщики всего дела скрываются в Самосадке. Да, я имею некоторые сведения.
     Петр  Елисеич  отмалчивался,  что  еще  больше раздражало Голиковского.
Старик  исправник  тоже  молча  курил  сигару;  это был администратор нового
типа,  который понимал, что самое лучшее положение дел в уезде то, когда нет
никаких  дел. Создавать такие бунты просто невыгодно: в случае чего, он же и
останется  в  ответе,  а  пусть  Голиковский  сам  расхлебывает  кашу, благо
получает ровно в пять раз больше жалованья.
     - Что  же  вы  молчите, Петр Елисеич? - накинулся Голиковский на своего
приятеля.
     - Что  же  я  могу  вам  оказать, Леонид Федорович, кроме того, что уже
высказал раньше, за полгода вперед?
     - Следовательно,  по-вашему,  виноват во всем один я? Благодарю. Именно
этого я не ожидал от вас!
     - Виновато дождливое лето, Леонид Федорович. Я вас предупреждал.
     - Да.  Но ведь заводы не богоугодное заведение. Прежде всего принцип. Я
последовательный  человек.  Необходимо  съездить  на  Самосадку  и  в  корне
вырвать смуту.
     Поездка  на  Самосадку,  однако,  не  привела  ни  к чему. Остовы палых
лошадей  по  всей  дороге  иллюстрировали  дело  лучше всего. В редком дворе
находился  полный  комплект  рабочих  лошадей:  часть  вывалилась,  а другая
обессилела.  Если  углевозу  выгодно  было  производить поставку, работая на
трех  лошадях,  то  работать на одной не было никакого расчета. Переговоры с
мужиками   окончательно   выяснили   положение   дела.  Исправник  слушал  и
отмалчивался,  а для острастки велел взять Мосея Мухина и препроводить его в
Мурмос.  Собственно,  у  исправника  была  своя  цель:  произвести негласное
дознание  относительно  агитации  о  своей  земле  и о новой секте "духовных
братьев".  Бунт углепоставщиков служил только прикрытием. Пользуясь случаем,
он  имел  несколько  объяснений  со  стариком  Основой, а потом просил Петра
Елисеича   вызвать   лесообъездчика   Макара   Горбатого.  Это  было  легкое
предварительное дознание, пока ничего не выяснившее.
     - Хорошо, идите домой, - закончил исправник. - После поговорим...
     Голиковский   заметно   испытывал   угнетенное   состояние  духа  и  по
возвращении    с   Самосадки   долго   разговаривал   с   Нюрочкой,   горячо
интересовавшейся  ходом  всего  дела.  Он  мог  только  удивляться,  что эта
барышня, выросшая в четырех стенах, так много знает.
     Голиковский  как-то  особенно внимательно смотрел все время на Нюрочку,
а потом с грустью в голосе заметил:
     - Да,  я  теперь  понимаю  вас...  У  вас есть свой мирок, в котором вы
живете.  Понимаю  и  то,  почему вы в последнее время заметно отвернулись от
меня.
     Нюрочка  хотела  что-то ответить, но Голиковский быстро поцеловал у нее
руку  и  вышел.  Ей  вдруг  сделалось  его  жаль, и она со слезами на глазах
убежала к себе в комнату.
     Отъезд     Голиковского    из    Ключевского    завода    сопровождался
трагикомическою  сценой.  В господский дом явился Морок и, когда Голиковский
усаживался уже в экипаж, приступил к нему:
     - Вашескородие, явите божескую милость...
     - Что тебе нужно, любезный?
     - Кобыла   издыхает,  вашескородие...  Какой  же  я  буду  человек  без
кобылы?.. Явите...
     - В  холодную!  -  коротко  ответил за Голиковского исправник, указывая
стоявшему без шапки Основе на бунтаря.
     Экипаж уехал, и Основа, подхватив Морока под локоть, шутя проговорил:
     - Ну, айда на даровую квартиру!
     - Сам приду... - сумрачно ответил Морок, вырываясь. - Еще успеешь.
     Он   крупно   зашагал   домой,   удрученный  горем.  Знаменитая  кобыла
действительно  издыхала.  Она  лежала  пластом  и не могла подняться даже на
передние   ноги.  Морок  сбегал  к  Домнушке  и  выпросил  несколько  ломтей
черствого  ржаного  хлеба. Но кобыла великодушно отказалась от еды, а только
посмотрела  на  хозяина  потухавшим  большим глазом. Морок не мог даже мысли
допустить,  что  его  единственное  достояние  вдруг  превратится в ничто, и
послал  Феклисту к Рачителихе за косушкой водки, - он, как коновал, пускался
на  последние  средства.  Принесенная водка была вылита в рот кобыле, но она
уже  не  могла  проглотить живительной влаги и издохла на глазах собравшихся
соседей.  Морок пришел в какое-то неистовство: рвал на себе волосы, ругался,
грозил неизвестно кому кулаком, а слезы так и катились по его лицу.
     - Матушка  ты  моя...  кормилица!  -  причитал заворуй Морок и в порыве
охватившей  его нежности при всем честном народе поклонился мертвой кобыле в
ноги. - Кости твои похороню!..
     Сбежавшиеся бабы ревели навзрыд, глядя на убивавшегося Морока.


X

     Голиковский  решился действовать энергично. Он сейчас же послал в степь
закупить  овса,  сена  и  соломы на тридцать тысяч рублей и распределил этот
корм  по заводам. Конные рабочие могли забирать доставленные из орды припасы
по  особым книжкам, как долгосрочную и беспроцентную ссуду. Будь принята эта
мера  с  осени,  тысячи  лошадей  были  бы  спасены,  а  теперь  скотина уже
обессилела,  и,  как  говорили  старики,  "корм ее ел, а не она корм". Таким
образом,  только половина ежегодной поставки древесного топлива кое-как была
исполнена,  и  сообразно  с  этим  приходилось  соразмерять всякое заводское
действие.  По  закону  завод  не  имел права оставлять население без работы,
поэтому  заведены были "половинные выписки" - одну неделю работает, а другую
гуляет,  потом  стали работать одну "третью неделю" и т.д. Заработная плата,
таким  образом, понизилась до невозможного minimum'a, a тут еще введена была
новая  система  штрафов,  вычетов  и  просто  мелких недоплат. Это последнее
касалось  ближе  всего  коренного фабричного люда, которого лошадиный мор не
тронул. Общий ропот поднимался со всех сторон.
     - Что  же  я  могу  сделать?  Я  не  бог, - повторял Голиковский. - Вот
только бы отправить весенний караван, а там увидим...
     Весенний  караван являлся и для заводов и для Голиковского единственным
спасением:  во-время  будет отправлен караван, во-время продастся железо - и
заводский   год   обеспечен   средствами,   а,  главное,  владельцы  получат
установленный  дивиденд  "по  примеру  прошлых  лет".  На  Самосадке  работа
кипела.  Благодаря голодовке Голиковский рассчитывал выиграть на караване те
убытки,   которые   понесли  заводы  на  перевозках:  можно  было  подтянуть
голодавших  рабочих по известному правилу: хлеб дорог - руки дешевы. Все шло
отлично:  и  опять  главная  поддержка  шла от молодых, которым выгодно было
работать  и  за  малые  платы.  Так  бы  все  хорошо и кончилось, не случись
дружная  весна,  -  тепло ударило двумя неделями раньше. Началась та спешка,
когда  пускаются  в  оборот  все  наличные силы, не исключая стариков и баб.
Вообще  дело  получалось  горячее,  но  с  первых  же  шагов почувствовалась
какая-то  невидимая  задержка,  а потом перешла в открытый антагонизм. Нужно
было  устроить  "спишку"  совсем  готовых  коломенок  в воду, что составляло
обыкновенно  на  Самосадке  что-то  вроде праздника. Стар и млад сбегались к
коломенкам  и  в  свою  силу  помогали  дружной работе. А на этот раз пришли
старики в караванную контору и потребовали задаток.
     - Это за што? - изумился служащий. - Да в уме ли вы, старички?
     - Мы-то   в  уме,  а  вот  как  вы  спихиваться  будете  с  Леонидом-то
Федоровичем...  Он  нас  достиг, так теперь пусть сам управляется. Когда еще
чужестранный  народ  наберется,  а  полая  вода  сойдет.  Как бы вы на сухом
берегу не остались.
     Начались  переговоры;  а  горячее  время  шло и шло. Каждая минута была
дорога.  Старички  заломили  по  рублю  на  человека,  -  цена  неслыханная,
чудовищная.  Полетел  нарочный  в  Мурмос,  и Голиковский приехал сейчас же,
опять  с  исправником.  Появление  начальства окончательно озлобило народ, и
все  засели  по  домам. Это было похуже бунта с лошадиным мором. Голиковский
бесился,  подозревая  чье-то  скрытое  влияние,  портившее ему все. Староста
обегал  все  избы,  сгоняя  народ,  но  на  работу  вышли  все те же молодые
рабочие, а старики отсиживались и баб не пустили.
     - Я  им покажу! - ругался Голиковский, переживавший скверное положение.
- Они узнают меня!
     - Вода  уйдет,  Леонид  Федорыч, - почтительно докладывая караванный. -
Не успеем нагрузиться...
     Кончилось  тем, что Голиковский уехал, предоставив дело караванному. Он
чувствовал,  что  своим  присутствием  только  портит  возможное соглашение:
народ  был  против  него.  Сделка состоялась на "любой половине", то есть по
полтине  на брата. За нагрузку тоже пришлось платить усиленно. Одним словом,
деньги  пришлось  отдать несчитанные да время пропустить дня четыре. Караван
отвалил  с грехом пополам на хвосте весеннего "паводка", рассчитывая обежать
главный  вал  на  пути,  -  коломенки  бегут скорее воды. Но вышло несколько
иначе  благодаря  новым  случайностям.  Паводок ушел, а весь караван обмелел
немного  пониже  бойца  Горюна, где раньше похоронил свое богатство Груздев.
Голиковский  рвал  и  метал,  но  дело  было  непоправимое. Оставалось ждать
осени,  когда  можно  будет  разгружать  весенние  коломенки, поднимавшие до
пятнадцати  тысяч  пудов,  на  полубарки  по  пяти  тысяч.  Вся эта операция
учетверяла  стоимость  провоза,  а  главное - металл не поспеет к сроку ни в
Лаишев,  ни  в  Нижний,  ни  на  Низ  (низовья  Волги). Самосадские старички
устукали-таки  ненавистного  им  главного  управляющего,  который в отместку
отнял  у  них  всякий  выгон  и уже неизвестно для чего закрыл медный рудник
Крутяш, существование которого Петр Елисеич отстаивал всеми силами.
     - А  мне  все  равно,  -  повторял  Голиковский, чувствовавший, что ему
ничего  не остается, как только бежать с заводов. - Один в поле не воин... А
Самосадку  я  все-таки укомплектую: на войне как на войне. Мы сами виноваты,
что распустили население.
     В  кабаке  Рачителихи  происходило  невиданное еще оживление, какого не
было  даже  при  объявлении воли. Наехали самосадчане, и в кабаке шел стоном
стон.  Старики  снаряжали  ходоков  в Петербург к самим владельцам, а вместе
заводили  дело о своей земле. Выискался и подходящий адвокат, который обещая
"выправить  землю".  Мосей был выпущен и теперь орудовал с мрачною энергией,
как  обреченный  человек.  К  самосадским старикам пристал Кержацкий конец и
некоторые   старички   мочегане,  как  Тит  Горбатый  и  Коваль.  Молодяжник
отмалчивался,  обдумывая  свое  дело.  Наступала  летняя  пора,  и  - во все
стороны  дорога скатертью. Кроме золотых промыслов, рабочие руки требовались
на  вновь  строившуюся  железную  дорогу.  Начались  спешные сборы. Молодежь
уходила  с  женами,  а дома оставались одни старики с ребятишками. Некоторые
избы заколачивались наглухо, потому что некому было в них жить.
     Первыми  двинулись самосадчане, не взявшие подрядов на куренную работу,
за  ними  потянула  Пеньковка,  а  потом  тронулся  и  Кержацкий  конец. Это
происходило в начале мая, когда дорога попросохла.
     Через  Мурмос  каждый  день  двигались  целые  обозы  с  уходившими  на
заработки.  Ехали  на  телегах,  нагруженных домашним скарбом и необходимыми
для  дальней  дороги запасами разного провианта. Лука Назарыч, стоя у своего
окна,  каждое  утро  наблюдал  вереницы  двигавшихся  подвод,  и  его старое
крепостное   сердце  обливалось  кровью:  уходила  та  живая  сила,  которая
складывалась  сотнями  лет.  Это  было все равно, если бы здоровому человеку
"отворить  кровь".  А  Голиковский  и в ус не дул: выйдет на балкон, закурит
сигару  и  смотрит,  как  мимо  господского  дома  едут  то  самосадчане, то
ключевляне,  то  свои  мурмосские. Когда новый главный управляющий оставался
совершенно  спокойным,  старый  крепостной  управляющий  Лука Назарыч ужасно
волновался  и,  как  говорится, не находил себе места. Его волнение разделял
только  -  "неизменное копье" - бывший личный секретарь Овсянников, высохший
на канцелярской работе.
     - Что  же  это  такое, Лука Назарыч? - спрашивал Овсянников. - Ведь это
без смерти смерть... Голиковский-то уедет, а мы останемся. Нам некуда идти.
     Даже  ночью  не  спится  Луке  Назарычу:  все  он слышит грохот телег и
конский  топот.  А  встанет  утром  и  сейчас  к  окну:  может быть, сегодня
остановятся.  Не все же уедут... Раза два из господского дома забегал к Луке
Назарычу верный раб Аристашка, который тоже мучился переселением.
     - Ну, что твой-то барин? - спрашивал нехотя Лука Назарыч.
     - А ничего: сидит да свои цыгарки курит... Нехорошо, Лука Назарыч.
     Наконец,  старик  не  вытерпел.  Однажды  утром  он  оделся с особенною
тщательностью,  точно  в  христовскую  заутреню:  надел крахмальную манишку,
пестрый  бархатный  жилет,  старомодный  сюртук  синего  аглицкого  сукна  и
дареные  часы-луковицу.  Торжественно  вышел он из дома и направился прямо в
господский  дом, в котором не бывал со времени своего изгнания. Голиковского
он  видел  раза  два  только  издали. Аристашка остолбенел, когда в переднюю
вошел сам Лука Назарыч.
     - Доложи барину, - коротко приказал Лука Назарыч.
     Голиковский   вышел   встретить   редкого  гостя  на  верхнюю  площадку
лестницы.
     - Я очень рад видеть вас, дорогой Лука Назарыч.
     - Давно  собираюсь,  Леонид  Федорыч, да все как-то не мог удосужиться.
Да и вы - занятой человек... да...
     Первый  момент  свидания  вышел  довольно натянутым, как Голиковский ни
старался  занять  гостя.  Лука  Назарыч  как-то  все  ежился, точно ему было
холодно,  и  только  кряхтел,  хмуря  седые  брови.  Наконец,  он  поднялся,
застегнул сюртук на все пуговицы и проговорил:
     - Леонид Федорыч, что же это такое?
     - А что? - сухо спросил Голиковский, суживая косивший глаз.
     - Да  ведь  весь  народ  разбежится с наших заводов! Значит, невтерпеж,
если побросали и дома и всякое обзаведение и побрели куда глаза глядят.
     - Ах,  вы  вот  про  что, дорогой Лука Назарыч... Да... К сожалению, вы
беспокоитесь совершенно напрасно: без рабочих не останемся.
     - Как без рабочих?
     - Наймем из других мест; наконец, выпишем из России...
     - Других?  Нет,  уж извините, Леонид Федорыч, других таких-то вы днем с
огнем  не  сыщете...  Помилуйте,  взять  хоть  тех  же ключевлян! Ах, Леонид
Федорович,  напрасно-с...  даже  весьма напрасно: ведь это полное разорение.
Сила  уходит,  капитал,  которого  и  не нажить... Послушайте меня, старика,
опомнитесь.  Ведь  это  похуже крепостного права, ежели уж никакого житья не
стало...  По  душе  надо  сделать...  Мы наказывали, мы и жалели при случае.
Тоже в каждом своя совесть есть...
     Голиковский  не  дал  кончить,  а, положив руку на плечо Луке Назарычу,
сухо ответил:
     - Я  очень  уважаю  вас, Лука Назарыч, но не люблю, когда люди суются в
чужие дела.
     Он круто повернулся и ушел к себе в кабинет.
     - Как  в  чужие?  - крикнул ему вслед Лука Назарыч. - Ты здесь чужой, а
мы-то свои все... Это наше кровное дело.
     Постояв  с  минуту,  старик  махнул  рукой и побрел к выходу. Аристашка
потом  уверял,  что  Лука  Назарыч  плакал.  На  площади у памятника старика
дожидался  Овсянников. Лука Назарыч шел без шапки, седые волосы развевались,
а  он  ничего  не  чувствовал.  Завидев верного крепостного слугу, он только
махнул рукой: дескать, все кончено.


XI

     Заводы   остановились,   "жила"   опустели.   Половина   изб  стояла  с
заколоченными  окнами.  Лето  прошло невеселое: страдовали старики да бабы с
подростками.  Почти  все  мужское  взрослое  население разбрелось куда глаза
глядят,  побросав  дома  и  семьи.  Случилось  что-то  стихийно-ужасное, как
поветрие  или  засуха. На покосах больше не пели веселых песен и не курились
покосные  огоньки,  точно  пронеслось  мертвое  дуновение.  Раньше  на время
делалась  мертвой только одна фабрика, а теперь замерло вместе с фабриками и
все  жилое.  Картина  получилась  ужасная,  точно  после  военного разгрома.
Последним  уехал  сам Голиковский. Он поступил на другое место с еще большим
жалованьем, как "человек твердого характера".
     В  Ключевском заводе безмолвствовали все три конца, как безмолвствовала
фабрика  и  медный  рудник.  По  праздникам  на  базаре не толпился народ, а
вечером  домой с пасева возвращалось всего десятка два коров. Не было жизни,
не  было  движения,  не  было  трудового  шума,  который поднимался вместе с
зарей.  Петр  Елисеич  попрежнему  оставался  в  господском  доме в ожидании
назначения  нового  главного  управляющего,  а  пока мог наблюдать только за
сохранением  пустовавшей фабрики и медного рудника. Он по привычке аккуратно
поднимался  в пять часов и отправлялся с деловым видам по знакомой дороге на
фабрику.  На  плотине у спуска к доменному корпусу его уже ждал остававшийся
попрежнему  сторожем Слепень. Он стоял без шапки, молча кланялся и сейчас же
отбивал  на  работу.  Петр  Елисеич  спускался  вниз и завертывал в доменный
корпус,  где  теперь жил, как дома, остававшийся без дела мастер Никитич. Он
сильно постарел, а борода сделалась совсем седой.
     - Что  новенького, Петр Елисеич? - спрашивал Никитич, вытягиваясь перед
управителем в струнку.
     - А  скоро  назначат нового управляющего, - отвечал Петр Елисеич. - Ну,
а ты как тут живешь?
     - Живу, родимый мой, как сизый голубь... День прошел, и слава богу.
     Они  вдвоем  обходили  все  корпуса  и  подробно  осматривали, все ли в
порядке.  Мертвым  холодом  веяло  из  каждого  угла,  точно  они  ходили по
кладбищу.  Петра  Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода,
а  между  тем  везде  являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок.
Когда  фабрика  была  в  полном  действии,  все  казалось  и крепче и лучше.
Явились  трещины  в  стенах, машины ржавели, печи и горны разваливались сами
собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на глазах.
     - Отчего  это,  Никитич,  все  рушится  так  скоро?  -  спрашивал  Петр
Елисеич,  указывая  на  все эти признаки начинавшегося разложения. - Если бы
фабрика была в полном ходу, этого бы не было...
     - Не  было  бы,  родимый  мой... Все равно, как пустой дам: стоит и сам
валится.  Пока  живут  -  держится,  а  запустел  - и конец. Ежели здорового
человека,  напримерно,  положить в лазарет, так он беспременно помрет... Так
и это дело.
     - Что же, правильно, - соглашался Петр Елисеич.
     - Уж это завсегда так...
     Бездействовавшая   фабрика   походила  на  парализованное  сердце:  она
остановилась,  и все кругом точно омертвело. Стоявшая молча фабрика походила
на   громадного  покойника,  лежавшего  всеми  своими  железными  членами  в
каменном  гробу.  Именно  такое  чувство  испытывал Петр Елисеич каждый раз,
когда обходил с Никитичем фабричные корпуса.
     Никитич  сторожил  фабрику совершенно добровольно, как добровольно Петр
Елисеич  каждое  утро  делал  свой обход, - оба отлично понимали друг друга.
Однажды Никитич сообщил по секрету удивительную вещь.
     - Этак   вечерком   лежу   я   в  формовочной,  -  рассказывал  Никитич
таинственным  полуголосом,  -  будто этак прикурнул малость... Лежу и слышу:
кто-то  как  дохнет  всею  пастью! Ей-богу, Петр Елисеич... Ну, я выскочил в
корпус,  обошел  все,  сотворил  молитву  и опять спать. Только-только стану
засыпать,  и  опять  дохнет...  Потом уж я догадался, что это моя-то старуха
домна вздыхала. Вот сейчас провалиться...
     С  фабрики  Петр  Елисеич  шел  на  медный  рудник,  где  его ждал Ефим
Андреич.   Старый   рудничный   смотритель   находился  в  ужасной  тревоге:
оставленная  медная  шахта разрушалась на глазах. Главное, одолевала жильная
вода,  подкапывавшаяся  где-то  там  в  таинственной  глубине, как вор. Если
Никитич  слышал  дыхание