ких  "ступнях"  из  козловой кожи Таисья ходила неслышными шагами, а дома
разгуливала  в  одних  чулках, оставляя ступни, по старинному раскольничьему
обычаю,  у  дверей.  Ее  красивое,  точно  восковое  лицо смотрело на всех с
печальною   строгостью,   а   темные   глаза  задумчиво  останавливались  на
какой-нибудь одной точке.
     "Мастерство"  в  избушке  начиналось  с  осени,  сейчас после страды, и
Таисья  встречала  своих выучеников и выучениц с ременною лестовкой в руках.
Эту  лестовку  хорошо  помнили  десятки теперь уже больших мужиков, которые,
встречаясь  с  мастерицей,  отвешивали  ей  глубокий  поклон.  Строгая  была
мастерица  и  за  всякую  оплошку  нещадно донимала своею ременною лестовкой
плутоватую  и  ленивую  плоть.  Но были и свои исключения. Так, Оленка, дочь
Никитича,  пользовалась в избушке тетки большими преимуществами, и ей многое
сходило  с  рук. Девочка осталась без матери, отец вечно под своею домной, а
в  праздники  всегда  пьян,  - все это заставляло Таисью смотреть на сироту,
как  на  родную  дочь.  Лестовка  поднималась  и  падала, не нанося удара, а
мастерица  мучилась  про себя, что потакает племяннице и растит в ней своего
врага.  Выученики  тоже  старались  по-своему  пользоваться  этою  слабостью
Таисьи  и  валили  на  Оленку  всякую  вину:  указка сломается, лист у книги
изорвется,  хихикнет  кто не во-время, - Оленка все принимала на себя. У ней
была добрая отцовская душа.
     Стояла  глубокая  осень.  Первый  снег  прикрыл  загрязнившуюся  осенью
землю.  Пал  он "по мокру", и первый санный путь установился сейчас же. Дома
точно  сделались  ниже,  стал заводский пруд, и только одна бойкая Березайка
все  еще  бурлила потемневшею холодною водой. Мягкий белый снег шел по целым
дням,  и в избушке Таисьи было особенно уютно. Накануне Михайлова дня Таисья
попридержала  учеников долее обыкновенного. К снегу у ней ломило поясницу, и
лестовка  поощряла  ленивую  плоть  с  особенною  энергией. Ребятишки громко
выкрикивали  свои  "урки"  и  водили  указками  кто  по  часовнику,  кто  по
псалтырю.  Громче  всех  вычитывала Оленка, проходившая уже восьмую кафизму.
Она  по  десяти  раз  прочитывала  одно  и  то  же  место, закрывала глаза и
старалась  повторить  его  из слова в слово наизусть. Звонкие детские голоса
выводили слова протяжно и в нос, как того требует древлее благочестие.
     - Нет,   врешь!..   -  останавливал  голос  с  полатей  кого-нибудь  из
завравшихся  выучеников.  -  Говори  сызнова...  "и  на  пути  нечестивых не
ста"... ну?..
     На  полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал
в  Таисьину  избушку.  Он  наизусть  знал  всю церковную службу и наводил на
ребят  своею  подавляющею  ученостью  панический страх. Сама Таисья возилась
около  печки  с  своим  бабьим делом и только для острастки появлялась из-за
занавески с лестовкой в руках.
     - Ты  чего  путаешь-то  слово  божие,  родимый  мой?  - говорила она, и
лестовка свистела в воздухе.
     Опять  монотонное  выкрикиванье непонятных церковных слов, опять кто-то
соврал, и Кирилл, продолжая лежать, кричит:
     - Эй,   мастерица,   окрести-ка  лестовкой  Оленку,  штобы  не  иначила
писание!
     Для  видимости  Таисья прикрикивала и на Оленку, грозила ей лестовкой и
опять  уходила  к  топившейся печке, где вместе с водой кипели и варились ее
бабьи  мысли.  В  это  время  под  окном  кто-то  нерешительно  постучал,  и
незнакомый женский голос помолитвовался.
     - Аминь!  -  ответила Таисья, выглядывая в окно. - Да это ты, Аграфена,
а я и не узнала тебя по голосу-то.
     - К  тебе,  матушка, пришла... - шепотом ответила Аграфена; она училась
тоже  у Таисьи и поэтому величала ее матушкой. - До смерти надо поговорить с
тобой.
     - Прибежала, так, значит, надо... Иди ужо в заднюю избу, Грунюшка.
     Начетчица  дернула  за  шнурок  и, не торопясь, начала надевать ступни,
хотя ноги не слушались ее и попадали все мимо.
     - От Гущиных? - спросил Кирилл с полатей.
     - От них.
     В  сенях  она  встретила  гостью и молча повела в заднюю избу, где весь
передний  угол  был уставлен "меднолитыми иконами", складнями и врезанными в
дерево  медными  крестами. Беспоповцы не признают писанных на дереве икон, а
на  крестах  изображений  св.  духа  и  "титлу":  И.Н.Ц.И. Высокая и статная
Аграфена   и   в   своем  понитке,  накинутом  кое-как  на  плечи,  смотрела
красавицей,  но  в ее молодом лице было столько ужаса и гнетущей скорби, что
даже  у  Таисьи упало сердце. Положив начал перед иконами, девушка с глухими
причитаниями повалилась мастерице в ноги.
     - Матушка...   родимая...  смертынька  моя  пришла...  -  шептала  она,
стараясь обнять ноги Таисьи, которая стояла неподвижно, точно окаменела.
     Такие  сцены  повторялись  слишком  часто,  чтобы удивить мастерицу, но
теперь  валялась  у  ней  в  ногах  Аграфена,  первая заводская красавица, у
которой  отбоя  от  женихов не было. Объяснений не требовалось: девичий грех
был налицо.
     - С  кем?  -  коротко спросила Таисья, не отвечая ни одним движением на
ползавшее у ее ног девичье горе.
     Аграфена  вдруг  замолкла,  посмотрела  испуганно  на  мастерицу своими
большими  серыми  глазами, и видно было только, как вся она дрожала, точно в
лихорадке.
     - Тебя спрашивают: с кем?
     - Ох,  убьют  меня  братаны-то... как узнают, сейчас и убьют... - опять
запричитала Аграфена и начала колотиться виноватою головой о пол.
     Страшная  мысль  мелькнула  в  голове  Таисьи,  и  она начала поднимать
обезумевшую с горя девушку.
     - Опомнись,  Грунюшка...  - шептала она уже ласково, стараясь заглянуть
в  лицо  Аграфене.  -  Што  ты,  родимая  моя, убиваешься уж так?.. Может, и
поправимое твое дело...
     - Матушка,  убей  меня...  святая  душенька,  лучше  ты убей: все равно
помирать...
     - С  Макаркой  Горбатым  сведалась?  -  тихо  спросила Таисья и в ужасе
отступила  от  преступницы.  -  Не будет тебе прощенья ни на этом, ни на том
свете. Слышишь?.. Уходи от меня...
     Это  был  еще  первый  случай, что кержанка связалась с мочеганином, да
еще  с  женатым.  Между  своими  этот  грех  скоро  сматывали  с  рук:  если
самосадская  девка  провинится,  то  увезут в Заболотье, в скиты, а родне да
знакомым   говорят,  что  ушла  гостить  в  Ключевской;  если  с  ключевской
приключится  грех, то сошлются на Самосадку. Так дело и сойдет само собой, а
когда   грешная   душа   вернется  из  скитов,  ее  сейчас  и  пристроят  за
какого-нибудь   вдового,   детного   мужика.  У  беспоповцев  сводные  браки
совершаются,  как  и расторгаются, очень легко. Но здесь было совсем другое:
от  своих  не  укроешься,  и  Аграфене деваться уже совсем некуда. А тут еще
брательники узнают и разорвут девку на части.
     - Что  же  я  с тобой буду делать, горюшка ты моя? - в раздумье шептала
Таисья, соображая все это про себя.
     Она  припомнила  теперь,  что  действительно Макар Горбатый, как только
попал  в  лесообъездчики,  так  и  начал сильно дружить с кержаками. Сперва,
конечно,  в  кабаке  сходились  или  по лесу вместе ездили, а потом Горбатый
начал  завертывать и в Кержацкий конец. Нет-нет, да и завернет к кому-нибудь
из  лесообъездчиков,  а  тут  Гущины  на  грех подвернулись: вместе пировали
брательники  с  лесообъездчиками, ну и Горбатый с ними же увязался. Кто-то и
говорил  Таисье,  что  кержаки грозятся за что-то на мочеганина, а потом она
сама  видела,  как  его до полусмерти избили на пристани нынешним летом. Вот
он  зачем повадился, мочеганский пес, да и какую девку-то обманул... От этих
мыслей  у  мастерицы  опять  закипело  сердце,  и  она сердито посмотрела на
хныкавшую Аграфену. Прилив нежности сменился новым ожесточением.
     - Ступай,  ступай,  голубушка, откуда пришла! - сурово проговорила она,
отталкивая  протянутые к ней руки. - Умела гулять, так и казнись... Не стало
тебе  своих-то  мужиков?..  Кабы  еще  свой, а то наслушат теперь мочегане и
проходу не дадут... Похваляться еще будут твоею-то бедой.
     - Матушка...  родимая...  Не  помню  я,  как и головушка моя пропала!..
Так,  отемнела  вся... в страду он все ездил на покос к братанам... пировали
вместе...
     - А  вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и
женихов  гоняла...  Этот  не  жених,  тот не жених, а красота-то и довела до
конца.  С  никонианином  спуталась...  да  еще  с женатым... Нет, нет, уходи
лучше, Аграфена!
     - Матушка, не гони, руки на себя наложу.
     - Молчи,  беспутная!..  на  бога  подымаешься:  приняла  грех, так надо
терпеть.
     Аграфена  опять  горько  зарыдала,  закрыв  лицо руками. Таисья села на
лавку  и,  перебирая  лестовку, безучастно смотрела на убивавшуюся грешницу.
Ей  было  и  обидно  и  горько,  и  она  напрасно  старалась подавить в себе
сочувствие  к  этой  несчастной. А как узнают на Самосадке про такой случай,
как  пойдут  на фабрике срамить брательников Гущиных, - изгибнет девка ни за
грош.  Таисье  сделалось  даже страшно, точно все это ожидало не Аграфену, а
ее,  мастерицу...  А  девка-то  какая:  чистяк,  кровь  с  молоком,  и вдруг
погубила себя из-за какого-то мочеганина.
     - И  его убьют, матушка... - шептала Аграфена. - Гоняется он за мной...
Домна-то,  которая  в  стряпках  в  господском  доме  живет, уже нашептывает
братану  Спирьке,  -  она  его-таки  подманила.  Она ведь из ихней семьи, из
Горбатовской...  Спирька-то  уж,  надо полагать, догадался, а только молчит.
Застрелют они Макара...
     - Собаке  собачья  и  смерть!..  Женатый  человек  да  на  этакое  дело
пошел...  тьфу!..  Чужой  головы  не  пожалел  -  свою  подставляй...  А ты,
беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
     - Голубушка, матушка... Ничего я не знаю... затемнилась вся...
     Таисья  отвернулась  к  окну и незаметно вытерла непрошенную старческую
слезу:  Аграфенино  несчастье очень уж близко пришлось к ее сердцу, хотя она
и не выдавала себя.
     - Вот  што,  Аграфена,  ты  теперь  поди-ка  домой, - строго заговорила
Таисья, сдерживая свою бабью слабость, - ужо вечерком заверну.
     - Нельзя мне идти, матушка... смерть моя пришла... Ворота-то у нас...
     - Што-о?.. Осередь белого дня?..
     - Сноха  даве выглянула за ворота, а они в дегтю... Это из нашего конца
кто-нибудь  мазал...  Снохи-то  теперь  ревмя-ревут, а я домой не пойду. Ох,
пропала моя головушка!..


II

     - Што  случилось?  -  спрашивал  с полатей инок Кирилл, когда вернулась
Таисья из задней избы.
     - Ничего... так...
     - Все у вас, баб, так!
     Инок  отлично  слышал,  как  убивалась  Аграфена,  и сразу понял, в чем
дело.   Ему   теперь   доставляло  удовольствие  помучить  начетчицу:  пусть
выворачивается,  святая  душа!  "Ох,  уж только и бабы эти самые, нет на них
погибели!  -  благочестиво  размышлял он, закрывая глаза. - Как будто и дело
говорит  и  форцу  на  себя напустит, а ежели поглядеть на нее, так все-таки
она  баба...  С  грешком,  видно,  прибегала к матушке Аграфена-то, - у всех
девок  по  Кержацкому концу одно положение. От баб и поговорка такая идет по
боголюбивым  народам:  "не  согрешишь  - не спасешься". А Таисья в это время
старалась  незаметно  выпроводить  своих  учеников,  чтобы  самой  в сумерки
сбегать  к  Гущиным,  пока  брательники  не пришли с фабрики, - в семь часов
отбивает  Слепень  поденщину,  а  к  этому  времени  надо  увернуться.  Пока
Аграфена была заперта на висячий замок в задней избе.
     - Прости,  матушка,  благослови,  матушка!  - нараспев повторяли тонкие
детские голоса уходивших с учебы ребят.
     - Бог  тебя  простит,  бог  благословит! - машинально повторяла Таисья,
провожая детвору.
     Когда  ребята ушли, заболотский инок спустился, не торопясь, с полатей,
остановился  посредине  избы,  посмотрел  на  Таисью  и,  покрутив  головой,
захохотал.
     - Чему обрадовался-то прежде времени? - оборвала его мастерица.
     - Глупость  ваша бабья, вот что!.. И туда и сюда хвостом вертите, а тут
вам  сейчас  и  окончание:  "Ой,  смертынька,  ой,  руки  на  себя  наложу!"
Слабость-то своя уж очень вам сладка... Заперла на замок девушку?
     - Замолол!.. Не твоего это ума дело!..
     - И  то  не  моего,  - согласился инок, застегивая свое полукафтанье. -
Вот  што,  Таисья,  зажился  я  у  тебя,  а  люди, чего доброго, еще сплетни
сплетут...  Нездоровится  мне  што-то,  а  то хоть сейчас бы со двора долой.
Один грех с вами...
     Таисья  отлично  понимала  это  иноческое  смирение.  Она  скрылась  за
занавеской,  где-то порылась, где-то стукнула таинственною дверкой и вышла с
бутылкой  в  руках.  Сунув  ее  как-то прямо в физиономию иноку, она коротко
сказала:
     - На, жри, ненасытная утроба!
     - А  закуска  будет,  святая  душа? - еще смиреннее спрашивал Кирилл. -
Капустки бы али редечки с конопляным маслом... Ох, горе душам нашим!
     Опять  Таисья  исчезла,  опять  послышалась  таинственная  возня,  а  в
результате перед иноком появилась тарелка с свежепросольною капустой.
     - Согрешила  я,  грешная,  с  вами,  с  Заболотскими иноками! - ворчала
Таисья. - Одного вина не напасешься на вас.
     Старец  Кирилл зевнул, разгладил усы, выпил первую рюмку и благочестиво
вздохнул.  Уплетая  капусту,  он  терпеливо  выслушивал  укоризны и наговоры
Таисьи, пока ей не надоело ругаться, а потом деловым тоном проговорил:
     - Видно,  твоей  Аграфене  не  миновать  нашего  Заболотья... Ничего, я
увезу  по  первопутку-то,  а  у  Енафы  примет исправу. А ежели што касаемо,
напримерно, ребенка, так старицы управятся с ним в лучшем виде.
     - Я  сама  повезу...  Давно  не  видалась  со  скитскими-то, пожалуй, и
соскучилась,  а  оно уж за попутьем, - совершенно спокойно, таким же деловым
тоном  ответила  Таисья.  -  Убивается  больно девка-то, так оземь головой и
бьется.
     - Знамо  дело, убивается, хошь до кого доведись. Только напрасно она, -
девичий  стыд  до  порога...  Неможется  мне что-то, Таисьюшка, кровь во мне
остановилась.  Вот  што,  святая душа, больше водки у тебя нет? Ну, не надо,
не надо...
     Таисью  так и рвало побежать к Гущиным, но ей не хотелось выдавать себя
перед  проклятым  Кириллом,  и она нарочно медлила. От выпитой водки широкое
лицо  инока  раскраснелось,  узенькие  глазки  покрылись  маслом  и на губах
появилась блуждающая улыбка.
     - Ты  в  самом-то  деле  уходил  бы куда ни на есть, Кирило, - заметила
Таисья,  стараясь сдержать накипевшую в ней ярость. - Мое дело женское, мало
ли што скажут...
     - Больше  того  не  скажут,  што  было! - отрезал Кирилл и даже стукнул
кулаком  по  столу.  - Што больно гонишь? Видно, забыла про прежнее-то?.. Не
лучше Аграфены-то была!
     Этим  словом  инок ударил точно ножом, и Таисья даже застонала. Ухватив
второпях  старую  шубенку на беличьем меху, она выбежала из избы. У ней даже
захватило  дух  от  подступивших  к горлу слез. Опомнилась она уже на улице,
где  ее  прохватило  холодком.  На  скорую руку вытерла она свои непрошенные
слезы  кулаком,  опнулась около своих ворот и еще раз всплакнула. Снег так и
валил  мягкими  хлопьями.  В  избе  Никитича,  стоявшей  напротив, уже горел
огонь.  Славная  была  изба  у Никитича, да только стояла она как нетопленая
печь,  -  не  было  хозяйки. Еще раз вытерев слезы, Таисья быстро перешла на
другой  порядок  и, как тень, исчезла в темноте быстрого зимнего вечера. Она
плохо  сознавала,  что  делает и что должна сделать, но вместе с тем отлично
знала,  что  должна  все  устроить,  и  устроить  сейчас  же.  В  ней билась
практическая  бабья сметка. У ворот Пимки Соболева стояла чья-то заседланная
лошадь.  Таисья  по  скорости  наткнулась на нее и только плюнула: нехороший
знак...  До  Гущиных  оставалось  перебежать  один кривой узенький переулок,
уползавший  под  гору  к  пруду.  Вот  и  высокий  конек  гущинского  двора.
Брательники  жили  вместе.  Во  всем  Кержацком конце у них был лучший двор,
лучшие  лошади  и  вообще  все  хозяйство.  Богато  жили,  одним словом, и в
выписку  втроем  теперь  зарабатывали  рублей  сорок.  Жить бы да радоваться
Аграфене  из-за  брательников,  а  она  вон  что  придумала... Новые тесовые
ворота  действительно  были  вымазаны дегтем, и Таисья "ужахнулась" еще раз.
Она  постучалась  в  окошко  и помолитвовалась. В избе огня не было и "аминь
отдали" не скоро.
     - Это   я...   я...  -  повторяла  Таисья,  когда  в  волоковом  оконце
показалась испуганная бабья голова.
     - Ах ты, наша матушка!..
     Где-то  быстро затопали босые бабьи ноги, отодвинулся деревянный засов,
затворявший ворота, и Таисья вошла в темный двор.
     - Матушка ты наша... - жалобно шептал в темноте женский голос.
     - Это  ты,  Парасковья?  -  тоже  шепотом спросила Таисья. - Аграфена у
меня.
     - Ох,  матушка...  пропали  мы  все...  всякого  ума  решились. Вот-вот
брательники  воротятся...  смертынька наша... И огня засветить не смеем, так
в потемках и сидим.
     Мужики   были  на  работе,  и  бабы  окружили  Таисью  в  темноте,  как
испуганные  овцы.  У Гущиных мастерицу всегда принимали, как дорогую гостью,
и  не знали, куда ее усадить, и чем потчевать, и как получше приветить. Куда
бы  эти бабы делись, если бы не Таисья: у каждой свое горе и каждая бежала к
Таисье,  чуть  что  случится.  Если  мастерица и не поможет избыть беду, так
хоть  поплачет  вместе...  У  Парасковьи  муж  Спирька  очень уж баловался с
бабами:  раньше  путался  с  Марькой,  а  теперь  ее  бросил и перекинулся к
приказчичьей  стряпке  Домнушке;  вторая  сноха  ссорилась с Аграфеной и все
подбивала   мужа   на   выдел;   третья   сноха   замаялась  с  ребятами,  а
меньшак-брательник  начал зашибать водкой. Пятистенная изба гущинского двора
холодными  сенями делилась на две половины: в передней жил Спирька с женой и
сестрой  Аграфеной,  а  в задней середняк с меньшаком. Была еще подсарайная,
где жил третий брательник.
     - Как  же  быть-то, милые? - повторяла Таисья, не успевая слушать бабьи
жалобы. - Первое бы дело огоньку засветить...
     - Што  ты,  матушка!..  Страшно...  сидим  в  потемках  да горюем. Ведь
мазаные-то ворота всем бабам проходу не дают, а не одной Аграфене...
     - Так  вот  што,  бабоньки,  -  спохватилась  Таисья, - есть горячая-то
вода? Берите-ка вехти* да песку, да в потемках-то и смоем деготь с ворот.
     ______________
     * Вехоть - мочалка. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Ох, матушка, да где же его смоешь?
     - Сколько-нибудь  да  смоется...  Скоро  на  фабрике отдадут шабаш, так
надо торопиться. Да мыльце захватите...
     - И то, матушка, надо торопиться.
     Бабы бросились врассыпную и принялись за ворота.
     - А  он,  Макарко-то, ведь здесь! - сообщила Парасковья, работая вехтем
над самым большим дегтяным пятном.
     - Как здесь? - удивилась Таисья, помогавшая бабам работать.
     - А  видела  лошадь-то  у  избы  Пимки Соболева? Он самый и есть... Ужо
воротятся брательники, так порешат его... Это он за Аграфеной гонится.
     - Тьфу!  -  отплюнулась  Таисья, бросая работу. - Вот што, бабоньки, вы
покудова  орудуйте  тут,  а я побегу к Пимке... Живою рукой обернусь. Да вот
што: косарем* скоблите, где дерево-то засмолело.
     ______________
     *   Косарь   -   большой   тупой  нож,  которым  колют  лучину.  (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Как  же  мы  одни-то  останемся,  матушка? - взмолились бабы не своим
голосом.
     - Сейчас приду, сказала, - ответил голос исчезнувшей в темноте Таисьи.
     Она  торопливо  побежала  к Пимкиной избе. Лошадь еще стояла на прежнем
месте. Под окном Таисья тихонько помолитвовалась.
     - Чего  тебе  понадобилось?  -  спрашивал  сам  хозяин,  высовывая свою
пьяную   башку   в   волоковое  окно,  какое  было  у  Гущиных.  -  Ишь  как
ускорилась... запыхалась вся...
     - Вышли-ка  ты  мне, родимый мой, Макара Горбатого... Словечко одно мне
надо бы ему сказать. За ворота пусть выдет..