У самих зубов нет, а
своего  хлеба захотели, старые... И хохлушек туда же подманивают, а доведись
до  дела,  так  на  снохах  и  поедут.  Удумали!..  Воля  вышла,  вот  все и
зашевелились:  кто куда, - объясняла Домнушка. - Старики-то так и поднялись,
особенно в нашем Туляцком конце.
     - Это  мужикам  воля  вышла,  Домнушка,  а не бабам, - грустно ответила
Рачителиха.


IV

     Обыкновенно  фабрику  останавливали  после  Петрова дня до успенья: это
была  заводская  страда.  Нынче  всякое заводское действие остановилось само
собой  двумя месяцами раньше. Главная контора в Мурмосе сделала распоряжение
не  начинать  работ  до  осени,  чтобы  дать  народу  одуматься и самим тоже
подумать.   Все   заводское   управление  было  связано  по  рукам  и  ногам
распоряжениями  петербургской  конторы,  где  тоже  думали.  Таким  образом,
заводские  служащие  получили  полную свободу до осени. Мухин воспользовался
этим временем, чтобы помириться с матерью.
     - Нюрочка,  мы  поедем  в  Самосадку,  -  весело  объявил  он дочери. -
Бабушку свою увидишь.
     До  Самосадки  было  верст  двадцать  с  небольшим. Рано утром дорожная
повозка,  заложенная  тройкой, ждала у крыльца господского дома. Кучер Семка
несколько  раз  принимался  оправлять  лошадей, садился на козла, выравнивал
вожжи  и  вообще проделывал необходимые предварительные церемонии настоящего
господского  кучера.  Антип  и  казачок Тишка усердно ему помогали. Особенно
хлопотал  последний:  он  выпросился  тоже  ехать  на  пристань и раз десять
пробовал свое место рядом с Семкой, который толкал его локтем.
     - Какая   отличная   погода,   папа,  -  лепетала  Нюрочка,  когда  они
усаживались,  наконец,  в  экипаж. - На деревьях уж листочки развернулись...
травка зеленая... цветы.
     Катря  и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли
одеялом,  а за спину насовали подушек. Но и это испытание кончилось, - Антип
растворил  ворота,  и экипаж весело покатил на Самосадку. Мелькнула контора,
потом  фабрика,  дальше  почерневшие  от  дыма  избушки  Пеньковки,  высокая
зеленая  труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через
Березайку,  а дальше уже начинался бесконечный лес и тронутые первою зеленью
лужайки. Дорога от р.Березайки пошла прямо в гору.
     - Эвон  дядя Никитич лопочет по стороне, - проговорил Тишка, оборачивая
свое улыбавшееся, счастливое лицо.
     Никитич  шел с кучкой кержанок. Он был одет по-праздничному: в плисовые
шаровары,  в  красную  рубаху и суконный черный халат. На голове красовалась
старинная   шелковая  шляпа  вроде  цилиндра,  -  в  Ключевском  заводе  все
раскольники  щеголяли  в  таких цилиндрах. Только сапоги Никитич пожалел, он
шел  босиком,  а  новые сапоги болтались за плечами, перекинутые на дорожную
палку.  Троица  -  годовой  праздник  на  Самосадке,  и  Никитич  выпросился
погулять.  Когда  экипаж  поровнялся,  Никитич весело приподнял свой цилиндр
наотлет и крикнул:
     - Гулять на Самосадку, Петр Елисеич, родимый мой!
     Попадались  и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и
бабы  кланялись господскому экипажу, - на заводах рабочие привыкли кланяться
каждой   фуражке.  Все  шли  на  пристань.  Николин  день  считался  годовым
праздником  на  Ключевском,  и  тогда  самосадские  шли  в завод, а в троицу
заводские  на пристань. Впрочем, так "гостились" одни раскольники, связанные
родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.
     - И  дочь Оленку дядя-то повел на пристань, - сообщил Тишка. - Девчонка
махонькая, по восьмому году, а он ее волокет... Тоже не от ума человек!
     С  Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с  большими  серыми  глазами  и  серьезным  не  по  летам личиком. Когда она
уставала,  Никитич  вскидывал  ее на одну руку и шел с своею живою ношей как
ни  в  чем  не  бывало.  Эта  Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка
долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
     На  половине  дороги  обогнали  телегу,  в которой ехал старик Основа с
двумя  маленькими дочерями, а потом другую телегу, в которой лежали и сидели
брательники  Гущины.  Лошадью  правила  их сестра Аграфена, первая заводская
красавица.
     - Куды  телят-то  повезла,  Аграфена?  -  спрашивал  Семка, молодцевато
подтягиваясь  на козлах; он частенько похаживал под окнами гущинской избы, и
Спирька Гущин пообещался наломать ему шею за такие прогулки.
     - Бороться  едут,  -  объяснил  Тишка.  -  Беспременно на пристани круг
унесут,  ежели  Матюшка  Гущин  не  напьется  до  поры.  Матюшка с Груздевым
третьева дни проехали на Самосадку.
     Нюрочка  всю  дорогу  щебетала, как птичка. Каждая горная речка, лужок,
распустившаяся  верба  -  все  ее  приводило  в восторг. В одном месте Тишка
соскочил  с  козел  и сорвал большой бледножелтый цветок с пушистою мохнатою
ножкой.
     - Ах,  какой  славный  цветок!  Папа,  как  он называется?.. Ветреница?
Какое смешное название!..
     Вон  там  еще желтеют ветреницы - это первые весенние цветы на Урале, с
тонким  ароматом  и  меланхолическою  окраской. Странная эта детская память:
Нюрочка  забыла  молебен  на площади, когда объявляли волю, а эту поездку на
Самосадку  запомнила  хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть
глаза,   как   отчетливо   представлялся   Никитич  с  сапогами  за  спиной,
улыбавшийся  Тишка,  телега  с  брательниками Гущиными, которых Семка назвал
телятами, первые весенние цветы.
     - Эвон  она,  Самосадка-то! - крикнул Семка, осаживая взмыленную тройку
на  глинистом  косогоре, где дорога шла корытом и оставленные весеннею водой
водороины встряхивали экипаж, как машинку для взбивания сливочного масла.
     Под  горой бойкая горная река Каменка разлилась широким плесом, который
огибал  круглый  мыс,  образовавшийся  при  впадении  в нее Березайки, и там
далеко  упиралась в большую гору, спускавшуюся к воде желтым открытым боком.
Жило*  раскинуто  было  на  этом  круглом  мысу, где домишки высыпали, точно
стадо  овец. Из общей массы построек крупными зданиями выделялись караванная
контора  с  зеленою железною крышей и дом Груздева, грузно присевший к земле
своими  крепкими пристройками из кондового старинного леса. За избами сейчас
же  тянулись  ярко зеленевшие "перемены"**, огороженные легкими пряслами. На
Самосадке  народ  жил  справно,  благо  сплав заводского каравана давал всем
работу:  зимой  рубили  лес  и  строили  барки,  весной сплавляли караван, а
остальное  время  шло  на  свои  домашние  работы,  на перевозку металлов из
Ключевского   завода   и   на   куренную  работу.  Самосадка  была  основана
раскольничьими  выходцами  с  реки  Керженца и из Выгорецких обителей, когда
Мурмосских  заводов  еще  и  в  помине  не  было.  Весь  Кержацкий  конец  в
Ключевском  заводе  образовался  из  переселенцев с Самосадки, поэтому между
заводом и пристанью сохранялись неразрывные, кровные сношения.
     ______________
     *  На  Урале  сохранилось  старинное слово "жило", которым обозначается
всякое жилье и вообще селитьба. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
     **  Переменами называются покосы, обнесенные изгородями или "пряслами",
по-уральски. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Кучер  не  спрашивал,  куда  ехать.  Подтянув лошадей, он лихо прокатил
мимо  перемен,  проехал  по  берегу  Березайки  и,  повернув на мыс, с шиком
въехал  в  открытые  ворота  груздевского  дома,  глядевшего  на реку своими
расписными  ставнями,  узорчатою  вышкой  и  зеленым  палисадником. Было еще
рано,  но  хозяин  выскочил  на  крыльцо  в  шелковом  халате с болтавшимися
кистями, в каком всегда ходил дома и даже принимал гостей.
     - Вот  это  уж  настоящий  праздник!..  - кричал Груздев, вытаскивая из
экипажа  Нюрочку  и целуя ее на лету. - Ай да Петр Елисеич, молодец... Давно
бы так-то собраться!
     На  звон  колокольчиков  выбежал  Вася,  пропадавший  по  целым дням на
голубятне,  а  Матюшка  Гущин, как медведь, навьючил на себя все, что было в
экипаже, и потащил в горницы.
     - Ты  повозку-то  хоть  оставь, черт деревянный!.. - огрызнулся на него
Семка. - Право, черт, как есть...
     - Вот  что,  Матвей,  -  заговорил Мухин, останавливая обережного, - ты
сходи за братом Егором...
     Матюшка  с  медвежьею  силой  соединял в себе великую глупость, поэтому
остановился  и  не  знал,  что  ему  делать:  донести приказчичьи пожитки до
горницы или бросить их и бежать за Егором...
     - Тащи,  чего  встал?  -  окрикнул  его  Груздев,  втащивший Нюрочку на
крыльцо  на  руках.  -  Петр Елисеич, еще успеется... куда торопиться?.. Ну,
Нюрочка, пойдем ко мне в гости.
     Дом  у  Груздева был поставлен на славу. В два этажа с вышкой, он точно
оброс   какими-то   переходами,  боковушками  и  светелками,  а  дальше  шли
громадные  амбары,  конюшни, подсарайные, людские и сеновалы. Громадный двор
был  закрыт  только наполовину, чтобы не отнимать света у людской. Комнаты в
доме  были  небольшие,  с крашеными потолками, вылощенными полами и пестрыми
обоями.  Хорошая  мебель  была  набита  везде,  так  что трудно было ходить.
Нюрочку  особенно  удивили  мягкие персидские ковры и то, что решительно все
было  выкрашено.  В  горницах  встретила  гостей  жена  Груздева,  полная  и
красивая женщина с белым лицом и точно выцветшими глазами.
     - Милости   просим,  дорогие  гости!  -  кланялась  она,  шумя  тяжелым
шелковым сарафаном с позументами и золотыми пуговицами.
     Вася  вертелся  около  матери  и  показывал дорогой гостье свои крепкие
кулаки,  что  ее  очень  огорчало:  этот  мальчишка-драчун  отравил  ей  все
удовольствие поездки, и Нюрочка жалась к отцу, ухватив его за руку.
     - Забыли  вы  нас, Петр Елисеич, - говорила хозяйка, покачивая головой,
прикрытой   большим   шелковым   платком   с  затканными  по  широкой  кайме
серебряными цветами. - Давно не бывали на пристани! Вон дочку вырастили...
     - Давненько-таки,  Анфиса  Егоровна,  -  отвечал  Мухин,  размахивая по
своей привычке платком. - Много новых домов, лес вырубили...
     Анфиса  Егоровна  опять качала головой, как фарфоровая кукла, и гладила
ненаглядное дитятко, Васеньку, по головке.
     Пока  пили  чай  и  разговаривали  о разных пустяках, о каких говорят с
дороги, обережной успел сходить за Егором и доложил, что он ждет на дворе.
     - Что  же  ты  не  ввел  его в горницы? - смутился Груздев. - Ты всегда
так... Никуда послать нельзя.
     - Я его звал, да он уперся, как пень, Самойло Евтихыч.
     Мухин  вышел  на крыльцо, переговорил с Егором и, вернувшись в горницу,
сказал Нюрочке:
     - Теперь ты ступай к бабушке... Дядя Егор тебя проводит.
     Девочка  пытливо  посмотрела  на  отца  и, догадавшись, что ее посылают
одну,  капризно  надула  губки  и решительно заявила, что одна не пойдет. Ее
начали уговаривать, а Анфиса Егоровна пообещала целую коробку конфет.
     - Нельзя  же,  Нюрочка, упрямиться... Нужно идти к бабушке. Ручку у ней
поцелуй... Нужно стариков уважать.
     Поупрямившись,  Нюрочка  согласилась.  Егор  дожидался  ее во дворе. Он
пошел  впереди,  смешно  болтая на ходу руками, а она легкою походкой шла за
ним.  Соломенная  шляпа с выцветшими лентами обратила на себя общее внимание
самосадских  ребятишек,  которые  тыкали на нее пальцами и говорили какие-то
непонятные  слова.  Нюрочка  боялась, что Вася догонит ее и прибьет, поэтому
особенно   торопливо   семенила   своими  крошечными  ножками  в  прюнелевых
ботинках.  Они  шли  по  береговой  улице,  мимо  больших  бревенчатых изб с
высокими  коньками, маленькими оконцами и шатровыми воротами. Около одной из
таких изб Егор остановился, отворил калитку и пропустил девочку вперед.
     - Иди  сюда,  деушка,  -  послышался  в  темноте крытого двора знакомый
ласковый голос. - Не бойсь, голубушка, иди прямо.
     Это  была начетчица Таисья, которая иногда завертывала в господский дом
на  Ключевском.  Она провела Нюрочку в избу, где у стола в синем косоклинном
сарафане сидела худая и сердитая старуха.
     - Здоровайся  с  баушкой...  здоровайся  хорошенько... - шептала Таисья
своим   ласковым  голосом  и  тихонько  подталкивала  девочку  к  неподвижно
сидевшей старухе.
     Нюрочке  вдруг  сделалось  страшно:  старуха так и впилась в нее своими
темными,  глубоко  ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она
хотела  было  поцеловать худую и морщинистую руку молчавшей старухи, но рука
Таисьи заставила ее присесть и поклониться старухе в ноги.
     - Говори:   "здравствуй,   баушка",  -  нашептывала  старуха,  поднимая
опешившую девочку за плечи. - Ну, чего молчишь?
     Старуха  сделала  какой-то  знак  головой,  и  Таисья  торопливо  увела
Нюрочку  за  занавеску,  которая  шла  от  русской печи к окну. Те же ловкие
руки,   которые  заставили  ее  кланяться  бабушке  в  ноги,  теперь  быстро
расплетали ее волосы, собранные в две косы.
     - Ах,  Нюрочка,  Нюрочка,  кто  это тебя по бабьи-то чешет?.. - ворчала
Таисья,  переплетая  волосы  в  одну  косу. - У деушки одна коса бывает. Вот
так!.. Не верти головкой, а то баушка рассердится...
     Чтобы  удобнее  управиться  с  работой,  Таисья поставила ее на лавку и
только  теперь  заметила,  что из-под желтенькой юбочки выставляются кружева
панталон,  -  вот увидала бы баушка-то!.. Таисья торопливо сняла панталоны и
спрятала  их  куда-то за пазуху. Девичья коса была готова, хотя Нюрочка едва
крепилась  от  боли:  постаравшаяся Таисья очень туго закрутила ей волосы на
затылке.  Все эти церемонии были проделаны так быстро, что девочка не успела
даже  подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она
будет целовать руку у сердитой бабушки.
     Но  последнего  не  пришлось  делать. Старуха сама пришла за занавеску,
взяла  Нюрочку  и  долго  смотрела  ей  в  лицо,  а потом вдруг принялась ее
крестить и горько заплакала.
     - Своя  родная  кровь, а половина-то басурманская... - шептала старуха,
прижимая  к  себе  внучку. - И назвали-то как: Нюрочка... Ты будешь, внучка,
Аннушкой!
     Старуха  села  на  лавку, посадила внучку на колени и принялась ласкать
ее  с каким-то причитаньем. Таисья притащила откуда-то тарелку с пряниками и
изюмом.
     - Ах  ты,  моя  ластовочка...  ненаглядная...  - шептала бабушка, жадно
заглядывая  на  улыбавшуюся  девочку.  -  Привел  господь  увидеть внучку...
спокойно умру теперь...
     - Бабушка,  вы  о  чем  это  плачете?  -  решилась,  наконец,  спросить
Нюрочка, преодолевая свой страх.
     - От  радости,  милушка...  от  великой  радости,  ластовочка!  Услышал
господь мои старые слезы, привел внученьку на коленках покачать...
     Таисья  отвернулась  лицом  к  печи  и  утирала  слезы  темным ситцевым
передником.


V

     - Папа,  папа  идет!  -  закричала  Нюрочка,  заслышав  знакомые шаги в
темных сенях, и спрыгнула с коленей бабушки.
     Старуха  сейчас  же  приняла  свой  прежний  суровый  вид и осталась за
занавеской.  Выскочившая  навстречу  гостю  Таисья  сделала  рукой  какой-то
таинственный  знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила в избе у
стола.  Вид  этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно
забиться  сердце  Петра  Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел
обнять мать.
     - В  ноги,  в  ноги,  басурман!  -  строго закричала на него старуха. -
Позабыл порядок-то, как с родною матерью здороваться...
     Услужливая   Таисья   заставила   Мухина   проделать  эту  раскольничью
церемонию,  как  давеча  Нюрочку, и старуха взяла сына за голову и, наклоняя
ее к самому полу, шептала:
     - В  землю,  в  землю,  дитятко...  Не  стыдись матери-то кланяться. Да
скажи: прости, родимая маменька, меня, басурмана... Ну, говори!
     - Мать,  к  чему это? - заговорил было Мухин, сконфуженный унизительною
церемонией. - Неужели нельзя просто?
     - А,  так  ты  вот  как  с  матерью-то  разговариваешь!..  -  застонала
старуха,  отталкивая сына. - Не надо, не надо... не ходи... Не хочешь матери
покориться, басурман.
     Мать  и  сын,  наверное,  опять  разошлись  бы,  если  бы  не вмешалась
начетчица, которая ловко, чисто по-бабьи сумела заговорить упрямую старуху.
     - Ты  как дочь-то держишь? - все еще ворчала старуха, напрасно стараясь
унять  расходившееся  материнское  сердце.  -  Она  у тебя и войти в избу не
умеет...  волосы в две косы по-бабьи... Святое имя, и то на басурманский лад
повернул.
     - Прости его, баушка! - уговаривала Таисья. - Грешно сердиться.
     - Басурманку-то  свою похоронил? - пытала старуха. - Сказала тогда, што
не будет счастья без родительского благословения... Оно все так и вышло!
     - Мать,  опомнись,  что  ты  говоришь?  -  застонал  Мухин, хватаясь за
голову.  -  Неужели  тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись
хоть  той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти к тебе, а
ты опять за старое... Мать, бог нас рассудит!
     - А  зачем  от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками
водишься?.. Вот бог-то и нашел тебя и еще найдет.
     - Будет  вам  грешить-то, - умоляла начетчица, схватив обоих за руки. -
Перестаньте,  ради  Христа!  Столько  годов  не  видались,  а  тут вон какие
разговоры подняли... Баушка, слышишь, перестань: тебе я говорю?
     Строгий  тон  Таисьи  вдруг  точно  придавил строгую старуху: она сразу
размякла,   как-то  вся  опустилась  и  тихо  заплакала.  Показав  рукой  за
занавеску,  она  велела  привести  девочку  и, обняв ее, проговорила упавшим
голосом:
     - Вот  для  нее,  для  Аннушки,  прощаю тебя, Петр Елисеич... У ней еще
безгрешная, ангельская душенька...
     - Папа,  и  тебя  заставляли  в  ноги  кланяться?  -  шептала  Нюрочка,
прижимаясь к отцу. - Папа, ты плакал?
     - Да, голубчик... от радости...
     - И бабушка тоже от радости плачет?
     - И бабушка от радости...
     Примирение,  наконец,  состоялось,  и  Мухин почувствовал, точно у него
гора  с  плеч  свалилась.  Мать  он  любил и уважал всегда, но эта ненависть
старухи  к  его жене-басурманке ставила между ними непреодолимую преграду, -
нужно  было  несчастной  умереть,  чтобы  старуха успокоилась. Эта последняя
мысль  отравляла  те  хорошие  сыновние  чувства,  с какими Мухин переступал
порог  родной  избы,  а  тут  еще  унизительная  церемония  земных поклонов,
попреки  в  отступничестве  и  целый  ряд  мелких и ничтожных недоразумений.
Старуха,  конечно,  не  виновата,  но  он не мог войти сюда с чистою душой и
искреннею  радостью.  Наконец,  ему  было  просто  совестно  перед Нюрочкой,
которая так умненько наблюдала за всем своими светлыми глазками.
     - Пойдем  теперь  за  стол,  так  гость  будешь,  -  говорила  старуха,
поднимаясь  с лавки. - Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет
ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать...
     Егор  с  женой  Дарьей уже ждали в избе. Мухин поздоровался со снохой и
сел  на лавку к столу. Таисья натащила откуда-то тарелок с пряниками, изюмом
и  конфетами, а Дарья поставила на стол только что испеченный пирог с рыбой.
Появилась даже бутылка с наливкой.
     - Не   хлопочите,  пожалуйста...  -  просил  Мухин,  стеснявшийся  этим
родственным угощением. - Я рад так посидеть и поговорить с вами.
     Мухина  смущало  молчание  Егора  и  Дарьи,  которые  не  решались даже
присесть.
     - Не  велики  господа,  и  постоят,  -  заметила  старуха,  когда Мухин
пригласил  всех  садиться.  - Поешь-ка, Петр Елисеич, нашей каменской рыбки:
для тебя и пирог стряпала своими руками.
     Мухин  внимательно оглядывал всю избу, которая оставалась все такою же,
какою  была  сорок лет назад. Те же полати, та же русская печь, тот же коник
у  двери, лавки, стол, выкрашенный в синюю краску, и в переднем углу полочка
с  старинными  иконами.  Над  полатями  висело то же ружье, с которым старик
отец  хаживал  на  медведя.  Это  было