прости,  -  нерешительно,  устыдясь  гостя, проговорил
Груздев. - Сгрубил я тебе по своей мирской слепоте...
     - А,  теперь  - прости! - кричал охваченный яростью смиренный Кирилл. -
А  как  ты  даве  со  мной разговаривал? Вставай да кланяйся в ноги, тогда и
прощу.
     Груздев  на мгновение задумался, но быстро вылез из-за стола и, подойдя
к иноку, отвесил глубокий поясной поклон, касаясь рукой пола.
     - Не  тебе  кланяюсь,  а  твоему  иноческому  чину, - проговорил он уже
спокойным тоном. - Прости, отче, и благослови...
     - Ну, бог тебя благословит, бог тебя простит...
     Наступила  тяжелая  минута  общего молчания. Всем было неловко. Казачок
Тишка  стоял  у  стены,  опустив  глаза,  и  только  побелевшие  губы у него
тряслись  от  страха:  ловко  скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча... Один Илюшка
посматривал  на  всех  с  скрытою  во  взгляде улыбкой: он был чужой здесь и
понимал  только  одну  смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок
посмотрел  кругом  удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место
и, закрыв лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
     - Отец  Кирилл,  что  вы? - уговаривала его Анфиса Егоровна. - Простите
уж нас, глупых...
     - Не  о  себе  плачу,  -  отозвался  инок,  не  отнимая рук. - Знамения
ясны...  Разбойник  уж  идет  с  умиренною  душой, а мы слепотствуем во тьме
неведения.


VII

     Еще  за  обедом  Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к
окну.  Мать  строго  на  него  смотрела и качала головой, но у мальчика было
такое   взволнованное  лицо,  что  у  ней  не  повертывался  язык  побранить
непоседу.   Когда  смиренный  Кирилл  принялся  обличать  милостивцев,  Вася
воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул:
     - Нюрочка, айда наверх... Сейчас на мысу круг соберется!
     Повторять  свое  приглашение  ему не пришлось, потому что Нюрочке самой
до  смерти  надоело  сидеть  за  столом, и она рада была случаю удрать. Дети
скрылись  потихоньку,  и только материнский глаз Анфисы Егоровны проводил их
до  порога  да  сестра  Таисья  строго покачала головой. Вырвавшись на волю,
дети   взапуски   понеслись  наверх,  так  что  деревянная  лестница  только
загремела  у них под ногами. По пути Вася заглянул в ту светелку, где давеча
прятались  Нюрочка  с  Оленкой,  и  весело  захохотал. Оленка стояла в углу,
привязанная  веревкой  к  стулу.  Вместо угощения перед ней лежал клок сена.
Она  не смела пикнуть в чужом доме и так простояла все время обеда. Конечно,
все  это проделал Вася и теперь с детскою жестокостью хохотал над несчастною
девочкой, у которой от слез распухло все лицо.
     - Ах  ты,  разбойник!..  -  послышался  голос  Таисьи,  которая  своими
неслышными шагами, как тень, поднялась по лестнице за детьми.
     Завидев тетку, Оленка горько заревела.
     - Тпрсо!  тпрсо!..  -  дразнил  ее  Вася,  протягивая  руку,  как манят
лошадей. - У ней нокоть, у Оленки, как у лошадей бывает.
     Но  его  кудрявая  голова  очутилась  сейчас  же в руках у Таисьи, и он
только  охнул,  когда  она  с  неженскою  силой  ударила  его  между лопаток
кулаком.  Это  обескуражило  баловня,  а когда он хотел вцепиться в Таисьину
руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
     - Ступай,  жалься  матери-то,  разбойник! - спокойно говорила Таисья, с
необыкновенною  ловкостью  трепля  Васю  за уши, так что его кудрявая голова
болталась  и  стучала  о пол. - Ступай, жалься... Я тебя еще выдеру. Погоди,
пес!..
     Вася  едва вывернулся из Таисьиных рук и, как бомба, вылетел в открытую
дверь.  Нюрочка  со  страху прижалась в угол и не смела шевельнуться. Таисья
обласкала  Оленку, отвязала и, погладив ее по головке, сунула ей прямо в рот
кусок пирожного. Оленка принялась жевать его, глотая слезы.
     - Пойдемте,  деушки,  на  балкон,  круг  смотреть,  -  говорила Таисья,
подхватывая  девочек за руки. - Перестань, Оленка, хныкать... Ужо накормлю и
тебя на куфне.
     Они  пошли  каким-то  темным  переходом  и  попали  в  другую светелку,
выходившую  широким  балконом  прямо  на  улицу.  Нюрочка  так  и  ахнула от
восторга,  когда  они  вышли  на  балкон:  под  их ногами раскинулась как на
ладони  вся  Самосадка. Река Каменка делала красивое колено к Желтой горе, а
за  ней  зубчатою  стеной  поднимался бесконечный лес, уходивший из глаз. За
Березайкой  красиво  пестрела  большая  караванная  контора,  склады железа,
барки,  амбары и сложенные бунтами снасти. Собственно селение раскидало свои
избушки  в  четыре  неправильные  улицы, лучами сбегавшиеся на мысу. В яркий
солнечный  день  картина  получалась  замечательно  красивая,  и даже Таисья
вздохнула,  любуясь  всем  "жилом". Она особенно долго смотрела на глинистую
дорожку, которая на том берегу Каменки желтою змейкой уползала в лес.
     - Таисья, а где круг? - спрашивала Нюрочка, сгорая от нетерпения.
     - А вон... вон, где люди-то собрались на мысу, гляди прямо-то.
     Действительно,  на  самом  мысу  уже  собралась  толпа, образуя широкий
круг.  Пока  стояли  одни  подростки  да сновала пристанская детвора. Борьбу
начинали  по исстари заведенному обычаю малыши, за ними выступали подростки,
а  большие  мужики подходили уже к концу, когда решался на целый год горячий
вопрос,  кто  "унесет  круг"  -  ключевляне  или  самосадские.  Лучшие борцы
приберегались   к  концу  борьбы,  и  последний  уносил  круг.  Этот  обычай
переходил  из  рода  в  род,  и  Самосадка славилась своими борцами, которые
почти каждый год торжествовали и у себя дома и на Ключевском заводе.
     - Вон он, тятька-то... - проговорила Оленка, указывая рукой на круг.
     - Ишь  какие вострые глаза: узнала тятьку! - похвалила Таисья, заслоняя
глаза  от  солнца  рукой.  -  Твой  тятька  в кругу шарашится. Прежде-то сам
хватски боролся, а ноне, ишь, ребятишек стравляет.
     - Эй  ты,  святая  душа  на  костылях!  - кричал снизу Вася, окруженный
целою толпой пристанских ребятишек.
     - Ах,  разбойник...  Ужо  вот  я  скажу  матери-то! - бранилась Таисья,
грозя  Васе  кулаком.  - И востер только мальчишка: в кого такой, подумаешь,
уродился!
     Вася в ответ скакал на одной ноге и показывал язык.
     Пьяный  Никитич  знал  свое дело, и борьба завязалась. Сначала выпущены
были  пятилетки,  и  с  балкона  было  видно,  как  в воздухе мелькали босые
детские  ноги.  Прибывавшая толпа шумно выражала свое одобрение победителям.
Мальчиков-ключевлян   было  немного,  и  их  скоро  перекидали  приставляне.
Боролись  не  в охапку, по-мужицки, а за вороток, подшибая ногой. По обычаю,
каждый  боролся  три  раза.  Ребята  боролись  скоро, и на круг выходили все
новые  борцы.  Никитич  бегал  по кругу с палкой, отодвигая напиравших сзади
праздных  зрителей,  и зорко следил, чтобы борьба стояла правильно. Заслышав
шум  на  мысу,  народ  так  и  повалил  к кругу. В толпе запестрели кумачные
красные  бабьи платки. Около них увивалась пристанская молодежь, разряженная
по-праздничному  -  в  кумачные рубахи, плисовые шаровары и суконные пальто.
Халатов  и  шелковых  цилиндров  молодежь  уже  не  носила.  Таисья, глядя с
балкона на происходившую внизу суету, только вздыхала.
     Когда  на  кругу выступили подростки, на балкон пришел Самойло Евтихыч,
Анфиса  Егоровна  и  Петр Елисеич. Мужчины были слегка навеселе, а у Самойла
Евтихыча лицо горело, как кумач.
     - Ну-ка,  поворачивай,  молодцы! - кричал он с балкона гудевшей на мысу
толпе.  -  Эй,  самосадские, не выдавай!.. Кто унесет круг, приходи получать
кумачную рубаху - это от меня!
     Когда-то  и сам Самойло Евтихыч лихо боролся на кругу с ключевлянами, а
теперь у него зудились руки.
     - Тишка,  Илюшка,  валяй в круг! - кричал он, свешиваясь с балкона. - А
где  Васька?  Пусть  и  он  попробует, как печенки отшибают... Эх, не в отца
уродился!..
     - Разве  он мужик? - уговаривала расходившегося мужа Анфиса Егоровна. -
Тоже  и  придумаешь...  Петр  Елисеич,  какая  красавица  у вас в Ключевском
заводе выросла, вон стоит с бабами. Чья это?
     - Это  сестра  брательников  Гущиных, - с гордостью объяснила Таисья, -
Аграфеной звать.
     - Это сестра нашему обережному Матвею? Удивительно красивая девка.
     Казачок  Тишка  и новый груздевский "молодец" Илюшка стояли уже в кругу
и  попробовали  счастья  вместе  с  другими груздевскими молодцами. Но им не
повезло.  Тишка  сошел с круга на втором борце, а Илюшка полетел на землю от
первого.  Круг  делался  все плотнее, несмотря на отчаянные усилия Никитича,
раздвигавшего  напиравший  народ.  Господский  кучер  Семка  уронил четверых
самосадчан  и  несколько поддержал этим репутацию своего завода. Брательники
Гущины  были,  конечно, налицо и терпеливо ждали своей очереди. Впереди всех
стоял  красавец  Спирька Гущин, на которого проглядели глаза все самосадские
девки.  Из  других  ключевлян  выдавались  обжимочный мастер Пимка Соболев и
листокатальный   мастер   Гараська  Ковригин  -  тоже  не  последние  борцы,
уносившие  круг  у  себя дома. Тут же толкался в народе подгулявший дозорный
Полуэхт Самоварник, ко всем приставал и всем надоедал.
     - Родимые  мои... - повторял Самоварник, помахивая подобранным халатом,
как  хвостом.  -  Постарайтесь,  голубчики!  Штобы  не  стыдно было на завод
воротиться...
     - Сам поборись, Полуэхт.
     - Не могу, родимый мой: кость у меня жидкая.
     Все  были  уверены вперед, что круг унесет Матюшка Гущин, который будет
бороться  последним.  Он  уже раза два уносил круг, и обе стороны оставались
довольны,  потому что каждая считала Матюшку своим: ключевляне - потому, что
Матюшка  родился  и  вырос  в Ключевском, а самосадские - потому, что он жил
сейчас на Самосадке.
     - Мочеганы   пришли...   -   загудела  толпа,  когда  к  кругу  подошли
Терешка-казак и лесообъездчик Макар Горбатый. - Пустите мочеган бороться...
     - По шее мочеган! - раздался чей-то одинокий голос и замер.
     Мочегане  вошли в круг и присоединились к своим Ключевским. Встретившая
их  насмешками  толпа  сейчас  же успокоилась, потому что началась настоящая
борьба:  выступил  в  круг  младший  брательник  Гущин.  Воцарилась  мертвая
тишина.  Борцы  ходили  по кругу, взявши друг друга за ворот чекменей правою
рукой,  -  левая  шла в дело только в момент схватки. Вся суть заключалась в
том,  чтобы  ловко  ударить  противника  ногой и сбить его на землю. Младший
брательник  Гущин погиб на шестом борце и вызвал шумные одобрения со стороны
своих  ключевлян,  как  до  него  кучер  Семка. Второй брат упал под первого
борца,  и  торжествовали  самосадчане. Так же бесславно погиб и третий брат,
за  которым  выступил  Спирька.  Огорченный неудачей двух братьев, Спирька в
течение пяти минут смял трех лучших самосадских борцов.
     - Эх  вы,  вороны,  разве  так  борются?  -  кричал  с балкона Груздев,
размахивая платком. - Под левую ногу Спирьку ударь, а потом через колено...
     Но  в  этот  момент Спирька уложил пластом четвертого. Не успела Анфиса
Егоровна  сказать слова, как Груздев уже полетел по лестнице вниз, без шапки
выбежал на улицу - и круг расступился, давая ему дорогу.
     - Ай   да   Самойло   Евтихыч!  -  поощряли  голоса.  -  Ну-ка,  тряхни
стариной...
     - Давайте мне чекмень... - говорил Груздев, засучивая рукава.
     - Мотри,  Самойло  Евтихыч,  кабы  я  тебя не зашиб, - предупреждал его
Спирька. - Руки у нас жесткие, а ты обмяк...
     - Ладно,  разговаривай!  - храбрился Груздев, надевая чекмень. - Только
уговор: через голову не бросать.
     - Да где тебя бросить, Самойло Евтихыч: с хорошую крицу весишь...
     Когда   железная  рука  Спирьки  ухватила  Самойлу  Евтихыча  за  ворот
чекменя,  всем  стало  ясно,  что  самосадскому  набобу несдобровать, и всех
яснее  это  понимал  и  чувствовал  сам  Самойло Евтихыч. Недавний хмель как
рукой  сняло,  но  бежать  с  круга  было  бы  несмываемым  пятном. С другой
стороны,  Самойло  Евтихыч чувствовал, что Спирька трусит, и это его заметно
ободрило.  Конечно,  силой ничего не возьмешь, а надо пуститься на хитрости.
Припомнив  какое-то  мудреное  борцовое  колено,  Самойло  Евтихыч  надеялся
изловчиться  и  начал  подтягивать  Спирьку  в  правую сторону, как будто бы
хотел  его  подшибить  правою  ногой.  Спирька  в  свою  очередь,  как  бык,
забочился  налево  и  начал  убирать свою левую ногу. Выбрав удобный момент,
Самойло   Евтихыч  неожиданно  ударил  его  левою  ногой  так,  что  Спирька
пошатнулся,  но в то же мгновение Самойло Евтихыч точно вспорхнул на воздух,
смешно заболтал ногами и растянулся пластом.
     - До  трех  раз!  нет,  брат,  до трех раз!.. - кричал Самойло Евтихыч,
барахтаясь на земле.
     Он  хотел  подняться,  но  только  застонал,  -  левая нога, которою он
ударил  Спирьку,  была  точно чужая, а страшная боль в лодыжке заставила его
застонать. Самойло Евтихыч пал ничком, его окружили и начали поднимать.
     - Домой несите... - проговорил он, скрипя зубами от боли.
     - Ах,   родимый  ты  мой!  -  кричал  Самоварник,  стараясь  подхватить
болтавшуюся голову Самойла Евтихыча. - Ну и Спирька, да не разбойник ли...
     Домой  принесли Самойлу Евтихыча в чекмене, как он боролся. В кабинете,
когда  начали  снимать сапог с левой ноги, он закричал благим матом, так что
Анфисе  Егоровне  сделалось  дурно,  и  Таисья  увела  отпаивать  ее  водой.
Пришлось ухаживать за больным Петру Елисеичу с казачком Тишкой.
     - Ох,  смерть  моя!..  - стонал Самойло Евтихыч, лежа на своей кровати;
сапог разрезали, чтобы снять с ноги.
     Петр  Елисеич  осторожно  ощупал  быстро  пухнувшее  место  и  спокойно
заметил:
     - Ну, счастье твое...
     - А что?
     - Простой  вывих,  вернее  -  растяжение  связок...  Что,  испугался?..
Сейчас нарочного пошлем за фельдшером на завод...
     Принесли  лед  с  погреба, и Петр Елисеич сам наложил компресс. Груздев
лежал  с  помертвевшим,  бледным  лицом,  и  крупные  капли  холодного  пота
покрывали   его   лоб.   В   каких-нибудь   пять   минут   он  изменился  до
неузнаваемости.
     Происшествие   с  Самойлом  Евтихычем  минут  на  десять  приостановило
борьбу,  но  потом она пошла своим чередом. На круг вышел Терешка-казак. Это
появление  в  кругу  мочеганина  вызвало  сначала смех, но Никитич цыкнул на
особенно  задорных,  -  он  теперь  отстаивал  своих ключевлян, без различия
концов.  Впрочем,  Терешке  пришлось  не  долго покрасоваться на кругу, и он
свалился под второго борца.
     - Куда  вам,  мочеганы,  бороться!  - радостно кричала толпа, довольная
поражением Терешки. - Ну-ка, Макар, теперь ты попробуй...
     Действительно,  выступил  Макар  Горбатый.  Он  надел  толстый чекмень,
разгладил  русую  окладистую  бородку,  тряхнул  волосами  и  весело оглянул
затихший круг.
     - Ну,  молодцы,  выходи  на  мочеганина!  -  покрикивал  Никитич. - Кто
посмелее?
     Борцы  переминались  и только подталкивали друг друга: очень уж плечист
был  Макар и шея как у быка. Первый смельчак, попробовавший счастья, полетел
на  землю,  как кошка, брошенная за хвост. Такая же участь постигла второго,
третьего,  четвертого,  -  Макар клал влоск последних самосадских борцов. По
кругу  пробежал  ропот  неудовольствия:  если  мочеганин унесет круг, то это
будет  вечным  позором  для всей пристани, и самосадским борцам стыдно будет
показать  глаза  на  Ключевской  завод.  Бабы  засмеют...  Целых  двенадцать
человек  положил Макар, и оставался последний Матюшка Гущин. Толпа замерла в
ожидании  рокового  момента.  Матюшка  был  пониже  Макара  ростом,  но  еще
плотнее. Он вышел на круг с какою-то застенчивою улыбкой, точно новичок.
     - Раздайся, круг! - орал охрипшим голосом Никитич.
     Когда  борцы взяли друг друга за ворот, весь мыс замер. Народ смотрел с
крыш,  из  окон,  лезли  на плечи. Целая толпа пристанских баб и ключевлянок
сбились  у  груздевского  дома,  откуда  было видно все. Первый раз свалился
Макар,   и   весь   круг  облегченно  вздохнул:  конечно,  Матюшка  обломает
мочеганина.  Но  не  успели пристанские порадоваться хорошенько, как Матюшка
грузно  ударился о землю, точно пала чугунная баба, какою заколачивают сваи.
Оставался   последний,  решительный  раз...  Оба  борца  чувствовали,  какая
ответственность  лежит на них, и ходили по кругу битых полчаса, - ни тот, ни
другой  не  поддавался.  У  Макара  от  натуги напружились жилы на шее, и он
тяжело  дышал.  Всем  показались  эти  полчаса за год, а когда Матюшка Гущин
полетел  опять на землю - воцарилась на несколько мгновений зловещая тишина.
Круг унес Макар...
     - Чего  вы  на  них,  мочеган,  глядите?..  Бей!..  -  раздался в толпе
неизвестный голос.
     Достаточно  было  одного  этого  крика,  чтобы  разом  произошло что-то
невероятное.   Весь  круг  смешался,  и  послышался  глухой  рев.  Произошла
отчаянная  свалка.  Никитич пробовал было образумить народ, но сейчас же был
сбит  с  ног  и  очутился  под  живою,  копошившеюся на нем кучей. Откуда-то
появились  колья  и  поленья, а у ворот груздевского дома раздался отчаянный
женский вопль: это крикнула Аграфена Гущина.
     - Не бойсь, брательники-то отобьются! - утешали ее бабы.
     Отчаянная  свалка  прекратилась только с появлением на поле битвы Петра
Елисеича.  Народ  бросился  врассыпную,  а в кругу остались лежавшие пластом
Терешка-казак и Макар Горбатый. Их так замертво и снесли в ближайшую избу.
     - Ну,  что там: кто унес круг? - с нетерпением спрашивал Груздев, когда
Петр Елисеич вернулся. - Макар Горбатый?.. Не может быть!..
     - Чего  не  может  быть: влоск самого уходили... Страшно смотреть: лица
не  видно,  весь  в  крови,  все  платье разорвано. Это какие-то звери, а не
люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.
     Груздев  отнесся  к постигшему Самосадку позору с большим азартом, хотя
у  самого  уже  начинался  жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и только
стоило  ему  закрыть глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел
около  его  кровати  до  полночи.  Убедившись, что Груздев забылся, он хотел
выйти.
     - Петр Елисеич, постой, - окликнул его очнувшийся Груздев.
     - Что, опять нога беспокоит?
     - Ну  ее,  ногу:  заживет...  А  я все думаю про этого Кирилла, который
говорил  давеча о знамениях. Что это, по-твоему, значит: "и разбойник придет
с умиренною душой"? Про кого это он закинул?
     - Да так, мало ли что он болтал.
     - Нет,  брат, это неспроста сказано... Не таковский народ!.. Понимаешь:
с умиренною душой.
     Всю  ночь  Груздев  страшно  мучился.  Ему  все  представлялось, что он
бьется  в  кругу  не на живот, а на смерть: поборет одного - выходит другой,
поборет  другого  -  третий,  и  так без конца. На улице долго пьяные мужики
горланили песни, а Груздев стонал, как раздавленный.
     Петр  Елисеич  тоже  долго не мог заснуть. Ему с Нюрочкой была отведена
светелка  с  балконом.  Нюрочка,  конечно,  спала счастливым детским сном, а
Петр  Елисеич  долго  ворочался,  прислушиваясь к праздничному шуму гулявшей
пристани  и  пьяным  песням. Чтобы освежиться, он осторожно вышел на балкон.
Над  Самосадкой стояла прелестная летняя ночь, какие бывают только на Урале.
Река  утонула  в белой пелене двигавшегося тумана, лес казался выше, в домах
кое-где  еще  мигали красные огоньки. Заслоненные дневным шумом воспоминания
далекого  детства  поднялись теперь с особенною силой... Вот он вырос здесь,
на  этом мысу играл ребенком, а потом за границей часто вспоминал эту родную
Самосадку,  рисовавшуюся  ему  в  радужных  красках.  Как рвалась его душа в
родное  гнездо,  а  потом глубокая пропасть навсегда отделила его от близких
по  крови людей. И сейчас он чувствовал себя чужим, припоминая тяжелую сцену
примирения  с  матерью. Но что думать о себе, когда жизнь прожита, а вот что
ждет  Нюрочку,  ровное дыхание которой он сейчас слышал? Спи, милая девочка,
пока  заботы  и  огорчения  больших  людей  не  беспокоят  т