а узнал, в чем дело, даже
побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе:
     - Ну, душа моя, я тебя сейчас так посеребрю, что...
     Но он во-время опомнился, махнул рукой и вышел из кабака.
     - Пусть  эти подлецы переночуют в машинной, - указал он на связанных, а
потом обернулся, выругал Рачителиху, плюнул и вышел.
     Окулко   в   это   время  успел  забраться  в  сарайную,  где  захватил
исправничий чемодан, и благополучно с ним скрылся.


XIV

     Набат  поднял  весь  завод  на  ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к
кабаку.  В  общем  движении  и  сумятице  не мог принять участия только один
доменный  мастер  Никитич,  дожидавшийся  под  домной  выпуска.  Его  так  и
подмывало  бросить  все  и  побежать  к  кабаку вместе с народом, который из
Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
     Убежит   Никитич   под  домну,  посмотрит  "в  глаз"*,  откуда  сочился
расплавленный  шлак,  и  опять  к лестнице. Слепень бормотал ему сверху, как
осенний глухарь с листвени.
     ______________
     *  Глазом  у  доменной  печи  называют  отверстие  для выпуска шлаков и
чугуна. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Кто-нибудь  завернет,  тогда  узнаем,  -  решил Никитич, окончательно
удаляясь на свой пост.
     В  доменном  корпусе  было  совсем  темно,  и  только  небольшое  слабо
освещенное  пространство  оставалось  около  напряженно  красневшего  глаза.
Заспанный  мальчик  тыкал  пучком  березовой  лучины  в  шлак,  но  огонь не
показывался,  а только дымилась лучина, с треском откидывая тонкие синеватые
искры.  Когда, наконец, она вспыхнула, прежде всего осветилась глубокая арка
самой  печи.  Направо  в  земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у
самой  арки  стояла  деревянная  скамеечка,  на  которой  обыкновенно  сидел
Никитич, наблюдая свою "хозяйку", как он называл доменную печь.
     - Да  ты  откуда объявился-то, Сидор Карпыч? - удивился Никитич, только
теперь заметив сидевшего на его месте сумасшедшего.
     - А пришел...
     - Знаю,  что пришел... Михалко, посвети-ка на изложницы, все ли канавки
проделаны...
     Сидор  Карпыч  каждый  вечер  исправно являлся на фабрику и обходил все
корпуса,  где  шла  огненная  работа.  К  огню он питал какое-то болезненное
пристрастие  и  по  целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные огни,
на   раскаленные  добела  пудлинговые  печи,  на  внутренность  домны  через
стеклышко  в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно
тень  пробегавшей мысли. В застывшем лице на мгновение вспыхивало сознание и
так  же  быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света.
Теперь  все корпуса были закрыты, кроме доменного, и Сидор Карпыч смотрел на
доменный  глаз,  светившийся  огненно-красною слезой. Рабочие так привыкли к
безмолвному  присутствию  "немого",  как называли его, что не замечали даже,
когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.
     Теперь  он  наблюдал  колеблющееся  световое  пятно,  которое ходило по
корпусу  вместе  с  Михалкой, - это весело горел пук лучины в руках Михалки.
Вверху,   под  горбившеюся  запыленною  железною  крышей  едва  обозначались
длинные  железные  связи  и  скрепления,  точно  в  воздухе  висела железная
паутина.  На  вороте,  который опускал над изложницами блестевшие от частого
употребления  железные  цепи,  дремали  доменные  голуби, - в каждом корпусе
были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
     - Мир  вам  -  и  я к вам, - послышался голос в дверях, и показался сам
Полуэхт  Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на
руку. - Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?
     - Ты из кабака, Полуэхт?
     - Было  дело...  Ушел  Окулко-то,  а  казаки  впотьмах  связали Морока,
Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха!*
     ______________
     * На фабричном жаргоне "галуха" - умора. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Так и ушел?
     - Ушел, да еще у исправника чемодан прихватил, родимый мой.
     - Н-ноо?.. Ловко!
     Полуэхт  посмотрел  на  Никитича и присел на скамеечку, рядом с Сидором
Карпычем,  который  все  следил  за  горевшею  лучиной  и  падавшими  от нее
красными искрами.
     - Ну,   как   твоя  хозяйка?  -  спрашивал  Самоварник,  чтобы  угодить
Никитичу, который в своей доменной печи видел живое существо.
     - Пошаливать  начинает  для праздника... - ответил Никитич и, подойдя к
деревянной  полочке  с  пробой, показал свежий образчик. - Половик выкинула,
потому не любит она наших праздников.
     Самоварник  посмотрел  пробу и покачал головой. Лучшим чугуном считался
серый,  потому  что легко идет в передел, а белый плохим; половиком называют
средний сорт.
     - Наверху,  видно,  празднуют...  - глубокомысленно заметил Самоварник,
поднимая  голову кверху. - Засыпки и подсыпки* плохо робят. Да и то сказать,
родимый мой, суди на волка, суди и по волку: все загуляли.
     ______________
     *  Засыпки  и подсыпки - рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и
флюсы. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     К   разговаривавшим   подошел  казачок  Тишка,  приходившийся  Никитичу
племянником.  Он  страшно запыхался, потому что бежал из господского дома во
весь  дух,  чтобы  сообщить  дяде последние новости, но, увидев сидевшего на
скамейке Самоварника, понял, что напрасно торопился.
     - Ну что, малец? - спрашивал Никитич, зажигая новый пук лучины.
     - Все то же... У нас в дому дым коромыслом стоит: пируют страсть!
     - И Окулка не боятся?
     - Антипа   заставили   играть   на   балалайке,   а  Груздев  пляшет  с
Домнушкой...  Вприсядку  так  и  зажаривает,  только  брюхо  трясется.  Даве
наклался  было  плясать  исправник,  да Окулко помешал... И Петр Елисеич наш
тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
     - Вот  что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, - перебил
мальчика  Самоварник.  - Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю
своим  умом  так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже вот и
медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
     - Как  ты  сказал?  - удивился Никитич и даже опустил зажженную лучину,
не замечая, что у него уже начала тлеть пола кафтана.
     - Я  говорю,  родимый  мой:  кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут с
огненной работы и с рудника тоже.
     Никитич   только   теперь  понял  все  значение  вопроса  и  совершенно
остолбенел.
     - Теперь  вольны  стали, не заманишь на фабрику, - продолжал Самоварник
уже  с  азартом. - Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я
им  сказал  это  самое  словечко... Да я первый не пойду на фабрику, плевать
мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
     - Постой,  постой...  -  остановил  его  Никитич,  все  еще не имея сил
совладать  с  мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую голову.
- Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?
     - Да  я  первый!.. Да мне плевать... да пусть сам Устюжанинов жарится в
огненной-то работе!..
     Довольный  произведенным  впечатлением,  Самоварник  поднялся на ноги и
размахивал  своим  халатом  под самым носом у Никитича, точно петух. Казачок
Тишка  смотрел  своими  большими  глазами  то на дядю, то на развоевавшегося
Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет дядя.
     - А  как  же,  например,  моя-то домна останется? - накинулся Никитич с
азартом,  -  для  него  вдруг  сделалось  все  совершенно ясно. - Ну, как ее
оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь - и конец!
     - Хошь десять козлов сади, черт с ней, с твоею домной!
     - Ну,  нет, брат, это уж ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать лет около
нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь.
     - И  бросишь,  когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики... Сиди и
любуйся  на  нее,  когда  некому будет робить. Уж мочегане не пойдут, а наши
кержаки чем грешнее сделались?
     - Врешь,   врешь!..  -  орал  Никитич,  как  бешеный:  в  нем  сказался
фанатик-мастеровой,  выросший  на  огненной работе третьим поколением. - Ну,
чего  ты  орешь-то,  Полуэхт?.. Если тебе охота - уходи, черт с тобой, а как
же   домну   оставить?..   Ну,  кричные  мастера,  обжимочные,  пудлинговые,
листокатальные... Да ты сбесился никак, Полуэхт?
     Казачок  Тишка  вполне понимал дядю и хохотал до слез над Самоварником,
который  только  раскрывал рот и махал руками, как ворона, а Никитич на него
все наступает, все наступает.
     - Ты  его  в  ухо засвети, дядя! - посоветовал Тишка. - Вот так галуха,
братцы...
     - Меня  не  будет,  Тишка  пойдет  под домну! - ревел Никитич, оттесняя
Самоварника  к  выходу.  -  Сынишка  подрастет,  он  заменит  меня,  а домна
все-таки не станет.
     - Да ведь и сына-то у тебя нет! - кричал Самоварник.
     - Все равно: дочь Оленку пошлю.
     Этот  шум обратил на себя внимание литухов, которые тоже бегали в кабак
ловить  Окулка  и  теперь  сбились в одну кучку в воротах доменного корпуса.
Они  помирали  со  смеху  над  Самоварником,  и только один Сидор Карпыч был
невозмутим и попрежнему смотрел на красный глаз печи.
     Эта  сцена  кончилась  тем,  что Самоварник обругал Никитича варнаком и
убежал.


XV

     Праздник  для  Петра  Елисеича  закончился  очень  печально: неожиданно
расхворалась  Нюрочка.  Когда  все  вернулись  из  неудачной  экспедиции  на
Окулка,  веселье  в  господском  доме  закипело  с  новою  силой, - полились
веселые  песни,  поднялся  гам пьяных голосов и топот неистовой пляски. Петр
Елисеич  в  суматохе  как-то  совсем  забыл  про  Нюрочку и вспомнил про нее
только  тогда, когда прибежала Катря и заявила, что панночка лежит в постели
и бредит.
     - Папочка,  мне страшно, - повторяла девочка. - Окулко придет с ножом и
зарежет нас всех.
     Комната  Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати,
одна  Нюрочкина,  другая  -  Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей
постели  и  показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный
румянец  разошелся  по  ее  тонкому  лицу  пятнами,  глаза  казались  темнее
обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
     - Я посижу с тобой, моя крошка, - успокаивал больную Петр Елисеич.
     - С  тобой  я  не  боюсь,  папа,  -  шептала Нюрочка, закрывая глаза от
утомления.
     Пульс  был  нехороший,  и  Петр  Елисеич  только покачал головой. Такие
лихорадочные  припадки  были  с  Нюрочкой  и  раньше, и Домнушка называла их
"ростучкой",  -  к  росту  девочка скудается здоровьем, вот и все. Но теперь
Петр  Елисеич  невольно  припомнил,  как  Нюрочка провела целый день. Вообще
слишком много впечатлений для одного дня.
     - Папочка,  его  очень  били?  - неожиданно спросила Нюрочка, продолжая
лежать с закрытыми глазами.
     - Нет, Окулко убежал...
     - Куда  же  он  убежал, папочка?.. Ведь теперь темно... Я знаю, что его
били.  Вот всем весело, все смеются, а он, как зверь, бежит в лес... Мне его
жаль, папочка!..
     - Да ведь ты его боишься и другие боятся тоже, поэтому и ловили.
     - А  если  бы  поймали,  тогда  Иван  Семеныч  высек бы его, как Сидора
Карпыча?
     - Не нужно об этом думать, глупенькая. Спи...
     - Когда  тебя  нет, папочка, мне ужасно страшно делается, а когда ты со
мной, мне опять жаль Окулка... отчего это?..
     Разгулявшиеся  гости  не нуждались больше в присутствии хозяина, и Петр
Елисеич  был  рад,  что может, наконец, отдохнуть в Нюрочкиной комнате. Этот
детский  лепет  всегда  как-то освежающе действовал на него. В детском мозгу
мысль  просыпалась  такая  же чистая и светлая, как вода где-нибудь в горном
ключике.  Вот  и теперь встревоженный детский ум так трогательно ищет опоры,
разумного  объяснения и, главное, сочувствия, как молодое растение тянется к
свету  и  теплу. Чтобы отец не ушел, Нюрочка держала его руку за палец и так
дремала.
     - Ты здесь, папочка?
     - Я здесь, Нюрочка.
     Детское  лицо  улыбалось  в  полусне  счастливою  улыбкой,  и слышалось
ровное  дыхание  засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные
пятна  попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его,
это  детское  лицо,  напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А
между  тем  именно  сегодня  он  страстно  хотел  его видеть, и щемящая боль
охватывала  его  старое  сердце,  и  в  голове  проносилась  одна картина за
другой.
     Вот  на  пристани Самосадке живет "жигаль"* Елеска Мухин. Старик Палач,
отец  нынешнего  Палача,  заметил  его  и  взял  к  себе  на рудник Крутяш в
дозорные,  как  верного  человека,  а  маленького  Елескина  сына  записал в
заводскую  ключевскую  школу.  Маленький  кержачонок,  попавший в учебу, был
горько  оплакан  в  Самосадке, где мать и разные старухи отчитывали его, как
покойника.  Жигаль  Елеска  тоже  хмурился,  потому  что  боялся гражданской
печати хуже медведя, но разговаривать с старым Палачом не полагалось.
     ______________
     *  Жигалями  в  куренной работе называют рабочих, которые жгут дровяные
кучи  в  уголь:  работа  очень  трудная  и  еще больше ответственная. (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Дурак,  человеком  будет  твой  Петька,  -  коротко  объяснил  Палач,
по-медвежьи  покровительствовавший  Елеске. - Выучится, в контору служителем
определят.
     На  Мурмосских  заводах было всего две школы - одна в Мурмосе, другая в
Ключевском.  Учили одинаково скверно в обеих, а требовался, главным образом,
красивый  почерк.  Маленький  кержачонок  Петька  Жигаль,  как  прозвали его
школяры  по  отцу,  оказался  одним  из  первых,  потому  что  уже  выучился
церковной  печати  еще в Самосадке у своих старух мастериц. Выучился бы он в
школе,  поступил  бы  на  службу  в  завод  и превратился бы в обыкновенного
крепостного   служителя,   но   случилось  иначе.  Проживавший  за  границей
заводовладелец  Устюжанинов  как-то вспомнил про свои заводы на Урале, и ему
пришла   дикая   блажь   насадить   в   них  плоды  настоящего  европейского
просвещения,  а  для  этого  стоило  только  написать  коротенькую записочку
главному  заводскому  управляющему.  Сказано  - сделано. Когда эта записочка
прилетела  на  Урал,  то последовала немедленная резолюция: выбрать из числа
заводских  школьников  десять  лучших  и  отправить их в Париж, где проживал
тогда  сам  Устюжанинов. В это роковое число попали Петька Жигаль и хохленок
Сидор  Карпыч. Можно себе представить, как с Самосадки отправляли мальчугана
в  неведомую,  басурманскую  сторону.  Даже  "красная  шапка" не производила
такого  панического  ужаса: бабы выли и ревели над Петькой хуже, чем если бы
его  живого  закапывали  в  землю,  -  совсем  несмысленый  еще мальчонко, а
бритоусы и табашники обасурманят его.
     Маленькому  Пете  Мухину  было  двенадцать  лет, когда он распрощался с
своею  Самосадкой,  увозя  с  собой  твердую решимость во что бы то ни стало
бежать  от  антихристовой  учебы.  Лучше  умереть,  чем  погубить  маленькую
самосадскую  душу,  уже  пропитанную  раскольничьим  духом  под руководством
разных  исправщиц,  мастериц  и  начетчиц.  Три раза пытался бежать с дороги
маленький  самосадский  дикарь  и  три  раза  был  жестоко  наказан  родными
розгами,  а дальше следовало ошеломляющее впечатление новой парижской жизни.
Устюжанинов  не  поскупился на средства для своей "академии", как он называл
своих  заграничных  учеников.  К  крепостным  детям  были поставлены дорогие
учителя,  и  вообще  они  воспитывались  в  прекрасной  обстановке,  что  не
помешало  Пете  Мухину сделать последнюю отчаянную попытку к бегству. Он был
возвращен  в "академию" уже французским комиссаром и должен был помириться с
неизбежною  судьбой.  Боже  мой,  как это было давно, и из всей "академии" в
живых оставались только двое: он, Петька Жигаль, да еще Сидор Карпыч.
     Десять  лет,  проведенных  в  Париже, совершенно переработали уральских
дикарей,  усвоивших  не только внешний вид проклятых басурман, но и душевный
строй.  Блага  европейской цивилизации совершенно победили черноземную силу.
Родное  оставалось в такой дали, что о нем думали, как о чем-то чужом. Часть
воспитанников  получила  дипломы  в  Ecole des mines*, а другие в знаменитой
Ecole  polytechnique.  К последним принадлежал и Pierre Mouchine, окончивший
курс   первым  учеником.  Мещанский  король  Луи-Филипп  ежегодно  приглашал
первого  ученика  из  Ecole  polytechnique  к  своему обеду, и таким образом
самосадскии  кержак,  сын  жигаля Елески, попал в Елисейский дворец. Это был
какой-то  блестящий  и  фантастический  сон,  который  разбился  потом самым
безжалостным образом.
     ______________
     * Горной школе (франц.).

     Меценатствовавший   заводовладелец  Устюжанинов  был  доволен  успехами
своей   "академии"   и   мечтал   о  том  времени,  когда  своих  крепостных
самородков-управителей    заменит    на   заводах   европейски-образованными
специалистами.   Неожиданная  смерть  прервала  эти  замыслы,  а  "академия"
осталась  крепостной:  меценат  забыл  выдать  вольные.  Оставался, конечно,
наследник,  но  он был еще настолько мал, что не мог поправить эту маленькую
ошибку,  как  и  окружавшая  его  опека. Это маленькое затруднение, впрочем,
нисколько  не  беспокоило  молодых  инженеров,  возвращавшихся  на  родину с
легким  сердцем.  Большинство  из  них  переженились,  кто  в  Париже, кто в
Германии,  кто  в  Бельгии.  Мухин  тоже  женился  на француженке, небогатой
девушке, дочери механика.
     Появление   "заграничных"   в  Мурмосе  произвело  общую  сенсацию.  На
вернувшуюся  из далеких краев молодежь сбегались смотреть, как на невиданных
зверей.  Положим,  на  заводах всегда проживали какие-нибудь механики-немцы,
но  тут получались свои немцы. Всего более удивляли одеревеневший в напастях
заводский  люд  европейские  костюмы "заграничных", потом их жены-"немки" и,
наконец,  та  свобода, с какой они держали себя. С первых же шагов на родной
почве   произошли  драматические  столкновения:  родная,  кровная  среда  не
узнавала  в  "заграничных"  свою  плоть  и кровь. Так, например, обедавший с
французским  королем  Мухин  на  Самосадке  был встречен проклятиями. Самого
жигаля  Елески уже не было в живых, а раскольница-мать не пустила "француза"
даже  на глаза к себе, чтобы не осквернить родного пепелища. Он был проклят,
как  бритоус,  табашник  и, особенно, как муж "немки". Но самое ужасное было
еще  впереди.  Главным  управляющим  тогда  только  что  был  назначен  Лука
Назарыч,  выдвинувшийся  из  безличной  крепостной  массы  своею неукротимою
энергией.  Появление  "заграничных"  уже  вперед  стало  ему  костью поперек
горла.  Они  жили  в  Мурмосе  уже  около  месяца,  а он все еще не желал их
принять,  выжидая  распоряжения из Петербурга. Наконец, получено было и оно:
делайте  с  "заграничными"  что  знаете  и  как  знаете,  по  своему личному
благоусмотрению.  Это  только  и  было  нужно.  Заводский рассылка оповестил
"заграничных",  чтобы  они явились в контору в шесть часов утра. Они явились
и  должны  были  ждать  два  часа  в  передней, пока не позвал "сам". Их уже
предупредили,  что  они  должны  остановиться  у  порога  и  здесь выслушать
милостивое слово своего начальства.
     - Прежде  всего  вы все крепостные, - заговорил Лука Назарыч, тогда еще
средних  лет  человек.  -  Я  тоже  крепостной. Вот и все. О дальнейших моих
распоряжениях вы узнаете через контору.
     Это  было  ударом грома. Одно слово "крепостной" убивало все: значит, и
их  жены  тоже  крепостные,  и  дети, и все вместе отданы на полный произвол
крепостному  заводскому  начальству.  Нет слов выразить то отчаяние, которое
овладело   всею   "академией".   Чтобы   не   произошло   чего-нибудь,  всех
"заграничных"   рассортировали   по  отдельным  заводам.  Гений  крепостного
управляющего  проявился  в  полном  блеске: